Зачем было Тураевой вдаваться в объяснения? Дура и дура. Чацкий в юбке. – Суеверия, суеверия, – заворчала Людмила Лукьяновна и отвернулась от Катьки. Та ее больше не интересовала. – Следующий. Следующим был я. Быстренько оттарабанив что положено, я выбежал в коридор. Катьки не было. Во дворе школы – тоже. Я догнал ее, плачущую, на дороге, довольно далеко от школы. – Зачем ты ушла? Сейчас должны сказать отметки. – Какая разница? – она всхлипнула. Я подошел ближе, дотронулся до браслета. – Откуда он у тебя? – Семейная реликвия, от бабушки. Я по бабушке осетинская княжна. И она улыбнулась. И не закрывала рот целую минуту, пока я не рассмотрел, что зубы у нее стали другие, не такие страшные, во всяком случае, передние. – Теперь я тебе больше нравлюсь? – и она снова выставила свои зубы, дурища. Я промолчал. – Тебе не нравится даже то, что я осетинская княжна? Серьезно, во мне кровь царицы Тамар, там был какой-то смешанный брак, грузино-осетинский, я уже точно не помню, бабушка умерла, а мама у меня русская. – А папа? – машинально спросил я. – Папы нет и никогда не было, я из неполной семьи, – она ждала, как я прореагирую. Я взял ее за руку: «Пойдем, княжна, пора возвращаться! – Постой. Хочешь я прочту тебе стихи, только тебе. Хотя… я ведь и Тамару читала для тебя. Ты понял? Мне было неловко и немножко смешно. Чего она от меня хочет? Чтобы я, стоя посреди дороги, слушал, как она читает стихи?! Полная чушь! Она уже начала. Я запомнил первую строфу: О, мой милый, эти строки я рукой моей чертила, стан мой сделался тростинкой, превратилась скорбь в чернила, два несчастных наших сердца я в одно соединила, и на нем, как на бумаге, эти буквы выводила… Дальше было что-то про мир, полный тьмы… Откуда эти стихи, я так и не знаю. К нам приближалась галдящая группа детсадовцев. Тураева продолжала сомнамбулически читать. Вся сцена представилась мне жуткой комедией, я не смог удержаться и расхохотался; она словно очнулась, глянула на меня, на резвящихся орущих малышей и бросилась бежать. Я за ней не погнался. * * * Однако пора промочить горло нарзаном. Ого, уже полдень. Говенда с компанией уже собрались в гроте. Черт с ними. Вперед: еще одно усилие – и я расскажу вам про вчерашнее. После встречи в гроте мне было не по себе, я быстро оторвался от честной компании, шлялся по накаленным улицам. Во дворе четырнадцатого дома меня окликнул маленький мальчик. Он играл в песочнице. Я давно его приметил – хорошенький, рыжий, быстроглазый, лет пяти. – Дядь, достань мои плыгалки, – и он указал на дерево над своей головенкой. – Гриша, не приставай, – раздалось с ближайшей скамейки, тон был скорее неуверенный. И мамаша, и сын одинаково забавно картавили. Вскарабкавшись по стволу, я легко снял с нижних веток Гришины прыгалки. Малыш от радости завертелся волчком, а мамаша подошла ко мне, чтобы поблагодарить. Молодая женщина с красивыми черными глазами. Какая-то мысль при взгляде на нее мелькнула в моей голове, но я ее не додумал. Женщина что-то говорила, до меня донеслось: „Вы еще школьник или уже студент? вы так ловко влезли на дерево“. Она – еврейка, – поймал я улетевшую было мысль. – Она – еврейка и живет в этом состоянии с детства. И ничего здесь нет такого. Подумаешь. Тот татарин, другой – армянин, грузин, узбек. Вон Тураева сразу и грузинка и осетинка, и при этом русская. Еврей, еврейка… почему мне так не хочется быть с нею одной крови? Женщина уже отошла, мальчик играл в песочнице. Я подошел к нему. – Гриша, тебя мальчишки обижают? – Обижают, – он радостно закивал. – Никто его не обижает, неправда, – голос, раздавшийся со скамейки, снова звучал неуверенно. – Ты, Гриша, не бойся, зови меня, если что. Я им задам, чтобы не обижали, – и провожаемый взглядами матери и сынишки я направился к своему подъезду. Ровно в шесть, в восемнадцать ноль-ноль, как сказал Говенда, я вышел из дому. Дошел до угла, выглянул. Скрытый деревом, я мог наблюдать. Вся компания была в сборе. Стояли в жалких неестественных позах, не разговаривали. Говенда рыл землю носком ботинка. Гога обмахивался газетой, его рубашка окончательно вылезла из узких для него джинсов, девицы с полиэтиленовыми сумками в руках, отвернулись к стене. Я вышел из укрытия, помахал рукой. Говенда просиял. – Принц Гарри, а я уже думал…». По дорожкам сновали домохозяйки, прогуливали собак пенсионеры, детишки играли в песочнице. За нами наблюдали десятки глаз. – Послушай, почему мы собираемся здесь? – я сделал жест рукой, очертив пространство двора. Говенда заулыбался еще шире. – А мы что – преступники? Чего нам от людей скрываться? Мы, если хотите знать, на вполне законных основаниях. – Он победно нас оглядел. Стали решать, куда идти. Тураева живет с матерью в коммуналке, соседка целый день дома. Гога проживает в общежитии, долговязая помещается в одной комнате с замужней сестрой. Снова все глядели на меня, словно знали, что я один в трехкомнатной квартире. Может, Говенда за моей спиной уже что-то сказал, что, мол, соберемся у него? Я никого приглашать к себе не собирался и спокойно ждал, чем все это кончится. Дискуссию оборвал молчащий до того Говенда – он рывком открыл дверь шестого подъезда, возле которого мы стояли, и поманил нас за собой. Мы вошли в подъезд. Направо над дверью висела табличка «Совет самоуправления». Табличка слева гласила: «Общественный совет по делам молодежи». Я так и не понял, каким образом Говенда открыл левую дверь. Вероятно, у него был ключ. Все произошло мгновенно. Через минуту мы все очутились в маленькой подвальной комнате с зарешеченным окном. Посреди комнатенки стоял длинный стол, покрытый вытертым зеленым сукном. Вокруг разместились шесть разномастных стульев. На краю стола пристроился треснутый графин с мутноватой водой, рядом с ним пепельница, наполненная окурками. Возможно, вчера еще здесь заседали. Больше в комнате ничего не было, если не считать плакатов, революционного содержания, развешанных по стенам. Мы расселись по стульям. Конечно, обстановка была казенной и далеко не праздничной, но мы ушли от людских глаз – и я, по крайней мере, чувствовал облегчение. Тотчас заработал маленький маг, принесенный Говендой, девчонки стали вынимать из сумок бутерброды с огурцами. Гога извлек из своего кейса пять бутылок шампанского. Я подосадовал на себя, что ничего не принес. С другой стороны, про складчину мне никто не говорил. Говенда снова, как фокусник, вытащил откуда-то бутылку. На этот раз водки, у долговязой в сумке нашелся стакан. Я понял, что «празднование» будет заключаться в выпивке под крикливую музыку, и ругал себя, зачем пришел. Пить я не люблю, хотя при случае могу выпить много и не захмелею – проверено; я подумал, что пьяный Говенда вряд ли сумеет сказать что-нибудь вразумительное. И я ринулся в бой. – Послушай, Паша, – при всех я не решился назвать его Говендой, – мы что – действительно здесь на законных основаниях? Тогда как называется наша организация? Кто руководит ею – я имею в виду, есть ли у нее где-нибудь руководящий центр? И с какой целью она создана? Я понял, что поторопился. Говенда надулся, как индюк, глаза сузились от злости: «Ты когда девчонку… – сказал он грубо, – ты сначала с ней разговариваешь, а уже потом…?» Долговязая засмеялась. Гога сказал примирительно: «Давайте выпьем». Говенда налил водку в стакан и выпил. За ним по очереди стали пить остальные, пил и я. Через два часа все было выпито. Веселье закручивалось. Пьяная в стельку долговязая взобралась на стол и стала задирать жилистые худые ноги, имитируя канкан. Гога повалился со стулом на пол вместе с Тураевой и возился с нею в углу, выходка долговязой отвлекла его. Он подошел на неверных ногах к самому столу, так что юбка долговязой била его по щекам, он ухватил ее за худую ногу. – Эй, а ты стриптиз – можешь? Мне показалось, что музыка смолкла. Прошло мгновение. Долговязая колебалась. И тут Говенда, сидевший опустив голову и словно отключившись, стукнул кулаком по столу. – Прекратить безобразие. Долговязая опустилась на корточки и замерла на столе. – У нас здесь не это… не оргия. Вы что – забыли? я ж утром говорил, Андрюшу убили злые люди. Андрюшу убили – и нас убьют, – взгляд его блуждал, внезапно он уперся в какую-то точку на стене. Он всматривался, в нее, силясь что-то понять, губы его шевелились. Мне стало не по себе. – Вот он убил, – тихо и просто сказал наконец Говенда. – Вот этот, с бородой. Мы все посмотрели на стену. Там висел портрет. А Говенда уже кричал: «Евреи его убили – понятно? у них же – заговор, они все заодно, и нас всех передавят, как цыплят, следом за Андрюшей. Эта девчонка, она еврейка, она специально подстроила, вроде самоубийства, а на самом-то деле, она его извела, уж не знаю чем, уж они найдут,» – он погрозил портрету кулаком. Схватив со стола пустую бутылку, Говенда бросил ее в портрет. Удар пришелся по глазам. Посыпались стекла. Лицо стало безглазым. – Теперь дай я, – сказал Гога. Вторая бутылка полетела и попала в бороду. Бумага на месте бороды повисла клочьями. Безглазое и безбородое изуродованное лицо было страшно. Следующей метала долговязая, сидящая на столе. Схватив бутылку, она поднялась с корточек и широко размахнулась. Стол покачнулся и рухнул вместе с долговязой. – Ну и ну, – Говенда покачал головой, оглядев помещение. – Ты и ты, – он указал на меня и Тураеву, – вы останетесь здесь, чтобы убрать. Поймав мой негодующий взгляд, пояснил: «Не эти же, они ж совсем пьяные». Он похлопал меня по спине, я отшатнулся. – Ничего, принц Гарри, привыкай нести вахту, то ли еще будет! Попозже я зайду и закрою. Он повернулся к Гоге и к лежащей пластом долговязой. – Поднимайтесь. Сбор завтра в двенадцать ноль-ноль в Детском парке. Расходиться по одному и не оглядываться. Говенда первый затопал к дверям и покинул помещение. Гога ухватил бесчувственное тело долговязой за плечи и выволок за дверь. Мы с Тураевой остались вдвоем. Она сидела в углу, скрючившись, закрыв лицо руками. Убирать мне пришлось одному. Я снял со стены испорченный плакат и собрал в него битое стекло. При этом я поранил руку и обезображенное побоями лицо на плакате вдобавок покрылось пятнами крови. Стол и стулья уже были на своих местах, скатерть я перестелил другой стороной, пепельницу с окурками и графин поставил, где стояли. Прибирался я машинально, совершенно не задумываясь, зачем и почему выполняю команду Говенды. Плакат со стеклом вынес на площадку и оставил лежать за дверью. Пусть Говенда сам выбрасывает его на помойку. Потом все же передумал, сложил концы и понес к баку во дворе. Было темно и тепло по сравнению с подвалом. Двор освещался только окнами. Из ближайшего открытого настежь окна донеслось: «Мама, я боюсь. Валерка говолил, что сколо плидут танки. И они будут в меня стлелять». Женский голос сказал что-то успокоительное. Потом снова детский, на истерической ноте: «Неплавда. Он не влет. Это ты влешь». Послышался громкий плач, окно на втором этаже закрылось. Я выбросил мусор в бак и пошел за Тураевой. Она сидела все в той же позе. – Пойдем, – я взял ее за локоть. Она не шевелилась. Так пьяна? Не похоже. Я стал отрывать ее руки от лица, ладони были мокрые – она плакала. Я силой поднял ее с пола, она закричала: «Оставь меня!» Села на пол и прошептала, всхлипывая: «Пожалуйста, избей меня или – или изнасилуй. Мне сейчас так гадко, что хочется, чтобы было еще гаже». Сколько же она выпила, и что мне с ней, такой, делать? Я присел рядом, положил руку к ней на колено, она отпрянула. Я засмеялся.