Она оживилась: «Конечно». – Вам лет, – она нахмурилась, – впрочем, не важно, школу вы закончили с отличием, не знаю, были ли в ваше время медали. Она кивнула. – Были, с серебряной. – Золотую не дали из-за математики, ведь так? – она снова кивнула. – Теперь дальше. Учились вы на филологическом университета, кончили тоже с отличием. Вас оставили на кафедре. Лицо ее менялось, я не мог понять, что именно не совпадало. – Хватит, Гена, что-то вы угадали. Но вы не учитываете специфики, вы – русский и в своей стране, а я еврейка – и здесь чужая. В университет меня не взяли, а когда поступала в педагогический, всех нас, евреев, объединили в одну группу – была негласная процентная норма, понятно? Я – единственная из всей группы была принята, не знаю уж почему. И насчет кафедры тоже, как оставить еврейку на кафедре русской литературы? Заведующий такого не мог допустить, хотя диплом у меня был лучший на курсе. – Она поднялась. – Давайте лучше мы с вами погуляем, а то сюда солнце пришло. Мы пошли вверх по бульвару – я уж в который раз за сегодняшний день. По-моему, прохожие принимали нас за молодоженов, разница в возрасте абсолютно не ощущалась. Мне было легко и интересно. Мне нравилось, что Юлия не нисходит ко мне, еще мне нравились ее голос и интонация, совсем не учительская. Я стал рассказывать ей про род Корсаковых, про Марью Ивановну. Оказалось, что «Грибоедовскую Москву» она читала давно и помнила плохо. Мы гуляли часа полтора. Потом она заспешила, и мы повернули к дому. Когда мы подходили к четырнадцатому дому, дверь подъезда раскрылась, и из нее вышли Говенда, а следом долговязая, то бишь Лиза. Мы с Юлией вошли в подъезд. Я взглянул налево. Дверь с табличкой «Совет по делам молодежи» была заперта. Но у Говенды был ключ. Понятно, что эти двое вышли отсюда. Я пришел домой около шести. Зверски голодный. Хотелось чего-нибудь эдакого, не вегетарианского. Вообще-то я не вегетарианец, я не прихотлив в еде, но мясо, если оно есть, предпочитаю моркови. Где-то я читал, что греки эпохи архаики обожали мясо, а в позднюю – классическую эпоху– их вкусы облагородились, и они перешли на овощи. В таком случае, я – архаист. В компании с Гомером. Юлии я сказал, что вегетарианец, по инерции. Я не был стопроцентно собой доволен, зачем под конец расхвастался? но настроение держалось неплохое. Вот только поесть бы! В холодильнике – пустота. В последние дни мне было не до магазинов. Пришлось позвонить Ленке, чтобы принесла пожрать и немедленно. Я встал под душ, потом улегся на диван, начал вспоминать разговор с Юлией. Сколько ей может быть лет? Двадцать пять? Мало. Скорее всего, лет тридцать-тридцать пять, сынишка пятилетний, успела в школе поработать. В ней есть какая-то ребячливость, не вяжущаяся с понятием «дама». Но и настороженность, точно она чего-то все время боится. С другой стороны, она первая начала со мной разговор, явно хотела меня заинтересовать. Может, это у нее от профессии? Педагог должен завоевывать аудиторию. Когда я рассказывал ей историю своей фамилии, она посетовала, что ничего не знает про свою (я не спросил какую). Но у нее есть версия. Версия прелюбопытная. Вот о ней, об этой версии, я сейчас и думал. Юлия полагала, что после разрушения Иерусалимского Храма и рассеяния евреев по всему свету, её предки поселились в Испании. Они занялись предпринимательством и коммерцией – и процветали. Но как всегда в истории евреев (и русских тоже) внезапно наступила катастрофа. Евреям предложили или креститься или убраться из страны в двадцать четыре часа. И Юдины предки, не желая изменять заветам отцов, покинули обретенную ими родину, сели на корабль и поехали в неизвестность. Корабль привез их в Голландию, полуколонию тогдашней Испании, в чужую страну привез чужих людей. Но делать было нечего – Голландии нужны были их ум, сообразительность и деловая хватка, а накопленные ими деньги и золото остались в Испании, они приехали обобранными до нитки. Голландия строилась, в ней шла промышленная революция, и евреям нравилось в ней участвовать. И Голландия им постепенно тоже понравилась. Хотя на первых порах разговаривали они между собой по-испански и песни пели, когда собирались, тоже испанские – романсы. Вот и Юдины предки никак не могли забыть неблагодарную родину и продолжали учить своих детей, наряду с еврейским, испанскому письму и испанским стихам. Шло время и Голландия стала им родиной, они вросли в ее суровый быт. Зимой катались на коньках, летом – разводили тюльпаны, заговорили на тягучем голландском языке. Дела их шли успешно. Но изредка они ловили на себе косые взгляды местных, особенно в те дни, когда народ чего-то недополучал; сразу возникали разговоры, что в стране есть чужие, которых «приходится кормить», хотя давно уже кормили они, а не их. Оставшиеся в Испании родственники-ренегаты передавали, что благословенная когда-то страна захирела и прозябает. С одной стороны, эта весть была приятна для самолюбия, с другой – горестна; и почтенные граждане Амстердама, услышав ее, думали о себе: «Надолго ли?» А потом в Амстердам приехал огромный человек с трубкой в зубах; удивительно, но это был царь. Наверное, в дикой России все такие. Он набирал людей для своей страны. Он тоже хотел устроить в ней промышленную революцию. И прадед Юлии решился. Он знал горное дело, был способным инженером, он поехал учить северных варваров добывать уголь и плавить металл, поехал один, без семьи, ненадолго. Но дело росло, и сроки возвращения отодвигались. И пришел день, когда он написал жене по-голландски: «Дорогая, ты пишешь, что соседи перешептываются, когда ты выходишь, а кривой Ганс грозился поджечь наш дом, дорогая, во имя будущего наших детей, оставь свои предубеждения и приезжай сюда. Россия – неплохая страна, в ней добрый народ и очень много работы – хватит нам и правнукам нашим. К евреям при нынешнем императоре (да не вспомнятся тебе имена злодеев Изабеллы и Фердинанда испанских) при нынешнем здешнем императоре отношение к нам неплохое. Вернее, все пришлые для местного народа – немцы, что значит, „немые“». Так писал прапрадед Юлии своей жене. И подписался сначала по-еврейски Герш, потом – ниже – по-русски Григорий. И жена приехала и сначала все было ничего. А потом… Еврейская история так же, как и русская, отличается неотвратимой повторяемостью. Юлия не стала мне рассказывать, что потом. Она, странно улыбаясь, сказала, что до сих пор ощущает в себе кровь своего голландского прапрадеда Герша. Каким образом? Ну как же! Он же был горным инженером, и однажды его засыпало в шахте, слава Богу – откопали. И, видно, в наследство он оставил потомкам боязнь замкнутого пространства. – Так что, Гена, я не езжу в метро, и, если в комнате закрыта форточка, мне уже страшно. Такая вот версия. Выдумала себе предка Герша-Григория. Забавно. Через десять минут пришла Ленка со всякой всячиной. Я с аппетитом поел. Ленкин отец – работник министерства иностранных дел, и холодильник у них, как я понял, пустым не бывает. Ленка много чего рассказала, но мне сейчас лень все передавать – в другой раз. Да, еще одно. В самый неподходящий момент, когда Ленка расположилась на диване в позе гойевской махи, вдруг раздался звонок в дверь. Представляете? Я кое-как оделся, взял гирю и пошел открывать. Кто вы думаете это был? Грабители? Пашка Говенда? Милиция? Ошибаетесь, уважаемые. Это был опять почтальон. Он принес телеграмму от родителей: «Волнуемся, нет вестей, срочно телеграфируй здоровье, мама-папа». Вот так. А теперь, спокойной вам ночи, уважаемые. Я сегодня что-то сильно устал. До завтра. Гуд бай. * * * Среда. Позднее утро. Ночью мне снился громадного роста человек с трубкой в зубах. Он бежал за мной что-то лопоча на голландском языке. Внезапно он остановился и подбросил трубку под самые небеса, а я вместо того, чтобы спрятаться, голосом маленького Гриши стал тянуть: «Дядя, достань тлюбку, дядя, достань тлюбку». – Ах, тебе трубку! – он злобно оглянулся, подбежал и изо всей силы стал бить меня по спине. Я заорал, но мама была далеко и не слыхала. Спасения не было. – Стой! – раздался вдруг чей– то голос. – Маленьких бить нельзя! – И Катька Тураева схватила меня на руки и понесла. Я проснулся. За окном громко переговаривались дети и их мамаши. Солнце било мне в глаза – ночью я позабыл задернуть шторы. На часах было одиннадцать. Вставать не хотелось. Никаких определенных планов на сегодня у меня не было, разве что дать телеграмму родителям и купить что-нибудь съестное. Я пошел на кухню, вытащил из холодильника вчерашние остатки – кусок сыра и кусок колбасы. С улицы на удивление четко донеслось: «А, Нина Наумовна, мое почтение!» Я выглянул в окно. Из кухни хорошо просматривался четырнадцатый дом, все шесть его подъездов. Возле шестого подъезда на складном стульчике сидела седая, величавая старуха, к ней наклонился, что-то говоря, маленький лысый человечек. Я сообразил, что старуха приходится бабушкой Юлии. Где-нибудь поблизости, наверное, вертится Гриша и, может, сидит сама Юлия. Скамейки и песочницу отсюда я видеть не мог. Я вернулся к столу, отрезал кусок сыра. Во времена моего раннего детства мама говорила папе: «Купи кусочек голландского» или даже «если увидишь – купи швейцарского». Сейчас все сыры у нас объединились под одним родовым названием «сыр», потеряли вкус, запах, внешние приметы и к тому же прочно исчезли из продажи. Спасибо Ленке, вернее ее папочке, за возможность съесть кусок просто сыра. Я включил приемник – с отъезда родителей не слушал радио и не читал газет. Сейчас рука сама потянулась к включателю. Передавали последние известия. Среди прочих было прочитано следующее сообщение: «Внимание молодежи! Патриотическая партия объявляет набор в группы военно-патриотического воспитания. Желающих просим обращаться по месту жительства в советы по делам молодежи». Не успел я осмыслить услышанное, как зазвонил телефон. Звонил Говенда. Интересно, откуда он знает мой телефон, я ему не давал. Начал он без экивоков. – Ты… это… чего вчера не был? – Не было желания. Он помолчал. Потом вдруг сменил тему: – Я тебя вчера с этой, с Гершихой видел. – С кем, с кем? – Ну с Гершиной, с училкой. – Ну и что? А я тебя видел с Лизеттой. Что из этого? Кстати, что вы там с ней делали вдвоем в подвале? В вождей стреляли? Говенда словно не слышал вопроса. Он продолжал свое. – Она еврейка. – Кто? Я уже все понял и хотел протянуть время. – Ну, Гершина эта, училка. – Ну и что? Он опять замолчал. Я слышал его сопение. – Послушай, – я решил прийти ему на помощь, – я понял, ты боишься за меня, у тебя на памяти смерть твоего друга Андрюши от руки евреев, еврейки, – я боялся рассмеяться и говорил подчеркнуто проникновенно. Внезапно меня осенило. – Знаешь что, Говенда, я ведь этой истории всей не знаю, а хотелось бы. Ты не мог бы мне ее рассказать? Я дома, сейчас завтракаю, есть кусок колбасы – приходи! В трубке ничего, кроме громкого сопения, не было слышно. – Так придешь? – Приду. Да, немногословен. Я вернулся на кухню. Есть уже не хотелось, тем более сейчас придет Говенда. Я встал у окна – Нина Наумовна все еще сидела возле подъезда на своем складном стульчике. Теперь возле нее стояла какая-то женщина с кошелкой. А осенило меня вот что. Вчера Ленка между прочим рассказала, что некоторые наши одноклассники, например Тураева, ходят на какие-то занятия. Там учат самообороне в случае нападения, но не только. Руководитель из отставных военных окружил все дело тайной, члены кружка, точнее, – секты, дают какую-то страшную клятву, Ленка делала большие глаза, хотя страшно ей не было, просто хотелось посплетничать. – Да, ты помнишь Лизку Седельникову? Ну ее еще из восьмого класса выперли, когда нас сделали гуманитарными, а ей не то что в гуманитарном, ей вообще учиться не хотелось; да, ты же в восьмом как раз пришел, ты ее не знаешь, так вот она тоже в этой секте. Теперь эта Лизка – лучшая подруга Тураевой, представляешь? Куда одна, туда и другая. А про эту Лизку говорят, – Ленка перешла на шепот, – что она убила ребенка. Уж не знаю, родившегося убила или… Я знал, что Ленка, идя ко мне, принимает импортные пилюли. Лизке их взять негде. А что касается Тураевой, так Ленка ее почему-то ненавидит. Самое смешное, что источником всей этой Ленкиной информации был Гога. Ленка его обозначила «один студент». Она с ним познакомилась не так давно на лекции по литературе. Я поинтересовался, давно ли она посещает лекции по литературе и с какой целью. Ленка провела рукой по моему лбу. Это ты у нас умненький, все сам знаешь, книжки серьезные читаешь. А я – глуповата, мне умных надо слушать, чтобы ума набраться. А на эти лекции так просто не попадешь. Читает известный богослов, почти священник, билеты – пятнадцать рублей, ей, Ленке, батя достал абонемент за двойную цену, как в Большой. Я спросил у Ленки: «Твоего студента часом не Гогой зовут?» Она прыснула: «Ты что – телепат?» Телепат не телепат, а интуиция есть. Короче, теперь, когда я услышал сообщение по радио насчет военно-патриотических групп, сопоставил его с Ленкиными рассказами, мне захотелось еще раз поспрашать Говенду, авось, что-нибудь удастся выудить, он-то уж точно много чего знает. И вот я стоял у окна и ждал Говенду. Собственно, про Андрея, приятеля Говенды, я уже немного знал от той же Ленки. Спросил её, не надеясь на успех, не слыхала ли она про некоего Андрея, погибшего несколько лет назад из-за какой-то девчонки. Оказалось, слыхала. Она, Ленка, тогда училась в шестом классе и помнит, как суетились учителя, как бегал директор. А ведь случилось не в их школе, а в соседней. Толком никто ничего не знал. Говорили, что парень-выпускник в ледоход утонул в Малом пруду, спасая дошкольника. Некоторые считали это самоубийство, так как парень был физически сильным, выбраться ему ничего не стоило. К тому же рассказывали, что у него были нелады с девушкой, которую он любил. И вот, якобы, чтобы ей что-то доказать, он и… Парня она, Ленка, никогда не видела. А девчонку знала. Старшеклассницы девчонкам помладше обычно все кажутся красотками, но эта красивой не была – маленькая, рыженькая, не на что посмотреть. Она с родителями уже года три, как уехала. В этого Андрея, говорят, все девчонки класса были влюблены, а он выбрал такую – некрасивую, да к тому же еврейку. Закончила Ленка неожиданно. «В шестнадцать лет умереть легко, ничего не стоит». – Что ты об ЭТОМ понимаешь? – я насторожился. – Что понимаю? Да я каждый день думаю об ЭТОМ. Выбираю – отравиться или, может, в окно выпрыгнуть… Кажется она не шутила, но говорила, как болтала, тем же голосом. – Ты? Ты думаешь о самоубийстве? Чего тебе не хватает? Папаша в министерстве, машина, дача, жратва… Я сообразил, что говорю не то, слишком поздно, она уже рыдала, рыдала громко, со всхлипываниями, сквозь которые прорывалось: «Что ж я не человек что ли? При чем тут дача и жратва, и вообще не трожь батю, он на своей работе уже два инфаркта получил. Я что же – слепая? Не вижу, что мы все здесь, как мыши в мышеловке? Мне порой так тошно, так противно, шлепнула бы себя – и дело с концом. А ты – дача, жратва. Считаешь меня полной идиоткой?!» Я был обескуражен. Конечно, полной идиоткой я Ленку не считал, но… но где-то около…