– Может, тебе уехать куда-нибудь? Ленка уже успокоилась, достала косметичку, пудрилась, красила губы и глаза. В промежутках она говорила: «… уже в Швейцарию. Батя получил контракт на пять лет, а там посмотрим». Я вздохнул с облегчением. – Вот видишь, как все легко решается, а ты убить себя, выпрыгнуть в окно… – я не мог скрыть иронии, и она снова взвилась. – Да я же русская – пойми! Что я там, на чужой стороне? И Россию жалко, кто здесь останется, если все уедем? Вон в лекции богослов говорил: «Прокляты будут покидающие корабль, потерпевший крушение», и еще говорил, что русские должны оставаться и терпеть, и, когда все случайные пришельцы схлынут, тогда и начнется для русских настоящая жизнь. – Так, а еще что он говорил? – Я все не запомнила. Если хочешь, сходи завтра сам на лекцию, у меня как раз абонемент пропадает, я же на даче, – и она протянула мне небольшой лист бумаги, на нем было крупно напечатано: русские чтения. Ниже, мелким шрифтом: проводятся русской патриотической партией для юношества. Я сунул бумажку в карман. А Ленка, преображенная помадой и тушью, уже смеялась, уже меня щекотала; остаток вечера прошел довольно приятно. Итак, я стоял у окна на кухне и ждал Говенду. Я мог обозревать весь вытянутый кирпичом четырнадцатый дом и часть двора. «Неплохой наблюдательный пункт», – подумал я. Нина Наумовна, прабабушка Гриши, покинула свой стульчик и медленно пошла, опираясь о палку, к пятому подъезду. Видно, решила прогуляться. Я перевел взгляд на то место, где она только что сидела, и опешил: стула не было. Еще минуту назад он стоял у двери подъезда и вдруг пропал. Чертовщина какая-то… я продолжал смотреть на дверь подъезда. Прошло несколько минут. Дверь резко открылась, и из нее вышел Говенда. Не глядя по сторонам, он стал пересекать двор, направляясь к моему дому. Так. Значит, Говенда втащил стул старухи в подъезд, да как виртуозно – за какое-то мгновение. Зачем ему нужен складной старухин стульчик? Куда он его дел? В совет по делам молодежи? Не иначе. Раздался звонок, я открыл, на этот раз без гири в руках. Огромный Говенда занял полкухни. Я подвинул ему кусок колбасы, он стал вдумчиво жевать. – Ты где такую колбасу берешь? – Случайно, знакомая принесла. – Не эта, не Гершиха? У нее папаша бога-а-тый! Наворовал много, у него кабинет зубной прямо в квартире, он по патенту зубы лечит разным махерам. Валентин Григорьевич, вы мне мостик, а я вам колбаски подброшу. Валентин Григорьевич, вы мне челюсть подправьте, а я вам пару креслиц. Говенда кривлялся, выходило противно. – Ты вот про креслица, а про стульчик не хочешь? – Про какой? – Говенда оторопел. – Да про бабкин. Складной такой. Ты утянул? Говенда заулыбался: «Маленькая… эта реквизиция в пользу бедных. И как ты подглядел? Отсюда что ли? – Он кивнул на окно. – То ли еще будет, то ли еще будет, Гарик. А что ты хочешь – обворовывал ближнего своего, объедал, накопил золотишко – и фьють, с концами? Так что ли? Нет, за все нужно ответ держать.» – Что ж получается, что стул – это твоя месть, так? – Зачем стул? Стул – пустячок, подумаешь, не этот, так другой, у него в дому их, небось, десятки. Я не про то, – он сощурился. – Я вот только про; тебя, Гарик, не знаю, с нами ты или нет. Засомневался в тебе. Вроде клятву ты с нами давал, а смотрю – больше к нам не ходишь, с Гершихой водишься. Как понять? Русак ты или нет, а Гарик? Он глядел с усмешкой, мне вдруг показалось, что он ВСЕ ЗНАЕТ. – Ну, русак, что дальше, что ты задумал? – Так ты с нами или нет? Прямо скажи. Он положил кулаки на стол, губы его больше не жевали, глаза были полуприкрыты, он ждал ответа. – Ну хорошо, если я с вами, то ты скажи… Он покривился. – Не так, без «если». С нами или нет? – Я с вами. – Ну, молоток. Значит, зря я в тебе сомневался, Гарик. Он протянул мне руку. Я ее пожал. – Послушай, Гарик, ты случаем не знаешь, когда эти Гершины отбывают? Сдается, скоро. – А что? – Ты знаешь или не знаешь? Я колебался. Он поднялся и сплюнул на линолеум пола, а потом растер плевок носком ботинка. – Понимаешь, у нас намечена эта… акция. Ведь что главное – безнаказанность. Напились крови христианской – и след простыл. Нет, ты ответь, за все ответь, за всех ответь – раз другие уже разбежались. Правильно? Вот ты меня про Андрюшу спрашивал. Безвинно убиенного. Кто за его смерть ответит? Кто? Глаза Говенды горели злобным огнем. Я еле сдерживался, чтобы его не ударить. А Говенда уже шел к двери. – Слышь, Гарик, спешу я; про Андрюшу тебе после расскажу, после этой… акции. Он остановился в дверях. – Так не знаешь? Я сказал: «В субботу. Она говорила – в субботу». – Ну, лады. – Говенда пожал мне руку и вышел. Я еще несколько минут простоял у двери. Потом громко её захлопнул. Потом, потом пошел в ванную и вымыл лицо. Очень хотелось скорее со всем покончить. Но время еще не пришло. Я уже знал, когда я сделаю это… * * * Среда. Час дня. Нужно спешить. Времени осталось мало. Написать объяснительную записку! Это я сделаю завтра, это серьезно, надо на свежую голову. Да, и еще раз подумать. Все-таки такой шаг, может, действительно, лучше уехать. Все уезжают, чтобы спастись, чтобы спасти свою жизнь, а здесь пусть горит все синим пламенем, никогда здесь ничего не изменится, попытки бесполезны, об этом говорит история. Грозный, Петр, Сталин, кто следующий? Голод, чума, раздор наверху, свара и резня внизу, бездушный механизм, жующий детские ручки и выплевывающий браслетики. Пусть все идет к чертям, уедешь – забудешь, все забудешь, даже Говенду с его акциями. Стоп. Вот почему нельзя уехать. Акция. Говенда с компанией готовит акцию. Грабеж? Убийство? Резню? Неизвестно. Но готовится что-то дикое и страшное. И надо предотвратить. Успеть предотвратить. Что же – я готов. Один день у меня в запасе. Уважаемые, скоро прощаться. Завтра я зарою кассету. Авось, кто-нибудь да найдет. Вечером в пятницу я, в пятницу меня… Короче, я еще скажу вам несколько слов завтра. А сейчас – не могу. До свидания. До завтра. * * * Здравствуйте, времени мало, поэтому я буду краток. Расскажу про вчерашние чтения – вечером я ходил на лекцию. Лектор – сотрудник музея русской иконы, вид у него полусветский-полуцерковный: черный костюм с белой рубашкой, длинные с проседью волосы, бородка. Собрались в зале музея, все стояли, а он сидел на возвышении перед микрофоном. Публика – подростки, худые с горящими голодными глазами. В воздухе стояла атмосфера ожидания. Все были посвящены и чего-то ждали. Я в эту атмосферу не вписывался. С каждой новой фразой оратора зал все больше насыщался электричеством. Говорил он медовым голосом, чуть подвывая. «Бойтесь их и бегите их, ибо прикрепляются они к телу Народа и сосут душу его, музыку нашу обожают – и пишут свои опусы – в подражание, художество превозносят – и свои картины малюют, изображая наши древние города и веси, словесность нашу провозглашают лучшей в мире – и рядятся в толкователи ее и продолжатели дела её, самую душу народа нашего пытаются уловить и присвоить себе хоть частицу оной. Бойтесь и бегите их, ибо они коварны, и в лице их добро, а в делах вред. Ибо становятся они, а не народ наш держателями и хранителями отеческой культуры, а наш народ под свои же песни, пропетые их погаными голосами, спит непробудным богатырским сном. Ты проснись, богатырь, развей чары сионские, испей чашу хмельна вина, да стряхни от тела своего, вытряси из души своей нечестивых пиявиц. Прочее было в таком же духе. Зал дружным гудением откликался на каждый призыв проповедника. Конец лекции стал ее апофеозом. Лектор напомнил, что сегодня знаменательный день – день ритуального убийства христианского младенца Андрюши Ющинского. Несчастный младенец был убит людьми с каменными сердцами и в черных ермолках. Тут голос лектора дрогнул и перешел в другой – слезливо-проникновенный регистр: „И сцедили кровь его, и замесили тесто, и приготовили пасхальную мацу на православной крови“.» Я огляделся – зал гудел, как улей, подростки наконец дождались. Они подняли правую руку вверх и скандировали: «Кровью за кровь, кровью за кровь». Вглядевшись в толпу, я заметил кое-где взрослых людей, они не шумели, они внимательно наблюдали за происходящим. Кое-кто шепотом отдавал какие-то распоряжения, которые, пускались по цепочке. В нескольких шагах от меня небольшой человек с усиками негромко скомандовал: «С цветами – на сцену, остальные – в коридор». Но на сцену уже было не пройти. Все рвались к проповеднику, образовалась давка. Спас положение все тот же человек с усиками, он прокричал в откуда-то взявшийся громкоговоритель: «Всем в коридор… мать вашу…» Зал моментально очистился. Я тоже вышел в коридор и тут увидел Говенду. Он стоял позади человека с усиками, оба, казалось, чего-то ждали; рядом с Говендой я разглядел Лизетту, ее скрывал громадный букет гладиолусов. Наконец, в коридор вышел лектор, он двигался размеренно и неторопливо, подростки не осмеливались к нему приближаться, откуда-то из-за угла выскочил корреспондент с портативным магнитофоном. Прервав плавный ход проповедника, корреспондент выставил перед ним микрофон и быстро произнес: «Демократическая газета. Скажите, в свете вашего сегодняшнего выступления, можно сделать вывод, что убийство Александра Меня, еврея по национальности, принявшего православие и ставшего священником, – месть русских, не желающих чтобы еврей исповедовал сам и нес другим их национальную религию? Вы согласны?» Он сунул микрофон под нос оратору. Произошла заминка, лектор явно не хотел отвечать и озирался, ища избавления. Оно пришло. Я видел, как человек с усами сделал знак Говенде и спустя минуту тот уже стоял между лектором и корреспондентом, оттесняя последнего к двери. Лизетта со своими гладиолусами подскочила к оратору и повела его в противоположном направлении. Корреспондент был посрамлен и побрел к выходу. Я направился туда же. Разговаривать с Говендой желания у меня не было. Вернулся домой, поел черносмородинового варенья, лег спать и промучился всю ночь. Адски разболелись зубы. Сразу все. Конечно же, насморк Наполеона перед Бородином – никакая не выдумка, а чистейшая правда. Почему-то всегда получается так, что крупным событиям или намерениям всегда сопутствуют мелочи, способные их испортить или даже отменить. На преодоление пустяков требуется больше сил, чем на само деяние. После бессонной ночи голова у меня гудела, зубы паскудно ныли, хотелось их вырвать и выбросить. Раз двадцать я полоскал рот, прикладывал к зубам толченый стрептоцид – другого ничего у меня не было – бесполезно. Я выбежал на улицу. Пробегая мимо детской площадки, я услышал: «Дядя, дядя, здластвуй!» Рыженький Гриша вылез из песочницы и махал мне рукой. Остренькая его мордочка заметно побледнела. – Гена, куда вы так мчитесь? – донеслось со скамейки. Я подошел. Дальше, уважаемые, вы можете продолжить сами. Конечно же, она повела меня к себе, и ее отец занялся моими зубами. Все время, пока он надо мной колдовал, приговаривая: «Какой запущенный рот!» «Куда смотрела ваша мама?», я думал, как глупо все получается. Мне остался один день, ну полтора, в пятницу вечером ЭТО случится, и однако я сижу сейчас в зубоврачебном кресле и лечу зубы. И буду доволен, что мне их подлечили, а осталось всего-то полтора дня. А этот человек, который лечит мне зубы, Юлин отец, Валентин Григорьевич или как там его, он и не подозревает, что его судьба решена, что на субботу намечена АКЦИЯ и что в моих руках – ее предотвратить. Я блаженствовал в белоснежном новеньком кабинете, среди блестящего, с иголочки, оборудования, надо мной трудились ловкие сноровистые руки, я не чувствовал почти никакой боли. Блаженство продолжалось часа два. У отца Юлии было больше сходства с Гришей, чем с ней. Остренькое улыбчивое лицо, рыжие кудри с лысиной. Закончив возиться с последним зубом, он сел в кресло, откинулся и произнес: – Ну вот, юноша, Валя Гершин сделал вам рот. Запомните дату. Не в том смысле, что она историческая, а в том, что если вы пойдете к дантисту ранее, чем через десять лет, можете написать рекламацию на мою работу. Направляйте в Израиль, – он подмигнул. – Более точный адрес пока неизвестен!