Афинская школа «Школа – всякое положенье человека, где он волей-неволей приобретает находчивость, опытность и знание» Словарь Даля Все это было, это было У Чистых с лебедем прудов… из песни – Любочка, я устал. – Сейчас, сейчас, Наум, сядем. Бульвар раскрылся перед нами. Впереди блестел на солнце пруд, там плавали лодки, а, возможно, и лебеди, отсюда трудно было разглядеть. Народу в этот жаркий день на B-n Common, аналоге московских Чистых прудов – было даже слишком много. Под сенью свежей листвы шли веселые молодые пары, гибкие шоколадные девицы легко катили коляски со спящими младенцами, стройные юноши в шортах и кроссовках прогуливали породистых собак. Вот и скамейка – милая девушка с книгой в руках поднимается, делает жест рукой, словно приглашая сесть, и удаляется по направлению к пруду. Усаживаем Старого Поэта. Видно, что он устал, хотя мы прошли от машины совсем недалеко. Он не рад прогулке. Красота природы ему не видна – он слеп. Полдневную жару, хоть и на свежем воздухе, он бы спокойно променял на домашний покой, прогулку – на лежание в постели, сон, вялые мысли, монотонный голос читающей Любочки, жужжание кондиционера… Это все она, Любаня. Она захотела «на природу», что значило для нее – «на свободу», захотела вырваться из домашней тюрьмы на солнышко, может, в последний раз. – Ты понюхай, Наум, как пахнет. Действительно пахло – как всегда в начале весны – чем-то чудесным, клейким, эфирным. – Люба, давайте я вас сфотографирую вон под тем деревом – видите? В нескольких шагах от скамейки, ближе к пруду, стояло дерево-шатер, с опустившимися почти до самого асфальта ветвями. Сережа позвал к нему Любочку – фотографироваться. Я осталась со Старым Поэтом: «Наум Семеныч, чего бы вы сейчас больше всего хотели? Минеральной воды? Мороженого?» – Чего бы я хотел? – он сидит с закрытыми глазами, но внезапно их раскрывает. – Ты спросила, Кирочка, чего бы я хотел? Он снова закрывает глаза и говорит словно из сна: – Очутиться в Москве. Глава первая ГРУЗИНСКАЯ ПЕСНЯ Вечер вторника 9 апреля 201… года. Отсюда и начну свое повествование. Сижу у компьютера, верчу в руках листочек со стихотворением, случайно найденным на самом дне ящика стола. Неужели это я написала? «Молитва Нины». Пробегаю глазами текст, но почти не понимаю смысла, не до него мне сейчас. Кладу бумажку в стол, на самое дно. Сейчас мне нужно подумать о завтрашнем уроке. Завтра среда, к 10 утра должна прийти Джеральдина Уайтхаус, или Рая, как я ее называю. Но она может и не прийти. Зависит от того, вернулась ли она из Техаса. Шестьдесят восемь лет, два маленьких хвостика на завязочках сзади, морщинки у добрых глаз, задорная кепка на голове. Первое время я недоумевала: зачем ей, этой немолодой женщине, пять лет как похоронившей мужа, матери двоих детей и бабушке трех внуков, зачем ей русский язык? И добро бы где-нибудь его уже учила, в школе или в университете. Правда, в университете Рая вообще не училась, обошлась школой, скромно работала в «Кофе-баре» – готовила кофий для посетителей, продавала им банановые и черничные кексы. Можно представить себе русскую продавщицу или буфетчицу, берущую частные уроки, скажем, французского языка? Странность, небывалость. И сумасшедшее желание научиться, поскорее заговорить, выучить все глаголы разом… Прекрасная память – в ее-то возрасте, замечательные способности к языкам, но кроме английского, не знает никакого другого. Опять удивление. Зачем ей, американке с англо-саксонскими корнями, русский язык? – задавалась я вопросом. Откуда такое неуемное рвение, такая жажда во что бы то ни стало, в короткий срок овладеть чужим, мало похожим на родной языком? Компьютер щелкнул – пришло письмо. От Раи. Ну конечно, я ведь телепатирую. Если думаю о ком-нибудь, он тут же проявляется. Хотя и не всегда. Некоторые не проявляются уже много-много лет. Раино письмо как обычно короткое. Но пишет по-русски. Кира! Я приду. Я плохо. Вернулся из Техсас. Миша говорит: не нада, я один. Я плачу. Спасиба, Рай Некоторые вещи Раечке трудно запомнить. Свое имя пишет Рай – и сколько бы я ни говорила, что надо Рая, продолжает писать по-старому. Я уже понимаю, что завтрашнее занятие будет похоже на сеанс психотерапии. Мне однако не привыкать. Среда Утром позвонила в Москву – обязательный звонок сестре, и в Италию. В Италии живет моя Старшая подруга, ей в августе будет 96 лет. С некоторых пор мне стало страшно ей звонить. Чувствуется, что силы ее покидают. Она уже не может читать – а если не можешь читать, то что тогда делать? Но мне она неизменно рада: – Кирочка, ты? Как поживаешь? – Хочу узнать, как вы. Как ваша голова? – Я? Что обо мне говорить, ты же знаешь, все одно и то же. Погоди, я тебе что-то хотела сказать. – Ужасно плохо слышно, пожалуйста, говорите почетче! – Я хотела сказать тебе, Кирочка, будь счастлива! Потом начались гудки. Сердце у меня сжалось, не к добру это. Когда тетя Аня умирала в сумасшедшем доме – ее туда поместили после того, как она перерезала себе вены в «пансионате для престарелых», точнее сказать, в богадельне, – когда она умирала в этой ужасной палате, где, наверное, было сто кроватей и на каждой что-то творилось, кто-то кричал, кто-то выл, кто-то стучал башмаком по железной спинке, кто-то раздевался, стояли шум и смрад, и вот мы с сестрой пришли ее проведать и принесли бананы. Она ведь ничего не ела несколько дней. Сестра почистила банан, Аня открыла рот, и мы всунули в него банан, и она начала медленно, очень медленно его жевать. Он не лез в горло, но она хотела есть, и ела этот наш банан, а слезы она смаргивала с красных своих век. И вот она наша тетя Аня, которая когда-то спасла отца во время войны, лежащего в тифе, отыскала в прифронтовом госпитале и выходила, – тетя Аня, когда съела банан, просветлела лицом и напоследок шепнула нам, уже поднявшимся, чтобы уходить: «Будьте счастливы, девочки!». Нет, не к добру эти слова, не к добру… Но времени перезванивать не было. Вот-вот должна была приехать Рая. Заглянула в свой план. Так, разминка – диалог с употреблением личных местоимений. Потом упражнения на использование родительного и предложного падежей. Рая плохо знает падежи, часто путает родительный с предложным, это стало для нее «пунктиком», она требует от меня беспрестанной проверки своих грамматических навыков. Вот у меня полстраницы специальных примеров для нее. Что дальше? Дальше чтение текста с ответом на вопросы, вот книжка уже открыта на нужной странице. Ну, и в самом конце песня. Песня, на самом деле, – главное. Она для Раечки просто на первом месте. Но нельзя же с нее начинать? Так получается, что к песне мы приходим в самом конце, когда уже час занятий почти исчерпан. И вот тут… а вот и ее машина. * * * Как я и думала, занятие началось с душевных излияний. Принесла ей чаю – она любит обычный крепкий чай, кофе ей надоел на работе. Раскладывает на столе свои тетрадки, смотрит в стол. Стараюсь перехватить ее взгляд: – Раечка, вот тебе чай. – Спасиба! – поднимает на меня глаза – в них, к моему удивлению, лучезарная радость. Не сразу догадываюсь, что это реакция на свидание с Мишей. Спрашиваю: «Миша здоров?» – Да, он здоров, но он плохо. Его бывший жена заболел, они долго в развод. – Какая у нее болезнь? – Она рак, она может смерть. Миша сказал, он не может ее бросать из-за рак. – Ты собиралась спеть ему песню. Спела? – Я хотел лучше приготовить. Я его спросил: ты знаешь Булат Окуджава? Он говорил: «Канечна». Я спросил: ты его любишь? – Канечна. – А какую хотел слушать? Он молчал, потом говорил: «„Грузинская песня“ хочу слушать».