Потом все же приписала: Что случилось с А.? И получила ответ: На una piccola intossicazione. Ага, небольшая интоксикация, читай отравление. Федерике не хочется писать неправду, она пишет полуправду. Все же выдохлась моя Старшая подруга. Устала от жизни. Не мудрено к этому возрасту. Кроме того, что заели болезни, живет она одна, сама должна себя обслуживать. А вот психологически она к одиночеству привыкла, и ее оно не тяготит, как тяготило бы, скажем, меня. Я бы одна не смогла. Но для нее – это возможность жить, как она хочет, ни к кому не подстраиваясь. Жить – и умереть. Старшая подруга росла в Советской стране, свои коммунистические воззрения со временем изжила, а в Бога так и не поверила. Он ее жизнью не распоряжается. Она хочет сама распоряжаться своей жизнью. И смертью. Уже давно я от нее слышала, что, если жить становится невтерпеж, то «есть способ». Самый обычный – женский, наглотаться таблеток и уже не открывать глаз. Так сделала ее эксцентричная подруга, бывшая музой Маяковского. Об этой сверхъестественной женщине я написала большую статью еще в то время, когда ее имя было забрызгано грязью и каждый норовил сказать о ней какую-нибудь гадость. Я написала статью, ободренная моей Старшей подругой, она меня благословила. А потом благословила написать о Музыканте, которого высоко ценила, – с ним и его писаниями никак не могли примириться на родине. Помню ее слова: «Пиши, Кира, нужно чтобы среди этого собачьего лая прозвучало хоть одно человеческое слово». Господи, спасибо тебе, что она жива! Вздохнув, открываю страницу с начатой рецензией на дурацкую книгу-альбом, но тут же ее закрываю. Не могу сейчас об этом. Не могу. А о чем могу? * * * Первый раз мы посетили Грузию с сестрой, и было это еще в ранние студенческие годы. Тогда существовал туристический автобусный маршрут, пролегавший через несколько грузинских городов и старинных монастырей. Тогда мы впервые увидели древнюю Мцхету, с ее величавым собором Двенадцати апостолов, Светицховели, что означает по-грузински «животворящий столп». По преданию, в его основании лежал Хитон Господень, принесенный из Иерусалима одним еврейским раввином. Там же, вместе с Хитоном, покоилась молодая сестра раввина, Сидония, при виде святыни испустившая дух и так и не выпустившая ее из своих рук. На ее могиле возрос животворящий столп – могучий, источающий елей кедр. Вокруг него и выстроили храм. От того первого посещения осталось в памяти несколько сцен. Мы с Лерой (Лера – моя сестра) идем по тропинке и внезапно останавливаемся. На пути ручей, бурный, звенящий, видно, бегущий с гор. Через него перекинут мостик – тоненькая жердочка. Ни Лера, ни я пройти по этому утлому мосточку ни за что не решимся. Остановились, уже думаем повернуть назад. Как вдруг откуда-то, мы даже не понимаем откуда, выходит пожилая женщина в черном, с нею небольшая девочка-подросток. Они делают нам какие-то знаки, машут приветственно и что-то кричат по-грузински. Мы показываем, что не понимаем. Потом пожилая и юная приносят откуда-то каждая по длинной доске. Девочка, поставив ногу на хилый мостик, кладет с ним рядом сначала свою доску, а потом бабушкину. Но доски не держатся там, где их положили; течение их относит, и они уходят в свободное плаванье. Спасибо милым грузинкам за желание помочь. Они на той стороне, мы на этой – машем друг другу и кричим на двух языках что-то хорошее, ободряющее и дружеское. И еще одна сценка. Идем с сестрой по улице Мцхеты, две похожие черноволосые девушки, разговариваем по-русски с узнаваемым московским аканьем. Догоняем маленькую старушку с корзинкой в руке, в корзинке чудесные спелые сливы. – Простите, ваши сливы не на продажу? Старушка смотрит на нас, прищурившись. – Я, красавицы, вам их так отдам. – Нет, мы за так не хотим, мы бы купили. – Тогда пойдемте, я здесь живу недалеко, покажу вам кое-что. Мы идем до старушкиного крошечного домика. По дороге она рассказывает о себе, что она вовсе даже не грузинка, а еврейка, одна из немногих оставшихся в городе. Евреи, по ее словам, жили во Мцхете еще со времен разрушения Первого Храма и вавилонского пленения. С виду однако ее легко принять за грузинку, как впрочем и нас с сестрой. Интересно, признала ли она в нас своих? Она смотрит на нас хитроватым проницательным взглядом, предупреждает: «Слива в этом году уродилась как никогда, только это опасный сорт. От этих сладких вкусных слив сразу побежишь в одно местечко, хватит двух трех – и готово». А показать ей было что: стены ее бедного, похожего на украинскую мазанку жилища сплошь были покрыты картинами, поражающими своим ярким насыщенным колоритом, словно это были не картины, а цветные восточные ковры. Были они написаны масляными красками в духе наивного искусства и веселили глаз и душу. Мы спросили, чьи это картины, оказалось, – ее. Увы, имени безвестной художницы я не запомнила. А сливы она отдала нам за так, наотрез отказавшись брать деньги. * * * Сижу за компьютером в какой-то полудреме, все что-то грезится, вспоминается, разматывается… Может быть, впечатления, полученные в древней Мцхете, натолкнули меня на мою тему, когда я начала думать о диссертации? Грузинская и армянская поэзия в какой-то степени сублимировали для меня всякую «другую», отличную от русской поэзию. В этот круг входила и поэзия еврейская. Но брать для научной работы «еврейскую тематику» было нельзя, а грузинскую и армянскую – можно. И я взяла их с радостью, предвкушая открытия, и они не задержались. Как же было интересно читать поэму Шота Руставели в различных русских переводах, какая она оказалась удивительная по красоте и мыслям, как созвучны были ее идеи единства и дружбы людей из разных стран моему интернациональному настрою! Была эта поэма, написанная гениальным поэтом в XII веке, отчасти восточной по своему сюжету. Сам автор говорит о ней во вступлении (цитирую в переводе Николая Заболоцкого): «Эта повесть, из Ирана занесенная давно…». Действительно, основа сюжета просматривается в легендах об арабо-персидских «меджнунах», влюбленных безумцах, теряющих рассудок как в присутствии любимой, так и вдалеке от нее. Но в той же строфе Руставели продолжает: «Спеть ее грузинским складом было мне лишь суждено». Поэма несет явный грузинский отпечаток. Мне приходит в голову одна «обратная аналогия». Когда мой оппонент Тамара Георгиевна приезжала в Москву, я приглашала ее к себе, и мы с сестрой, бывало, для нее пели. Как-то мы затянули одну так называемую «грузинскую песню» с залихватским восточным припевом. Тамара Георгиевна поморщилась, покачала головой. – Это не грузинская песня, азербайджанская. – Но почему, в ней поется про Тбилиси! – Ну и что, эту песню сочинил не грузин, в ней другая гармония. И сейчас я хорошо понимаю, что имелось в виду. Очень отличается по своему складу грузинская поэма от всевозможных вариаций «Лейли и Меджнуна», отличается так же, как грузинский рыцарь-миджнур от арабского меджнуна. Когда-то в тбилисской хачапурной милый человек сказал мне, что бежал за мной, как охотник за газелью. Нет, не грузинское это сравнение, скорее восточное, персидское или азербайджанское. Так мог бы сказать Саят-Нова… Почему не уходят из памяти даже мелочи, даже детали тех тбилисских дней? XII век – время создания перла русской литературы «Слова о полку Игореве». Грузинская и русская поэма легко поддаются сравнению. Но главное сопоставление, весьма для меня тревожное, пришло мне в голову совсем недавно, когда я по ТВ слушала прекрасные лекции профессора-лингвиста, доказывающего, что «Слово» не поздняя фальсификация, а создание гения XII века. Всплыли мои сомнения еще студенческой поры, когда я познакомилась с работами о «Слове» филолога 3., затравленного собратьями. Почему приходится доказывать подлинность поэмы? Да потому, что рукопись не сохранилась, поэмы никто не знал вплоть до XVIII века, когда произошло ее внезапное открытие. Почему ни в одном древнем памятнике нет к ней отсылок? Вопрос о «Задонщине», написанной якобы под влиянием «Слова» в XIV веке, до сих пор считается спорным и дискутируется. Но ведь именно конец XVIII века, эпохи преклонения перед национальным эпосом, породил грандиозные мистификации – кельтские сказания Оссиана – создание шотландца Макферсона, чешский эпос, сработанный талантливым и патриотичным Ганкой… А хитроумный француз Мериме сумел провести даже Пушкина, поверившего в подлинность «Песен западных славян»… Все сказанное легко перенести на «Витязя». Уж не был ли его автором царь Вахтанг VI, впервые издавший поэму в 1712 году? И кто скажет, где та рукопись, по которой он издал «Витязя»? Эти мысли для меня неприятны, тягостны. Хорошо бы кто-нибудь сумел меня убедить, что мои сомнения не основательны, уж больно прекрасны и глубоки обе поэмы, и так приятно и привычно иметь их у истоков национальной словесности. Рае я, естественно, про свои сомнения не говорю. Она знает от меня, что поэма Руставели написана в XII веке, в эпоху грузинской царицы Тамар. А любимый нами обеими Окуджава, писавший про свою возможную смерть «от любви и печали», продолжал традицию великого предшественника, чей герой Тариэл тоже умирал от любовной напасти. И умер бы, если бы не помощь двух иноплеменных друзей. * * * Недавно Поэтесса из Филадельфии сказала мне по телефону, что знает только одного поэта, которого при жизни не публиковали, – Эмили Дикинсон. – Постойте, – сказала я, – дайте подумать, и в ту же секунду вспомнила еще одно имя – Николоз Бараташвили. Когда Илья Чавчавадзе издал в 1876 году сборник его стихов, бедного поэта уже больше тридцати лет как не было в живых. Он умер не дожив до 28, грузинский Лермонтов. Почему-то именно мне предложили выступить на стадионе перед участниками и гостями конференции. Не то чтобы выступить с приветственным словом или с докладом – для этого нашлись другие люди, – а со стихами какого-нибудь из грузинских поэтов, разумеется, в русском переводе. Наверное, добрейшая Тамара Георгиевна как устроитель конференции этому поспособствовала. Лихорадочно стала думать, что прочитать. Может, «Мерани» Бараташвили? Нечто типа лермонтовского «Паруса», где вместо паруса как символ непокоя и борьбы с роком выступает волшебный конь грузинских легенд Мерани. У этого стихотворения было два замечательных перевода, выбранных мною из целой книги его русских переложений, – Михаила Лозинского и Бориса Пастернака. Какой из двух? Плохо было то, что книги с собой у меня не было. Вспоминала по памяти. Кажется, выбрала перевод Лозинского, более экспрессивный. «Мчит – несет меня без пути – следа мой Мерани. Вслед доносится злое карканье, окрик враний…». У Пастернака было все намного спокойней и размеренней: «Стрелой несется конь мечты моей. Вдогонку ворон каркает угрюмо…». Когда вышла на огромную сцену, строчки Пастернака начали цепляться за строчки Лозинского, путали, мешали, сбивали с дыхания. Я остановилась. Передо мной в жарком мареве колыхался стадион, заполненный людской массой. Ждали, что я продолжу. Одинокая веточка микрофона сочувственно призывала: читай. Но я не могла. В голове не было ни одной не перепутанной строчки. И я ушла со сцены, безнадежно махнув рукой. Подошли ленинградцы. Утешали. Магнетическая женщина сказала: «Ничего, бывает, не расстраивайтесь». Долговязый Толя буркнул, что в мире нет совершенства и посему что-то у меня должно было не получиться. Ученый подошел последним, сказал: «Не хотите прогуляться?», и мы ушли с праздника, не дождавшись его завершения. Гуляли вокруг стадиона, и я хорошо помню все, что он говорил. «Вот вы, – он посмотрел на меня, потом снял очки, начал их протирать, надел и снова на меня взглянул, – вот вы выбрали для чтения мятежные стихи поэта-романтика. Зачем? Лучше бы читали его лирику, она истиннее. В ней преклонение перед красотой, а не призыв бороться с судьбой. Зачем человеку борьба? Не лучше ли жить в гармонии с миром, самим собой, природой?» – Не всегда так получается. Приходится за что-то бороться. Бараташвили любил и ждал любви, а она – Екатерина Чавчавадзе – его не любила. Должен он был бороться за любовь? – Странно, если она его не любила, зачем тогда бороться? Вот он и погиб так рано… из-за бесплодной борьбы. Глаза его смеялись. – Шутите? – Понимаете, я ученый, психолог, у меня много идей. Если я начну сейчас бороться со всеми – с дебилом директором, с глупым академиком, с сотрудниками… что из этого выйдет? Я не смогу делать свое дело, все уйдет в борьбу. А я хочу работать. – Вы раздражаете начальство одним своим видом, вам все равно придется бороться, хотя бы за ношение вашей униформы – я показала рукой на его джинсовый костюм. Наш директор способен стащить вас с трибуны из-за него. – Но ведь не стащил. Главное, как держаться. Если ты наработал авторитет, к тебе не будут особенно приставать. Послушайте, почему вы все время отворачиваетесь? Я хочу вас видеть. Наверное, я вспыхнула, а он опустил глаза и не глядел на меня. А потом вдруг сказал: «Я хотел другое спросить: почему вы не носите кольца? Вы ведь замужем». Я обомлела. Откуда ему известно, замужем я или нет. Хотя об этом знают и Тамара Георгиевна, и мои коллеги. Значит, наводил справки? – Вы считаете, я совершаю преступленье, что не ношу кольца? – Серьезное, – он снова смеялся, – вы вводите холостых мужчин в заблуждение. Впрочем, – он подошел, осторожно взял мою ладонь: «Вы разрешите»? – и продолжил: – У вас слишком тонкие пальцы, кольца для них нет в природе.