– Но обручальное кольцо у меня есть, хранится дома в шкатулке. Боюсь потерять. – А муж у вас ревнивый? – Не знаю. Стараюсь не давать ему поводов для ревности. – Никогда-никогда? – Никогда. Наверное, ответ мой прозвучал слишком жестко; он внимательно, без улыбки, на меня взглянул. Я не отвела взгляда. И было похоже, что что-то легкое, невесомое беззвучно от нас отлетело. * * * Наш директор настоял, чтобы после конференции нас повезли на родину Сталина, в Гори. Общаясь с Тамарой Георгиевной, я знала, что грузинская интеллигенция ненавидит вождя-грузина, по чьему приказу был уничтожен цвет грузинских фамилий. Все оказалось не так однозначно. Высоченный памятник Сталину, возвышавшийся на высоченном постаменте над городом, был завален цветами. Желающие могли посетить помпезное, с колоннами, здание мемориального музея. Ни я, ни Ученый в музей не пошли, отправились гулять по городу. – Вы считаете, что с этим тоже не нужно бороться? – я указала рукой на громадный памятник, оставшийся позади. – Этот памятник рано или поздно снесут, слишком велики преступления этого человека, слишком кровавы и жестоки. А насчет бороться… я не вмешиваюсь в политику. Пусть холуи, если им угодно, несут к памятнику цветы, целуя руку, подписывающую расстрельные приказы для их отцов. Меня это не касается. Это прошлое. Сейчас, когда я вспоминаю эти слова, вижу, что Ученый был неправ. Призрак Сталина продолжает сопровождать российскую жизнь, вмешиваться в нее и требовать кровавой дани. А сам Ученый – где-то он сейчас? Уехал или, вопреки всему, продолжает трудиться на родине над своими научными проблемами? Как сложилась его жизнь? Удалось ли ему избежать борьбы? Тогда, гуляя по Гори, мы разговаривали с ним почти враждебно. Как два человека, сначала потянувшиеся друг к другу, а потом что-то для себя решившие. Был он в тот раз серый, хмурый, словно невыспавшийся. И мне даже показалось, что пахло от него спиртным. * * * За окном стемнело. Я сижу у померкшего экрана компьютера в своем полусне-полубодрствовании. Слышно, как внизу, на кухне, Сережа гремит кастрюлями, разогревает еду. Нужно бы спуститься, но нет сил. По щелканью компьютера понятно, что пришло несколько писем, но и их я не могу смотреть. Видно, придется дотянуть эту туго разматывающуюся ниточку до самого конца. Переписка? Была, была переписка. Не очень живая, с перебоями, но была. Сережа косился на конверты из Ленинграда, я говорила: «Это тот, ученый, помнишь, я тебе рассказывала?» и уходила в ванную или на кухню читать письмо. Письма были обычные, то есть ничего в них не было странного, необъяснимого. А я вспоминала наше ночное фантастическое хождение по Тбилиси, рассвет на горе, двух ангелов за спиной – и не могла найти объяснения этому чуду. Как такое могло быть? Может быть, все это мне приснилось? Ну да, гора, она существует, называется Мтацминда. Там похоронены выдающиеся люди Грузии. И наш Грибоедов. Удивительно, что его девочка-вдова была родной сестрой Екатерины Чавчавадзе, которую любил Николоз Бараташвили. Голубоглазой Екатерине подарил он тетрадь со своими стихами – счетом 36 плюс одна поэма «Судьба Грузии». А Екатерина через много лет передала эту тетрадь со стихами своему родственнику, поэту Илье Чавчавадзе. И тот их напечатал. И, если бы Бараташвили был жив, то проснулся бы знаменитым. Но ушел он рано, даже слишком рано; может и вправду, слишком много сил положил на борьбу, как шутя предположил Ученый? Екатерина предпочла бедолаге-чиновнику князя Дадиани, а Нина, после смерти Грибоедова, замуж не вышла, не захотела, хотя желающих было много. Нина Грибоедова… И вдруг мне приходит в голову, что еще вчера вечером я вертела в руках листочек со стихотворением о ней. «Молитва Нины». Куда я его запихнула? Вынимаю листочек из дальнего ящика. Сколько же ему лет? Не меньше двадцати, чернила выцвели, бумага пожелтела. Писала я его в Италии в тяжелую минуту, когда шел вопрос, как жить дальше. К тому времени наша переписка с Ученым давно прекратилась, но грузинская тема меня не отпускала. Молитва Нины Святая горлица моя, Сегодня твой покров мне нужен. Там, в Тегеране, знаю я, Случилось что-то с милым мужем. Мне ничего не говорят, В Тавризе жизнь проходит чинно. Посольского двора квадрат Да крик протяжный муэдзина. Но наплывает смутный шум, Как звук прибоя нарастая. Мой муж, России лучший ум, Один средь этого раздрая. Во мне растет его зерно, Комочек бедный мал и тонок. О, Александр, твоя Нино Сама еще почти ребенок. Здесь ни друзья, и ни враги. Кругом – одни чужие лица. Святая Нина, помоги! В злой час кому еще молиться? Но если участь суждена Погибнуть мужу и дитяти, Я выстою, Его жена, — Одна поеду на осляти. Странное чувство, что написано это не мной; наверное, так мать смотрит на сына, приехавшего ее навестить через много лет: и похож, и не похож, вроде совсем чужой, но и брезжит зыбко что-то родное, какое-то оставшееся от детства выражение. Почему-то начала думать, что бы сказал об этих стихах Ученый. Мне кажется, он бы их одобрил. Не стал бы придираться к последней строке и говорить, что Нина Чавчавадзе, хоть и принадлежала к княжеской семье, комплексом «избранничества» не страдала, была «всегда скромна, всегда послушна, всегда как утро весела». Вранье. Так пишут в учебниках и в «житиях». Уверена, что он бы одобрил стремление моей Нины встать вровень с Богородицей в какой-то очень страшный и драматический момент ее жизни. Ученый бы одобрил, ведь он любил Пастернака, который, когда писал о Христе, думал о Живаго… и о себе. Моя Нина молится своей небесной покровительнице, святой Нине. Что мы о ней знаем? Прочитав «Житие святой Нины», разве поймешь, какой она была, как выглядела? Одно время я хотела написать о ней, о ее человеческой жизни. Но слишком далек от нас IV век, слишком мало до нас дошло живых подробностей, только легенда. Отец Завулон, мать Сусанна, родилась в Каппадокии, девочкой с родителями пришла в Иерусалим. Здесь родители занялись служением Господу, а Нина (на иврите это имя обозначает «правнучка»), загорелась желанием найти Хитон Господень. Воспитательница сказала отроковице, что Хитон был куплен у римского солдата (ему он досталась по жребию) мцхетским раввином, левитом Элиозом и увезен им с собою в Иверию. И Нина решила отправиться в Иверию, именуемую Уделом Божией Матери. Перед отходом было ей видение: Дева Мария вручила ей крест из сплетенных виноградных лоз. Нина поцеловала крест из лозы – и отправилась в путь. В Иверии одной из первых уверовала в Христа дочь настоятеля мцхетской синагоги первосвященника Авиафара. Был Авиафар, впоследствии также принявший святое крещение, правнуком того самого Элиоза, который купил в Иерусалиме и привез во Мцхету Хитон Господень… А на месте погребения Хитона Господня и дочери человеческой, не пожелавшей выпустить его из рук, молитвами святой Нины, был воздвигнут храм Светицховели. В рассказе о равноапостольной Нине совсем нет подробностей. Пожалуй, только та, что одно время жила она на окраине города в шалаше под ежевичным кустом. Ежевичный куст и шалаш – да, это настоящие осязаемые подробности. Каково ей было среди чужих людей? Чужого языка? Чужих – языческих – богов: Армаза, Задена, Гаци, Гаима? Как выглядела святая Нина? Во что была одета? Что говорила людям? Ничего этого мы не знаем. Но внешне я хорошо ее представляю. Она похожа для меня на еврейскую женщину из Мцхеты, художницу, несшую в корзинке чудесные спелые сливы и одарившую ими нас с сестрой. * * *