Удар, ещё удар. Отбил, увернулся, кольнул… Всё смешалось на поле битвы, завертелось в лихом столкновении с джигитами алайцев — многоголосый шум, крики раненых, лошадиное ржание, возгласы командиров. Алайские киргизы тоже не промах. Вот они теснят левый фланг, но сила русского оружия на порядок выше. Стремительный взмах руки генерала Скоблова в сторону слабеющего фланга — и Мицкевич с Громбашевичем устремляются туда, увлекая за собой драгун. Полусотня русских всадников с пиками наперевес врезаются между своими и теснящими их джигитами, отсекая ряды врагов, словно пласт сала острым ножом. Какой-то смельчак твёрдой рукой запускает пику в коня под предводителем алайцев. Тот обрушивается на землю, но резво вскакивает на ноги, сжимая в руках кривые клинки. Он быстр — настоящий барс, один из сыновей Алайской царицы. Вокруг него тут же смыкаются стеной верные нукеры. Они готовы отдать жизнь за своего командира. У Яна мелькает шальная мысль: «Хорошо бы захватить царевича в плен!» — Ребятушки! — крикнул он. — За мной! Вперё-оод! Не убивайте этого джигита. Это Батырбек — сын Алайской царицы. Берите его живьём! Но куда там! Вокруг Батырбека — лучшие из лучших нукеров, не подступиться. Однако прапорщик Мицкевич не ослабляет напор, не зря же он был в юнкерском училище одним из лучших фехтовальщиков. Раздавая направо и налево удары, он медленно пробивает путь к Батырбеку. В это время на правом фланге русских слышится победное «ур-раааа» — противник бежит. Ян радостно поворачивается на клич и… получает сокрушительный удар по голове, который сносит его с лошади. Звуки пропадают. Он лежит на земле, раскинув руки, правая сжимает саблю. Над ним мелькают подковы, лошадиные брюхи, каблуки со шпорами и серебристые лезвия сабель. В гаснущем сознании Яна искрой вспыхивает мысль: «Странно… ни одна лошадь на меня не наступила…» Часть первая Глава 1 1868 год. Бухарский эмират. Туркестанское генерал-губернаторство[1] В начале второй половины девятнадцатого века в Бухарском эмирате сложилась напряжённая обстановка. Причиной тому были непростые отношения с Российской империей. Их итогом стало формирование двух лагерей. Первый состоял из бухарского духовенства и сановников, требующих от эмира твёрдой и радикальной деятельности против России, второй представляло бухарское купечество, заинтересованное в сотрудничестве с северным соседом. Между тем военные действия в тот момент Бухарскому эмирату, ослабленному предыдущими походами русских, были не нужны. Он ещё не оправился от отделения Кокандского ханства. Вместе с тем российское военное руководство тоже не желало активных военных действий. Его первоочередной задачей являлось укрепление новосозданных административных единиц Туркестанского генерал-губернаторства и урегулирование испорченных отношений с Кокандом[2]. На бухарском троне тогда восседал эмир Музаффар, такой же кровожадный и жестокий, как его отец — эмир Насрулла, самый безнравственный из всех правителей династии Мангытов на троне Бухары. Бухарцы называли его «мясником». Продолжительное правление Насруллы ознаменовалось низменным коварством, колоссальной бесчестностью, стяжательством и ужасными злодеяниями: ему ничего не стоило устраивать казни своих подданных сотнями в день. Возгордясь своим мнимым могуществом, эмир перестал считаться с какими-либо принципами в отношениях между странами. По его приказу были брошены в тюрьму, а затем прилюдно казнены на Регистане[3] посол Англии со свитой, турецкий военный, итальянские купцы. Обвинения, брошенные против иноземцев, полностью соответствовали уровню развития бухарского самодура и его приближённых. — Повелитель приказал казнить иноверцев! — объявили глашатаи на площади. — Кяфиры обвиняются в том, что привезли с собой ящики с чаем, перемешанным с алмазной крошкой, чтобы отравить всех жителей нашего святого города. Кроме того, они одержимы колдовством и с помощью множества искусных вещей умеют превращать день в ночь. — А-ах! — в едином выдохе ахнула площадь. Два палача поставили несчастных на колени, схватили за подбородки и, запрокинув их головы, одновременно резанули по горлам. На жёлтый песок Регистана полилась алая кровь невинных жертв. — О-ох! — вдохнула площадь. — Кассоб! — это уже шёпотом, вполголоса, чтобы не слышали соглядатаи. — Амири-кассоб…[4] Неизвестно, сколько бы продолжалась тирания Насруллы, но однажды он имел неосторожность силой взять в жены дочь своего злейшего врага — бека города Шаар-Сабиза. Женщина, не выдержав бесчестия и многолетнего унижения, влила ртуть в ухо спящего эмира. Деспот умер в страшных мучениях, но перед этим успел насладиться казнью преступницы. — А-аа! — корчился от боли Насрулла. — Дочь шайтана! Гореть тебе в аду! О Аллах, не дай мне умереть! А-ааа! Будь проклят тот день, когда я взял её в жены! А-аа! Несчастная была зарезана на глазах умирающего. Ради прихоти тирана совершилась ещё более ужасная казнь — на плаху взошли и дети, нажитые в совместном браке с отравительницей. Наследник престола Музаффар мало чем отличался от своего отца. Родовитые кочевые узбеки хорошо знали его любовь к кровопролитию, склонность к деспотизму и жестокосердие, поэтому совсем не желали видеть своим повелителем. Но неожиданная смерть эмира Насруллы заставила их волей-неволей возвести Музаффара на престол. Это не помешало ему истребить тех из их числа, кого он подозревал во враждебном отношении к себе. Ни во что не ставил новоявленный эмир и достоинства узбекского военного руководства. При его отце было заведено на всех письменных указах и распоряжениях, направляемых от лица эмира, вместе с печатью повелителя ставить печати и некоторых узбекских высших сановников[5]. Через короткое время Музаффар перестал это делать и в противовес своему узбекскому окружению сосредоточил всё внимание на молодых красивых персидских рабах. Что бы эмир ни захотел совершить, дурное или благое, они во всём ему потакали, всячески льстили и сами во всём подражали покровителю. Не приходится удивляться тому, что при полном отсутствии управленческой культуры и низком уровне развития война с Российской империей, которую Бухара сама же и спровоцировала, закончилась для неё полным провалом. Подполковник Черняев, по прозвищу «Ташкентский лев», двумя тысячами солдат при двенадцати орудиях штурмом взял стотысячный Ташкент. Эмир Музаффар, ошеломлённый успехом русских, приказал немедля укреплять Джизак, считая его преградой к окрестностям Бухары. Вокруг города построили невероятно высокую крепкую стену. Набрали множество нукеров и наукария[6] для отражения атак русских. Командовать своим войском эмир назначил кушбеги[7] Якуба, который был до этого всего лишь дворцовым слугой и за свою жизнь не участвовал ни в одном сражении. Узнав об этом, даже самые неопытные наукария сочли бесчестьем для себя подчиняться приказам горе-главнокомандующего. Среди воинов возникли волнения. — Позор! — Бесчестье! — Срамота! — Какое унижение! Мы с таким командующим при первом же столкновении проиграем. — Кто будет управлять? Этот Якуб?! Не позорьте мою седую голову. Он же даже ружейного выстрела в жизни не слышал… Какой позор! Русские ещё не успели подступить к крепости, а в Бухаре уже, по примеру Джизака, тоже начались брожение и ропот. Первыми взволновались студенты медресе и представители духовенства. — Что мы здесь сидим? Это же джихад! — Точно! — Верно говоришь! — Все на джихад! — Это фарз! На джихад![8] — Все на джихад! — кричали на Регистане муллы. — Это обязанность каждого! Малого и великого, простолюдина и благородного. Все на священную войну! Эмир Музаффар, потрясённый воодушевлением простых людей и священства, был вынужден объявить всеобщий сбор военных сил. Затем, едва закончив приготовления, правитель выступил с войском из Бухары в направлении Джизака. В обозе имелось множество пушек и верблюдов, при этом порох и боеприпасы ещё находились в Бухаре. А когда их подвезли на позиции, то порох оказался отвратительным: мокрым и негодным для заряжания пушек и ружей. Удивительная беспечность. После отхода войска по городу затрубили трубы-карнаи и загрохотали литавры-нагора, призывая людей на газават[9]. Добровольцы стучали палками в ворота каждого дома, чтобы мусульмане скорее покинули жилища и шли на священную войну. Доходило до смешного: никогда не воевавшие городские жители думали, что газават — это нечто вроде борцовой площади или арены для скачек. Каждый вооружался длинной палкой с железным обручем, набитым на острие: мол, если русский бросит в него палкой, так и он долбанёт его по голове. И вот набралось немереное количество отрядов из числа горожан. Одни шли в войско по глупости, другие по незнанию, третьи по причине истовой веры в священность войны, хотя даже само духовенство не могло толком объяснить, как этот поход стал религиозным обязательством. Когда Музаффар увидел несметные толпы людей, растянувшихся на два фарсаха[10] — что в длину, что в ширину, его сердце забилось от прилива гордыни. Голову вскружило сознание безграничной силы и непобедимости. Под его влиянием эмир принял безрассудное решение: — О Аллах! Благодарю тебя, что обратил внимание на своего главного раба! Я с таким войском дойду до самого Петербурга. Я дойду до столицы русского императора и низвергну его! В окружении свиты Музаффар представлял себя самим Тамерланом, а грохот барабанов и резкие гласы труб — вестью о своём невероятном достоинстве самим небесам. Он приказывал делать остановки каждые полфарсаха и пировал с приближёнными по двое суток. Так продолжалось около двух месяцев, пока войско, наконец, не достигло местности, называемой Вонючее озеро — Сасык-куль. К этому времени многие уже раскаялись, что отправились в этот поход, и даже, грешным делом, думали спасаться бегством, потому как недостача провианта дошла до последнего предела. Бойцам за веру ничего не оставалось делать, как просить или вымогать пропитание. Между тем русские даже и не думали выступать навстречу. Узнав от разведчиков о приближении войска Музаффара, покрывшего окрестности, словно саранча, командование благорассудительно послало гонца в его лагерь с предложением мира. К несчастью для бухарцев, то ли Аллах отвернулся от эмира, то ли министры не смогли внятно объяснить ему содержание письма, но Музаффар с напыщенным видом отверг предложение русских. В итоге встреча противников всё же состоялась. Вскоре на горизонте появилось российское войско численностью около двух тысяч солдат во главе с генералом Кауфманом. Бухарцам показалось, будто на них надвигается железная стена. Только эмир Музаффар сохранял безмятежность, удобно расположившись в палатке, раскинутой на возвышении. — Мы повелеваем завлечь русских в невыгодное для них место, окружить, связать и забрать в плен! — приказал он. — Да, повелитель! — повиновался, склонив голову, начальник пехоты Шер-Али. А эмир под сенью палатки продолжил развлекаться: играл в шахматы, слушал стихи и сказки, которые декламировали ему приближённые. Время от времени он прерывался на то, чтобы, похлопывая стопами о землю под ритм боевых барабанов, внушать своим слугам: — Передайте моим нукерам: упаси Аллах, казна русских попадёт в руки нукария и будет разграблена ими! — Слушаюсь и повинуюсь, повелитель! — Ещё мы повелеваем начальнику артиллерии Салим-бею и начальнику пехоты Шер-али, чтобы много русских не убивали, а привели живыми. Они будут у нас служить и введут дисциплину. — Да, повелитель! Тем временем вдоль бухарского войска, восседая на вороном коне, разъезжал Яхья-ходжа, назначенный на должность главного муллы, и громким голосом вещал: — Стойте крепко! Сражайтесь за веру! Его проповедь прервала атака русского войска. По команде генерала Кауфмана солдаты моментально захватили пушки бухарцев и, развернув их, сделали несколько выстрелов. Бойцы за веру будто только и ждали этих выстрелов. Не успел рассеяться грохот первого взрыва, как воины эмира бросились бежать. Одним из первых пустил лошадь вскачь главный мулла Яхья-ходжа, сбросив с головы чалму. Когда Музаффар увидел, что его войско изменило ему, то и он в испуге, как был неодетый за игрой в шахматы, так и вскочил на неосёдланную лошадь, пустившись наутёк. Ещё накануне он заявлял, что дойдёт со своим несметным войском до Петербурга, а теперь стремительно убегал от русских, не имея даже возможности остановиться для передышки. К ночи эмир достиг селения Хаваст и там наконец смог передохнуть. Подоспели слуги и сняли своего обгаженного повелителя с лошади — он справлял нужду прямо на коне, не снимая штанов. С восходом солнца собрались приближённые, в том числе сановники, и переодели Музаффара в чистые одежды. Так что в Бухару эмир вернулся в подобающем виде. Правда, после позорного бегства у него от двухсоттысячного войска осталось лишь пятьсот нукеров. Столь сокрушительные потери объяснялись тем, что народ Бухары никогда не видел настоящего боя, ведомого регулярными войсками; мало кто из них представлял, что победители могут отказаться от преследования врага. Потому, побросав оружие и снаряжение, «воины джихада» побежали куда глаза глядят. Многие, заплутавшись, вышли на берега Сырдарьи, другие попрятались в горах, третьи затаились в степи, а некоторые умудрились выйти на расположение русского войска. Там к ним проявили сострадание: напоили, накормили и отправили по домам. — Давай иди! Иди! Хош бол! — Передай привет эмиру! — Больше не воюйте! Никому не было дела до снаряжения бухарского войска, оставшегося на месте последнего расположения. Русские даже не взглянули на это добро. Весь скарб: оружие, провиант в котлах, скатерти с утварью — впоследствии был разграблен степными киргизами и казахами. Через месяц Бухарский эмир Музаффар признал вассальную зависимость от Российской империи. Прошло пять лет после этого события, и по новому договору Бухарский эмират признавался протекторатом России. Но правительство Российской империи, во избежание неприятностей с Англией, не ратифицировало договор о протекторате и официально считало Эмират независимым. Поэтому Музаффару, невзирая на его «славное» боевое прошлое, был пожалован почётный титул Высочества. При этом, разумеется, наместник российского императора не собирался ставить его в известность о реальном положении дел. По истечении времени к Его Высочеству Эмиру Музаффару прибыла делегация русских военных. В её составе находился молодой подпоручик Мицкевич — потомок польских татар[11]. На протяжении нескольких столетий его предки занимались исключительно военным делом. Такая же почётная доля выпала и Яну. После Кокандского похода его признали «негодным» к службе в регулярной армии из-за контузии. По прохождении краткосрочных курсов при Генеральном штабе было решено вернуть Мицкевича в строй в качестве агента-разведчика в Туркестанское генерал-губернаторство. В связи со сложными и напряжёнными отношениями между Россией и Англией на этом направлении возникла крайняя необходимость в образованных, думающих и преданных офицерах. Таковым являлся Ян Мицкевич — хорошо подготовленный физически, эрудированный, артистичный, знающий множество языков и отлично представляющий роль и место Российской империи в современном мире.