Он сразу был определён во двор эмира в качестве инструктора нукеров и личного охранника Его Высочества. Под прикрытием этой роли Мицкевич осуществлял свою главную задачу — не допустить контактов эмира с представителями других государств, в первую очередь с Англией. У Музаффара в связи с его появлением тоже возникли тайные устремления — молодой, подтянутый, симпатичный русский приглянулся ему в первый же день. Персидских рабов эмира тут же обуяла ревность при виде того, как их повелитель расточает знаки внимания офицеру с ровной полоской чёрных «венгерских» усов над столь же ровной линией волевого рта. Хотя Мицкевич, воспитанный в строгих традициях русской аристократии, сразу отверг нелепые попытки ухаживания со стороны эмира и сосредоточился на своих обязанностях военного инструктора. Музаффар ничем не выдал уязвлённости, но затаил азиатскую коварную злобу. И в скором времени ему представился случай отомстить своенравному русскому. Глава 2 1877 год. Бухарский эмират. Туркестанское генерал-губернаторство В вечерней тишине, лишь изредка прерываемой редким стрекотом цикад и шелестом листвы, вдруг прозвучал призывный шёпот: — Псст! Э-эй! «Показалось или нет?! Кажется, кто-то зовёт?!» — подумал Ян. И вот опять шёпотом: — Э-эй! Сударь! Стараясь не звякать шпорами о камни мощёной дорожки, подпоручик приблизился к двухэтажному зданию, расположенному во дворце эмира. В окне мелькнула чья-то паранджа. Средь узоров ажурной решётки второго этажа появился сложенный вчетверо лист бумаги и упал к ногам офицера. Мицкевич осторожно оглянулся по сторонам и, быстро наклонившись, поднял записку. Затем без промедления удалился под тень деревьев дворцового сада — мало не покажется, если его увидят рядом с домом жён и наложниц эмира. Встав под кроной старой алычи, Ян развернул бумагу, пахнущую розовым маслом. Записка была написана на русском языке красивым витиеватым почерком: «Сударь! Умоляю спасти меня, забрать отсюда. Я благородная русская девица, которую обманом привезли из Самарканда и держат в неволе. С тех пор мне свет не мил. Слава Богу, эмир пока не обращает на меня внимания. Но его старшая жена проходу не даёт. Прошу Вас, сударь, помогите! Ольга К.». Ян скомкал записку и спрятал в карман. «Как же поступить? — думал он. — С одной стороны, я связан перед эмиром обязательством об охране, в том числе его домочадцев. С другой стороны, долг любого христианина — помогать единоверцу, попавшему в беду. Надо каким-то образом всё проверить. Может статься, что это и вовсе ловушка, устроенная коварным эмиром». Думать так Яна заставляла перемена в отношении к себе со стороны Музаффара: он стал холоден; при встрече не задерживался рядом, как ранее, чтобы завязать беседу; смотрел куда-то сквозь него. Впрочем, Ян не нуждался в расположении своего, по сути, поднадзорного: главное, чтобы исправно платил жалованье и был на виду. За полгода эмир никуда не выезжал. Правда, ему нанесли визиты послы из Турции и Персии, зазывали в гости, но наместник пресёк всякие сношения с ними. Заявил, что вопросы взаимных отношений следует решать через российских послов в своих странах. — Они способны ответить на любые вопросы относительно Бухарского протектората! — такова была жёсткая рекомендация. Весной текущего года, вследствие Балканского кризиса, совершенно испортились отношения России и Османской империи. Жестокость, с которой было подавлено восстание в Болгарии, вызвала сочувствие к положению христиан Османской империи в Европе и особенно в России. Попытки мирными средствами улучшить их положение были сорваны упорным нежеланием турок идти на уступки Европе, и в апреле 1877 года Россия объявила Турции войну. В тот же день, едва узнав об этом, Мицкевич примчался к наместнику царя и потребовал направить его в действующую русскую армию: — Я не могу отсиживаться здесь, среди напыщенных дворцовых извращенцев. — У вас, сударь, «здесь» другая задача, — сказал наместник. — Извольте выйти вон и больше с этим вопросом не подходите. Я только что получил депешу из Санкт-Петербурга об усилении контроля над эмиром. Его Высочество пытается проявить самостоятельность. Пишут, было перехвачено его письмо османскому султану. Пришлось Яну уйти не солоно хлебавши. Но не прошло и месяца после того разговора, как произошло событие, в корне изменившее его судьбу. У этому времени он успел с помощью записок наладить регулярное общение с Ольгой-наложницей. Делали они это следующим образом. Девушка теперь не бросала записки на землю, а спускала на тонкой шёлковой нитке. Мицкевич забирал послание и привязывал своё, заранее написанное. Или же крепил нить к решётке нижнего этажа. Когда была необходимость что-либо сообщить, он несколько раз дёргал за ниточку и девушка отвечала. Их секретному общению благоприятствовало то, что окно комнаты затворницы выходило в ту сторону сада, на которой мало кто бывал, кроме него. Однажды Яну представился случай лицезреть гарем эмира, хотя это запрещалось категорически. В тот день он, как обычно, делал обход охранников, расставленных вокруг дворца. Было дано указание усиленно охранять территорию сада. Ожидалось, что эмир, пользуясь тёплой весенней погодой, соизволит сегодня услаждать слух хорошей музыкой и ласкать взор красивыми танцами. На дворе стояла весна, в саду вовсю цвела алыча, создавая особо радостное настроение. Согласно правилам, принятым после прибытия русских в Бухару, личный охранник эмира должен был сопровождать его во всех выходах из дворца. Поэтому подпоручик Мицкевич находился в составе свиты повелителя. Выйдя в сад, Музаффар разместился на заранее приготовленном ложе, устроенном на возвышении; его жёны заняли места по одну сторону от супруга, наложницы — по другую, чуть ниже. Лица всех женщин без исключения скрывала паранджа. Но среди наложниц выделялась тонкая, самая высокая из всех девушка. Ян сразу понял, что это Ольга, с которой он вёл переписку. По повороту головы и пристальному взгляду голубых глаз через прорезь паранджи Мицкевич догадался, что и она его узнала. Впрочем, это не составляло для неё труда, ведь Ольга видела Яна раньше, из окна своей комнаты. Подпоручик еле заметно кивнул. В ответ Ольга просунула длинную косу в ложный рукав паранджи и стала теребить русые пряди кончика пальцами. Похоже, это был её своеобразный протест — по шариату женщинам запрещалось демонстрировать волосы чужим. В саду в это время играла восточная мелодия в исполнении дворцовых музыкантов. Солист, выдвинувшись вперёд, тенором выводил рулады, аккомпанируя себе на дуторе[12]. Закончив пение, дуторист без паузы заиграл ритмичную мелодию и, обернувшись к другим музыкантам, закивал головой в такт музыке, приглашая поддержать. Теперь вперёд выдвинулся виртуоз с дойрой в руках. Пальцами обеих рук он выбивал барабанную дробь на туго натянутой коже и в то же время встряхивал дойру таким образом, чтобы выводить мелодичный звон металлических колец, закреплённых на инструменте. Он исполнял усул — ритмический аккомпанемент к танцу. В его руках дойра словно ожила. Пальцы музыканта извлекали из инструмента то нежные звуки, напоминающие шелест ветра, то громкую, как весенний гром, ритмичную дробь. Одна из наложниц выпорхнула на середину импровизированного танцевального круга и, высоко подняв руки и крутя ладонями в разные стороны, закружила так, что даже эмир стал покачивать бёдрами в такт музыке. Видя, что их повелитель в настроении, свита, жёны и наложницы эмира захлопали в ладоши, подбадривая танцовщицу. Так продолжалось довольно продолжительное время — музыканты исполняли мелодию за мелодией, песню за песней, одну танцовщицу сменяла другая, третья, четвёртая… Все были вовлечены в общее веселье. Все, кроме Ольги и Яна… С этого дня Мицкевич твёрдо решил помочь соотечественнице сбежать из дворца эмира. Случай, который поспособствовал осуществлению плана, представился, после того как Мицкевич спас от расправы толстяка-кастрата, приглядывающего за гаремом. Услышав однажды крики о помощи, доносящиеся из дальней комнаты дворца, Ян устремился туда и увидел занесённую над бедолагой руку с кривой саблей. Подпоручик не задумываясь с ходу выхватил своё оружие и сильным ударом отбил саблю нукера. Тот на мгновение опешил, но тут же с яростью бросился на чужака. Однако он не учёл уровень фехтовальной подготовки противника, поэтому Ян, после пары отбитых ударов, закрутил руку с саблей особым приёмом и выбил оружие нукера из рук. Он не стал убивать или ранить побеждённого, опасаясь гнева эмира. Ограничился тем, что поддел кончиком своей сабли с пола его оружие и, поймав на лету, протянул стражнику. — Возьми! — сказал гневно. — Последнее дело для нукера убивать безоружного. Иди отсюда и доложи командиру о случившемся. Тот молча удалился, лишь обратив мутные расширенные зрачки в сторону кастрата, который тотчас бросился к ногам Мицкевича и стал целовать его сапог. — О господин офицер! Благодарю вас! Вы спасли жизнь несчастного Ахуна. Я ваш раб навеки! Ян с отвращением оттолкнул толстяка: — Ты не мой раб, а раб эмира! Перестань унижаться! Лучше скажи, что здесь произошло. Кастрат отполз на пару шагов и, встав на колени, проговорил тонким голосом: — Этот Файзрахман-нукер давно меня невзлюбил. Как-то раз я его, обкуренного гашишем, не пустил к наложницам эмира. Хотя даже не доложил об этом кому следует. Лишиться бы ему головы в таком случае. — И что он хотел от тебя на этот раз? — Мы с ним столкнулись в коридоре дворца. Файзрахман должен был сегодня охранять вход в покои повелителя, а вместо этого опять курил гашиш в углу. Увидев меня, он, как в прошлый раз, набросился на меня с кулаками, затолкал в эту комнату и стал избивать. Но, хвала Всевышнему, в это время появились вы и спасли меня. — Как, говоришь, тебя зовут? — Ахун. — Ахун, иди по своим делам. И не бойся — он больше тебя не тронет! — Спасибо, господин офицер! Ахун не забудет вашей доброты! Расставшись с толстяком, Мицкевич пошёл искать командира нукеров-охранников. Он обнаружил его о чём-то толкующим с тем самым Файзрахманом. Гашишник, увидев русского, попятился и исчез за дверью, ведущей к выходу. Командира нукеров звали Абдурахман. Он был потомственным нукером из узбеков, а Файзрахман — его племянником. Абдурахман взял его на службу во дворец по убедительной просьбе брата, хотя знал, что тот нечист на руку и балуется гашишем. Но Файзрахман клятвенно обещал вести себя прилично и завязать с пагубным пристрастием. Абдурахман, увидев Яна, сделал суровое лицо, но обратился почтительно: — Я вас приветствую, Ян-усто! Мне надо с вами серьёзно поговорить! Нукеры называли Мицкевича «усто» — «мастер», за его мастерство в военном искусстве. В первую очередь за умение мастерски фехтовать на саблях. Никто не мог устоять против него, хотя у узбеков, ещё со времён Тамерлана, были свои традиции в этом боевом искусстве. Дело в том, что их кривые сабли больше подходили лишь для одной разновидности удара — сверху вниз. Колющий удар ими нанести было невозможно, не говоря уже об иных приёмах фехтования. А прямая сабля Мицкевича показывала чудеса универсальности, чем он и пользовался. — Я сам искал вас, Абдурахман-командир! Как раз по поводу вашего подчинённого, который только что отошёл. Надеюсь, он доложил о происшествии? — Да, доложил! Он заявил, что вы неожиданно напали на него, отобрали саблю и избили… Подпоручик рассмеялся. Он, конечно, знал о врождённом коварстве и хитрости азиатов, но, до каких пределов порой доходит их откровенная подлость, не представлял. — Вот стервец! — воскликнул Ян. — А разве он не доложил, что перед этим, накурившись гашиша, вместо охраны покоев своего повелителя, пристал к кастрату Ахуну и чуть не зарубил того?! Я лишь помог не свершиться преступлению и тем самым спас самого Файзрахмана от гнева эмира! — Простите меня, Ян-усто! Файзрахман — мой племянник. Не губите его докладом эмиру. Я сам с ним разберусь. — И скажите ему, чтобы больше не обижал Ахуна. — Хорошо, Ян-усто! Вы благородный человек! Мицкевич знал, что слова Абдурахмана ничего не стоят. С это дня Ян приобрёл злейшего врага — Файзрахмана, пользующегося покровительством родственника, и преданного друга — в лице Ахуна. Как-то раз, встретив евнуха, Мицкевич попросил его об одолжении. — Для вас что угодно, господин офицер! — заявил кастрат тонким голосом. — Расскажи мне, Ахун, что за русская девушка в гареме эмира? Ахун опасливо оглянулся по сторонам и сказал: — Господин офицер, об этом нельзя говорить! Не вводите в грех Ахуна! — Ну что же ты, Ахун?! Она же моя несчастная соотечественница. Мне её так же жалко, как тебя. И так же, как тебе помог в трудную минуту, хочу ей помочь. Понимаешь?! Ахун немного помолчал, обдумывая предложение, наконец природная доброта и приобретённая мягкость победили сомнения. — Её привезли люди Абдурахмана из Самарканда. Он иногда выезжает в другие города, чтобы подобрать девушку для эмира. Хотя эмир не очень расположен к девушкам — он больше предпочитает юношей, но положение повелителя обязывает иметь гарем. Девушку выкрали, когда она гуляла по самаркандскому базару без сопровождения мужчины. — И она ещё не посещала покои эмира? — Нет. — А почему её невзлюбила старшая жена повелителя? — А кого она любит? — рассмеялся Ахун. — Она ко всем придирается. Откуда вы об этом знаете? — Знаю… Ты лучше скажи, как можно её вывести из дворца? Ахун по-женски всплеснул руками и испуганно отшатнулся: — Астагфируллах![13] Вы хотите меня отправить на Регистан, чтобы лишить жизни, господин офицер?! Об этом даже думать забудьте. — А ты сделай так, чтобы никто на тебя не подумал, Ахун. — Как это? Ведь ключи от входа в покои наложниц находятся у меня! — Я видел, что в сад выходит окно, которое открывается иногда. — Да, мы открываем окна, чтобы впустить свежий воздух перед сном… — Вот и сделай как-нибудь, чтобы забыли закрыть одно окно. — Бывает и такое иногда… — сказал Ахун, задумавшись. — Но там же высоко. — За это не волнуйся. Я знаю, что Ольга — девушка крепкая, оренбургская казачка. С детства верхом ездила, как мужчина. Свяжет простыни и спустится по ним. Но главное не в этом.