Пока Калеб не обнаружил маленький карандашный рисунок-автопортрет, он не знал, как выглядит Сильвия Кэмпбелл. В ее вещах не было ни одной фотографии. Он нашел ее кошелек, громоздкий, из потрескавшегося кожзама цвета винограда, но там не оказалось ни водительских прав, ни студенческого билета, ни даже наличных, если уж на то пошло. Копы или кто-то еще, должно быть, все забрали. До того, как ему попался рисунок, Калеб был вынужден пользоваться чертами Джоди в качестве отправной точки для создания образа Сильвии. Чем больше парень думал об этом, тем сильнее осознавал, что без визуального «якоря» не обойтись, иначе как писать о девушке? Нужно было вернуть Сильвию к жизни, если Калеб хотел по-настоящему ощутить ее своим нутром, разворошить угасший костер и найти там еще тлеющие угли. Парень разгладил несколько морщинок на лбу Джо, удлинил и завил ее светлые волосы, изменил цвет глаз с голубого на светло-карий и немного поправил форму носа. Вышел совершенно новый персонаж, хотя истоки его все еще угадывались. Когда нет возможности или способности творить, остается лишь переосмысливать и приукрашивать. Пришлось полюбить эти черты – почти столь же сильно, как образ Джоди, – чтобы приблизиться к пониманию того, кем Сильвия была, в том смысле, что имел для Калеба значение. Поначалу было трудно удержать новое лицо, чтобы оно снова не растворилось в чертах Джо, но немного ментальной гимнастики – и псевдо-Сильвия, эта чудна́я кукла-марионетка, стала подавать признаки жизни, ну или хотя бы имитировать их. Конечно, порой ниточки запутывались, и тогда Сильвия становилась его сестрой: кукольный рот двигался, силясь сообщить нечто попросту неподвластное пониманию. Рисунок карандашом был сделан на обороте карточки, которую девушка использовала в качестве закладки на странице триста девяносто пять книги Джойс Кэрол Оутс «Сага о Бельфлерах». Калеб всегда хотел прочитать этот роман, но пугали семьсот страниц мелкого убористого шрифта. Карточка выпала из книги, когда Калеб шерстил ее – он дотошно пролистал все тома из походной библиотеки Сильвии, – и бабочкой с одним жестким крылом спланировала на подоконник. К тому времени парню уже снились навязчивые сны о смерти девушки, полные крови и боли, липкие, нехотя отпускающие из своих объятий. Дошло до того, что как-то ночью перепуганная Джоди стала трясти Калеба, умоляя перестать, потому что он жутко скулил во сне. Первое, что парень увидел залитыми испариной кошмара глазами тогда, – ее лицо; ему привиделось, что все черты с него исчезли, осталась лишь черная дыра в самом центре, и Калеб закричал во весь голос, прежде чем осознал, где находится. – Сильвия, – выдохнул он на излете крика, и Джоди, кажется, не услышала. Сильвия Кэмпбелл совсем не походила на марионетку, которую парень себе представлял, хотя по какой-то смутной причине Калеб надеялся, что она будет именно такой. В любом случае, он допустил ошибку, проявив умеренность в визуализации, – оказалось, что Сильвия была гораздо красивее его фантазий; столь непохожая на химеру, мучительной поступью волочащуюся через сны! Набросок был подписан «С. К.», карандаш слегка смазался по краям. В стороне от рисунка – еще один лаконичный росчерк: «Это я». Наконец-то их встреча состоялась. Хоть так. Плавные штрихи и монохромность графита придали Сильвии реальность, которой прежде Калебу так не хватало. Он вцепился в карточку с такой силой, что и сам испугался порвать или погнуть новообретенное сокровище. Он знал, что угодил в беду; осознал, что слишком часто улыбается, постоянно обводя взглядом контур глаз девушки, держа ее лицо в своих ладонях. Плохи дела. Она не стеснялась себя. Длинные локоны, черные и закрученные, спадали ей на один глаз. Сильвия улыбалась ему в ответ, в ее нарисованных глазах искрилась какая-то озорная безуминка. Калеб почти мог поверить, что она наблюдала за ним из могилы, взывала к нему. – Заткнись, – пробубнил он обреченно. Хотел вложить в слово силу, эмоцию, но у него, конечно же, не вышло. Калеб вздохнул слишком громко для комнаты и разложил свои записи, постукивая по колену шариковой ручкой. Когда Вилли и Роза ушли, Калеб уселся прямо на пол, пытаясь разобраться в противоречивых импульсах под звуки храпа Лягухи Фреда, который во сне крутился и безостановочно шевелил губами – Калебу даже стало интересно, с кем там приятель ведет столь напряженный диалог. Он склонился над спящим, напряг слух – ни слова не разобрать. Итак, в комнате произошло убийство, но никто не счел нужным Калебу об этом сообщить. Ни желтой полицейской ленты над дверью. Ни официального заявления от декана. Калеб подошел поближе к стене, изучил свежую скверную покраску. Запах, мучивший парня все это время, был слишком хорошо ему знаком. После того, как его сестра решила (на последней неделе послушничества, накануне принятия окончательного обета) не становиться-таки монахиней, она пошла в социальные работники – в те времена, когда само словосочетание «социальный работник» не звучало полной банальщиной. В ту пору, когда отзвуки войны во Вьетнаме еще не стихли и детишки солдат от азиатских проституток приплывали на лодках в поисках отцов, когда кубинцев держали в клетках в подземных переходах и депортировали обратно к Кастро, когда через Южную Америку в пригороды маршировали эскадроны смерти, а наивные белые девицы считали Гарлем своего рода Меккой для становления черного движения… когда мало кто в принципе понимал, что за чертовщина творится… сестра стала социальным работником. Крэк и СПИД пропитали сам воздух, надрывая ткань мироздания в ожидании последней диско-вечеринки в истории человечества. Благодаря сестре у Калеба в жизни появился буквально неиссякаемый (и, более того, непрошеный) источник ужасных историй. Она, конечно, не желала брату зла и уж точно не рассчитывала, что он поймет столь много из того, о чем бормотала в перерывах между рыданиями, но даже в пять лет у Калеба уже проявлялась склонность впитывать, подобно губке, человеческую тьму. В конце концов, однако, он забыл бо́льшую часть подробностей из этих рассказов и стал часто ловить себя на мысли, что это – утрата, что он гонится за мимолетными воспоминаниями и все еще отказывается воспринимать ее в негативном ключе. Чаще всего, держа Калеба на коленях перед экраном старого телевизора, где крутили мультфильмы, сестра рассказывала о крысах. О том, как они обгладывали бедра беспризорных детей и выедали глаза валяющимся в беспамятстве бездомным. О том, как порой эти твари могли прогрызть еще живому человеку горло и втиснуться в дыру. Но были и другие случаи. Как-то раз сестра пыталась впихнуть кишки в живот какой-то девочки, подстреленной во время ограбления винного магазина на Джером-авеню. Однажды видела застрявшего вниз головой в унитазе младенца, утопленного собственной двенадцатилетней матерью. Один мужчина вышиб своей жене мозги из ружья за то, что та пережарила котлету. А еще сестра рассказала Калебу, что ее изнасиловали трое парней, затащив в зеленый фургон, – после того, как она призналась им, что одно время хотела стать монахиней. Пасмурным днем, когда Калебу было семь, сестра, накануне уволившаяся с работы в Бронксе и нянчившая его вместо матери, сидела в ванне. Дождь лил как из ведра, барабаня по окнам. В тот день сестра перерезала себе вены – вертикально, по всей длине от запястий до предплечий. Ответственный подход для действительно отчаявшихся – только так и надо с собой кончать. Перед самым концом она вдруг позвала Калеба к себе, оторвав от просмотра телевизора, и попросила прочесть отрывки из Библии. Калеб делал так раньше, пока сестра мылась за шторкой, и даже находил в этом своеобразное детское удовольствие. Калеб вспомнил алые струи, извивающиеся под водой. Вспомнил, как рванул к ванне и поскользнулся на разбавленной до розового оттенка крови, которую сестра расплескала по кафелю, когда слабым жестом подозвала поближе к себе. Она улыбнулась Калебу, и это было худшим зрелищем в его жизни. В розоватой воде надувались пузыри, кровь походила на сироп, который зачем-то вылили в наполненную пеной лохань. Калеб был босиком, потому и поскользнулся, когда протянул руку и почти коснулся волос сестры. Картина оказалась столь ясной, что Калебу пришлось широко распахнуть глаза, чтобы вернуться в настоящее. Он тогда был впечатлен размером обнаженной груди сестры, пришел в дикий ужас и стал задыхаться, совершенно не веря в реальность происходящего – и что этот поток алого сиропа все это время взаправду циркулировал где-то внутри нее. «Калеб…» Его имя в ее устах прозвучало как предсмертный крик или древнее проклятие. Это помешало подойти еще ближе. Две струи брызнули по сторонам, когда сестра подняла руку из воды, чтобы схватить Калеба. Кровь ударила в зеркало и стекла вниз, собравшись лужицей в подставке для зубных щеток. Приложившись головой о кафель, Калеб раскроил кожу на лбу. Лежа на боку, он видел, как поток крови сестры и его собственная мелкая струйка перетекают друг через друга. В этом действительно было что-то прекрасное – будто они мчались вперед, чтобы помочь друг другу. Кровь совершила то, чего не мог сам Калеб. Когда он очнулся в больнице, у него оказалось сотрясение мозга, а сестра уже два дня как лежала в земле. И вот что забавно… В какой-то момент Калебу почудилось, что и он порезал себе руки. Только не так, как сестра, нет. Он каким-то образом умудрился проткнуть по дыре в центре каждой ладони. Парень отчетливо помнил, как растопыривал пальцы – где-то и когда-то в перерыве между тем, как отключился в залитой кровью ванной и очнулся на белой больничной кровати, – и на глазах эти дыры, вроде отметин от гвоздей на Христовых руках, становились глубже и шире. Но вот в чем загвоздка: на руках не было никаких ран. Ни шрамов, ни отметин. И никто не поверил, когда Калеб пытался рассказать, что произошло. Никто не поверил тому, что он до сих пор чувствует запах крови, прилипший к языку, обмаравший горло глубоко внутри. Калеб не стал сильно переживать по этому поводу, так или иначе. С тех пор он еще дважды страдал от стигматов – рваных дыр, раскрывавшихся в ладонях подобно нечестивым цветам. Он задавался вопросом, почему такие же не появляются на ступнях, почему не кровоточит бок в том месте, где римский солдат пронзил копьем Спасителя на Голгофе, где ссадины на лбу от тернового венца? Если уж что-то древнее и сакральное стало воплощаться через тело, почему бы не воплощаться целиком, как надо? Калеб изучил это явление. Узнал, что стигматы встречаются только у самых набожных, ортодоксальных последователей. Так почему же он? И почему тогда? Какое-то безумие. Парень сидел на уроке математики в старшей школе, когда мать погибла в автокатастрофе, не доехав до дома всего пару километров. Ладони стали кровоточить прямо в процессе решения дифференциальных уравнений. Это случилось снова, когда Калебу стукнуло девятнадцать. Он принимал душ после очного турнира по ракетболу – в тот день, когда больное сердце отца наконец не выдержало. Калеб узнавал, что кто-то из родных умер, еще до того, как ему сообщали об этом. …Массируя колени, он уставился на стену, окрашенную в персиковый цвет, и Лягуха Фред, громко захрапев, проснулся, поднял глаза и произнес: – Ты все поймешь, чувак, ты все для себя склеишь. Затем перевернулся на другой бок и снова заснул. Да, Калеб знал, что такое кровь. Дойдя до офиса службы безопасности кампуса, парень обнаружил, что узнать о том, что произошло в его комнате во время рождественских каникул, оказалось гораздо легче, чем предполагалось. Он-то ожидал, что ложь начнется сразу. За порядок в кампусе отвечали двое братьев: Майкл, по прозвищу Рокки, и Уоллес, по прозвищу Буль, Винклы[10]. Каждому – за сорок, седые волосы подстрижены коротким ежиком, вздутые желваки, похоже, никогда не сходят с лиц, хмурые взгляды прикованы к одному месту. Они казались злыми, как цепные псы, не притворно-злобными, а по-настоящему бешеными, ждущими малейшего повода на ком-нибудь оторваться. Да будь они даже добрейшей души парнями – при такой внешности никто не дерзнул бы испытывать их терпение. Эти парни знали, что такое кровь. Калеб был уверен в этом. Что-то из прошлой жизни хорошенько научило этих двоих. И сам факт того, что на вверенной им территории кто-то жестоко убил студентку, очень раздражал братцев-мордоворотов. Когда Калеб приковылял к ним на костылях, и без того зловещий прищур охранников стал совсем уж тяжелым, весящим пуд. Буль решительно взмахнул рукой, давая понять, что разговора не состоится. – Слышь, в первый день учебы у нас и без тебя забот полон рот. Калеб вопросительно уставился на охранника. – А что со мной не так? – Я знаю, о чем ты хочешь спросить, и могу понять твои чувства, но сейчас ты только хуже все сделаешь. – Я? – Верхушка универа тесно сотрудничает с местной полицией. Мы тоже стараемся не мешать. Это дело будет раскрыто, приятель. Вот и все, что тебе следует знать. По его тону слишком уж легко считывалось скрытое оскорбление: «Не можешь спать спокойно в своей комнатушке, вот же сопляк». Калеб с трудом подавил закипающий внутри гнев. – У тебя друзей нет, что ты тут с нами торчишь? На что уставился?.. – Как ее звали? – спросил он. – Послушай, дружок, – подал голос Рокки. – Ты пойми, на каникулах тут скучно. Весь кампус, считай, пуст, нигде ничего не происходит – вот и маешься тут, расхаживаешь от одной двери к другой, убеждаешься, что ребята на КПП проверяют студенческие билеты или хотя бы водительские права. Надеешься, что уж тебя-то поставят в известность, ежели кого-то сюда запустили. – Рокки говорил это будто бы с облегчением, хотя вопрос Калеб задал совсем о другом. – Но бывает и так, что пустят кого попало, посмотрят на дело сквозь пальцы, а ты даже и не в курсе. – Я знаю. – Калеб пожал плечами. – Да ни хрена ты не знаешь, – бросил Буль. – Думаешь, что у тебя все ходы записаны лишь потому, что уже четвертый год здесь торчишь, но ты, поверь, еще многого тут не видел. Что, поспорить хочешь? Это место – наш дом в той же степени, что и ваш, и мы относимся к нему с уважением. Не забывай об этом. Калеб не ставил сказанное под сомнение. А еще он понял, что история смогла пробрать до мурашек даже этих двоих. Спесь с братьев Винклов явно пооблетела. – Тяжкие времена бывали, когда брошенные бойфренды приходили искать себе на жопу неприятностей, их пропускали – и кто-то страдал. Число изнасилований выросло на тридцать пять процентов. Угрозы расправой – это уже классика. А бывает и так, что у кого-то из студней едет крыша и он бросается на преподавателя. Шесть случаев такого рода за последние пару семестров. И с каждым годом только хуже. – Я знаю, – мягко сказал Калеб. Рокки продолжил; ему явно хотелось снять камень с души, выговориться – вот Калеб и стал пусть нежеланным, но очень удобным поводом. – В общем, пошел я через тот коридор, вижу – дверь приоткрыта. Стучу – ответа нет, вхожу – вижу ее. И никого кругом. Не за кем гнаться, некого за руку хватать. Только она там и лежала. Мертвая. – Как ее звали? – прошептал Калеб. Он даже сам себя не услышал, пришлось задать вопрос громче. Парню казалось, что он движется по кругу, видит себя то впереди событий, то далеко в хвосте и в целом направляется в одно большое «никуда». – Сильвия Кэмпбелл, – ответил Рокки. – И что с ней сделали? Буль скорчил раздраженную гримасу, как бы говоря: «Больной ублюдок». – А тебе зачем знать? – спросил он. Рокки попытался создать такой же образ, но у него ничего не получилось. – Убирайся отсюда, Прентисс. – С чего бы? – Давай, шуруй. – Нет. Почему никто не оставил мне записку? – Что, мать твою, ты несешь? Ты за этим пришел – за запиской? – Меня могли хоть как-то проинформировать.