«Вы невыносимы», – хотела сказать Элиза – и почему-то не сказала. Глава 6 Алмазы чудовища – Вам настолько нестерпимо находиться со мной рядом, что вы говорите об этом на людях? Оберон старался говорить с привычной светской веселостью и в очередной раз обнаружил, что от улыбки и беспечного тона ему становится легче. Он вполне понимал Элизу: она относилась к нему очень хорошо, но ей хотелось свободы. Сбежать по лестнице, вырваться в сад, пробежать к маленькому внутреннему пруду и, допустим, наловить там лягушек или пустить по воде кораблики – и все это без тени Оберона за спиной. Элиза сверкнула на него гневным взглядом из-под ресниц и сделала еще один шаг по коридору. В груди заворочалась боль, и Оберон увидел, как девушка поморщилась и торопливо шагнула обратно. – Пятьдесят шагов, – заметил он. Коридор был пуст, никто их не видел и не задался бы ненужным вопросом о том, чем это занят декан со своей невестой. – Полезная штука это зелье, правда? Перед началом измерений они послушно осушили по бокалу варева Анри – сейчас оно почти не вызывало тошноты, вот что значит привычка. – Да, – кивнула Элиза. Оберон открыл дверь, и, скользнув в его апартаменты, девушка добавила: – Да, полезное. – Вы не ответили на мой вопрос! – сказал Оберон, почувствовав, что Элиза смущается. Ему нравилось ее смущать и поддевать – в такие моменты они оба становились живыми. Интересно, хочется ли ей выдернуть защитную нитку? Хотя бы раз ощутить ту безумную свободу, которая накрывает оборотня в полнолуние, выбрасывает его в леса и наполняет белозубую пасть кровью жертвы… Конечно, Элиза возмущенно скажет, что никогда ни о чем подобном и не помышляла, но как там на самом деле? Оберон поймал себя на мысли о том, что сейчас думает об Элизе как о добыче. Сколько оборотней он уничтожил? Сколько волчьих, медвежьих, лисьих когтей и зубов хранится в сундучке в его шкафу? Вот и еще один оборотень, и, Господи, не дай мне убить ее. – Я устала, – призналась Элиза и быстро добавила, словно Оберон мог истолковать ее слова по-своему: – Не от вас, нет. Просто от того, что постоянно считаю и контролирую. Пайпер с веселым лаем бросился к ней – соскучился по хозяйке. Элиза подхватила его на руки и обернулась к Оберону. – Могу ли я пойти туда-то, могу ли я сделать это и то, – продолжала Элиза. – От этого невольно устаешь, и дело тут вовсе не в вас. «Она меня возненавидит, – с грустью подумал Оберон. – Просто потому, что сейчас не может отойти на пятьдесят один шаг. И потом, когда все закончится, с радостью от меня убежит. С собаками не найдут». Он прекрасно понимал, что имеет все права на эту девушку. Она никуда не денется от него, но меньше всего Оберон хотел кого-то привязывать к себе цепями навечно. Кажется, об этом когда-то говорила Женевьев: если есть принуждение, то любви тут уже не будет. – Две недели, – сказал Оберон и показал два пальца. – Потом вы будете свободны. Элиза кивнула. Пайпер посмотрел на Оберона с плохо скрываемой неприязнью. «Я же не обижаю твою хозяйку», – хотел было сказать Оберон, но не сказал. Потом, когда они уже легли и Оберон взял с собой одну из папок с первыми отчетами за учебные дни, Элиза вдруг попросила: – Расскажите мне что-нибудь хорошее. Если вам не трудно, конечно. И если я вас не отвлекаю. Оберон с улыбкой посмотрел на нее – в спальне было тепло, но Элиза укуталась одеялом так, словно ее знобило. – Вы хорошо себя чувствуете? – спросил Оберон. Элиза кивнула. – Все в порядке, – негромко ответила она. – Просто за эти дни столько всего случилось, что… Оберон понимающе кивнул. – В основном у меня только истории об охоте на чудовищ, – признался он. – Но боюсь, что после них вы не будете спать. Помнится, однажды я бежал по Болотищу за гнилыми гончими… Вопреки его ожиданиям, в глазах Элизы засветился не страх, как у любой барышни, а любопытство. – Что такое гнилые гончие? – поинтересовалась она. Оберон невольно улыбнулся. Вспомнил, что девушки иногда любят побояться – так потом приличнее прижаться к кавалеру в поисках защиты. Ну, Элиза-то в любом случае сейчас не будет его обнимать. Незачем. – Очередное порождение тьмы, – ответил он. – Собачьи скелеты с остатками мяса и шкуры. Их поднимает Птичья звезда, и они носятся осенью по болотам, пожирают охотников и добытчиц клюквы. Иногда выбираются в поселки… после этого в поселках никого не остается. Даже серебро и железо их не берут. Элиза даже села на диване, и Оберон подумал, что она чудо как хороша – сейчас, с горящими от испуганного восторга глазами и волосами, рассыпавшимися по плечам. Он вспомнил темные осенние ночи, тусклый блеск звезд в болотной воде и огромное созвездие, раскинувшее крылья по небу, – Древо Болотного Господа, увенчанное Птичьей звездой, чье сияние пробуждает силы тьмы. Девицы об этом не слушают. Девицам нет дела до охоты на нечисть и того мучительного восторга, который сотрясает душу, когда очередная тварь растворяется серебряным дымом. – А вы боитесь их? – завороженно спросила Элиза. – Тех, на кого охотитесь? Оберон усмехнулся. – Вы удивитесь, но нет, – ответил он. – Я просто хочу их уничтожить и знаю, как это сделать. Да и потом, лучший способ проиграть – это дать им учуять свой страх. Взгляд Элизы сделался темным, цвета старого меда – Оберон пробовал такой однажды в поселке на севере. И горечь в нем была, и сладость – как в воспоминаниях. – Вам, должно быть, тяжело находиться рядом со мной, – предположила Элиза. – Я ведь оборотень. Оберон усмехнулся. – Вы человек, Элиза, – твердо сказал он. – Вы стремитесь оставаться человеком. Это самое главное. – Иногда я думаю, что только это мне и остается, – призналась Элиза. – Я ведь все потеряла. Дом, отца, честь… ничего больше нет. Прекрасно осознавая, что она неправильно поймет его, Оберон выбрался из-под одеяла, сел на диване рядом с Элизой и обнял ее – так, как мог бы обнять отец или брат. Иногда, чтобы двигаться дальше, надо просто почувствовать, что рядом с тобой кто-то есть. Элиза уткнулась виском в его плечо, и Оберон подумал, что ни Анри, ни, прости господи, Марк, да вообще никто не упускал бы такого случая. – У вас есть вы, – негромко сказал Оберон. – У вас есть я. Так что можно жить дальше. Элиза улыбнулась – Оберон почувствовал ее улыбку, и ему сделалось как-то очень спокойно, словно он наконец-то понял, где искать давно потерянное и важное. – А у вас есть я, – промолвила Элиза. – И академия. И те алмазы… Очарование момента растаяло – Оберон вспомнил про алмазы и подумал, что до конца года академия может не дожить. В прямом смысле: король Эдвард просто уничтожит ее. С магами трудно сражаться, особенно если эти маги сопротивляются, – но с ними можно бороться и победить, если тобой движет алчность. А тут еще и Висен поможет: узнает, что сосланный сын не собирается умирать, да еще и сидит на сундуке с алмазами, и отправит сюда войска в поддержку Эдварда. – Акима пока сдерживает наших дорогих инспекторов, – язвительно заметил Оберон. – А они так и рвутся доложить, надеются, что начальство оценит их рвение. Азуле поумнее, впрочем, он уже намекает, что будет хранить молчание, если ему выделят малую долю. – Мне не нравится, что принц здесь, – призналась Элиза. – Его отец узнает, что он не умер, и не оставит в покое. Знаете, – она поежилась, удобнее устраиваясь в руках Оберона, – я удивляюсь, почему нас с вами больше не пытаются убить. – Что-то изменилось, – сказал Оберон, и вдруг понял, что Элиза проваливается в сон, тихий и глубокий. – Знать бы только, что именно… * * * Оберон проснулся оттого, что Элиза шевельнулась у него на плече и что-то проговорила во сне. Кажется, кого-то позвала, он не разобрал точно. За окном шел дождь. Осень рухнула на горы, принесла дожди, промозглый ветер, и Оберон представил, с какими угрюмыми лицами Акима и Анри сейчас идут к разлому, где из камня и земли выглядывают алмазы. Ректор всегда говорил, что ненавидит дождь, у него в такую погоду суставы болят так, что не помогает ни медицина, ни магия. Впрочем, нормальные у них лица. Алмазы исцеляют любую боль, особенно те, которые принадлежат лично тебе, особенно когда ты в красках представляешь, какие дома и экипажи теперь сможешь себе позволить. А ректор вчера упомянул, что все обитатели академии получат свою долю. Оберон легонько дунул в каштановые кудри Элизы, и она вздохнула, но не проснулась. Плечо затекло; осторожно, стараясь не разбудить, Оберон сменил позу. Когда он вот так просыпался с девушкой? Да в тот самый день, когда Женевьев обратилась. С тех пор у него не было тех, с кем он пробыл бы до утра. В тот день его счастье смело такой волной боли, что он решил никогда не вспоминать и не надеяться. Но, может быть, надежда способна вернуться? В тусклом свете осеннего утра Элиза казалась какой-то ненастоящей. Призраком – дотронься, и он растает. И Оберон, повинуясь глубокому тоскливому чувству, которому не мог подобрать имени, взял и дотронулся, твердо зная, что не простит себе, если не прикоснется к Элизе в эту минуту. Он пробежался кончиками пальцев по белому виску, убирая прядь волос, скользнул по лицу, обрисовывая щеку, прикоснулся к приоткрывшимся губам. Призрак никуда не исчез. Оберон склонился к девушке и поцеловал ее – осторожно, мягко, словно она могла вылететь из его рук и уже никогда не вернуться. Она и так вылетит – Оберон прекрасно понимал, что, когда действие заклинания иссякнет, Элиза сделает все, чтобы освободиться от такого неприятного соседа, как декан факультета темной магии. Она оборотень, пусть и скованный нитью. Она прилагает значительные усилия, чтобы быть милой и спокойной рядом с охотником на оборотней. И пусть этот охотник не делал ничего плохого, лишь спасал ее жизнь, есть вещи, которые лежат очень глубоко в душе, за пределами разума. Именно они и определяют жизнь. Оберон может и дальше спасать Элизу от тех, кто ведет на нее настоящую охоту, – Элиза все равно будет относиться к нему настороженно. Просто потому, что такова ее природа. Губы Элизы дрогнули, и она откликнулась на его поцелуй – робко, словно вступая на неизведанную тропу. Целовалась ли она с кем-нибудь вообще? С этим своим женихом, как бишь его… Морисом? Оберон прижал ее к себе, чувствуя теплый запах волос и кожи, и в голове у него мелькнуло: к дьяволу все, незачем больше сдерживаться. Надо просто взять то, что хочется. То, чего они оба хотят. Элиза целовала его, ее губы были мягкими и слегка солеными, и поцелуй был полон надежды и далекой тоски. Пушистые ресницы дрогнули, и, оторвавшись от Оберона, Элиза едва слышно выдохнула, просыпаясь: – Морис… Оберону показалось, будто одна рука звучно ударила его по затылку, а вторая нахлобучила на голову шутовской колпак. Все очарование нежности исчезло, не чувствуя ничего, кроме досады и стыда, он отстранился от Элизы и сказал, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее: