– Я не хочу погибать, – ответила Элиза, и ее голос прозвучал решительно и твердо. – Я хочу выжить и все это закончить. Оберон кивнул и, быстро сходив в свое купе за рюкзаком, устроился на одном из диванчиков и сказал: – Я подозреваю, что у тебя даже есть план. Поделишься? Элиза села рядом, подобрав ноги, и прильнула к Оберону, завладев его рукой. Он снова подумал: «Вот бы так ехать и ехать, чтобы были только она и я, и никого больше не надо». – Куда мы едем? – спросил Оберон. – Что там, в Заболотье? – Там живет мой дедушка, – ответила Элиза. – Мельник, отец моей мамы. Он уже совсем старенький… Но если кто и скажет мне правду о маме, то это он. Оберону показалось, что с этими словами что-то окаменело в Элизе, словно она так боялась заглядывать в прошлое, что и дышать не могла. Он сел поудобнее, обнял ее и поинтересовался: – А потом? – Потом… – эхом откликнулась Элиза и вдруг сказала: – Знаешь, до того, как поставить сластолист, я думала: да пропади оно все пропадом, я уеду в Заболотье. К деду. А потом поняла, что не смогу там жить. Я не справлюсь с крестьянским трудом, а мои переводы там никому не нужны. Какая разница, где умирать? А потом появился ты, и все изменилось. Поезд летел среди осенних полей, и Оберону иногда казалось, что он видит едва уловимые призрачные тени, скользящие над сжатыми нивами, – плясали травяные духи, прощались с летом, готовились рухнуть под землю и заснуть до весны. Потом поезд с головой нырял в леса, и в купе становилось темно и неуютно. Кто там смотрит на них из-за древесных стволов? Кто видит в них добычу? Кто прикидывает, стоит ли прыгнуть на крышу вагона и проверить, откроется ли окно? «Впереди зима, – вдруг подумалось Оберону. – Хочется верить, что мы встретим ее живыми». Он провел ладонью по воздуху, и в купе на мгновение сгустился серебристый туман. Защитное заклинание окутало его – никто не смог бы войти сюда без приглашения. Они с Элизой смогут спокойно спать и не бояться незваных гостей. Оберон представил, как какой-нибудь приятель Фила Два Стакана ищет дверь в купе, понимая, что она должна быть здесь, и не видит ее, и не сдержал ухмылки. – Не убегай от меня, – негромко сказал Оберон. – Знаешь, я никогда не буду тебя держать, хватит с нас цепей. Если захочешь уйти, просто скажи, что уходишь. Хорошо? – Я не убегу, – откликнулась Элиза. Оберон погладил ее по волосам и спросил: – Так что же ты хотела делать потом? Элиза не ответила. По ее ровному дыханию Оберон понял, что она заснула. «Спи, лисичка, – подумал он, глядя, как за окном пролетают черные гребни лесов за полями. – Спи и не убегай. У тебя был длинный день». * * * Элизе снилась тьма. Существо, которое двигалось к ней сквозь эту тьму, сверкало алмазными боками, хрустело телом горы, вздымалось и опускалось. Не Эдвард призвал его, чтобы уничтожить Элизу, никто и никогда бы не мог такого сделать. Оно пришло само, и его приход заставил Примроуз упасть на землю и выгнуться дугой в бесконечной боли своего предвидения. «Великий владыка явился на север! – услышала Элиза. – Он вернет корону, которую у него отняли!» Поезд все шел и шел в Заболотье, и ночь казалась вечной. Иногда она смотрела на окна вагона бесчисленным множеством желтых глаз, и тогда защита, которую Оберон поставил на купе, наливалась серебром. «Дедушка должен знать правду. Он все мне расскажет», – думала Элиза, и тьма смирялась, и сон тек дальше, уже не пугая и не грозя. Жерар Тома когда-то был крепкой громадиной – несколько раз он приезжал в гости к дочери в столицу, и маленькая Элиза замирала от сладкого восторга, смешанного с таким же сладким ужасом, когда огромные дедовы руки подхватывали ее и подбрасывали к потолку, чтобы поймать в ту самую секунду, когда Элиза начинала бояться, что дед ее не поймает. «Ай, девчонка! – рокотал дедов голос на весь дом. – Ай, хороша девчонка растет! Эжен, готовь ружье да палку, скоро будешь женихов разгонять!» Но с тех пор прошло много лет, дед постарел и, передав мельницу одному из племянников, проводил время на скамейке в саду. Входя в калитку, Элиза вдруг испугалась, что не узнает его – и узнала. Она замерла, и Оберон, который шел следом, едва не толкнул ее. Элизе вдруг показалось, что она рухнула в какой-то другой мир. Все, что было раньше, – ее жизнь в столице, академия, ночь осеннего полнолуния – вдруг отступило. Теперь перед Элизой был лишь облетающий осенний сад, озаренный тихим солнцем бабьего лета, алые звезды яблок в траве и одряхлевший человек в белоснежной домотканой рубахе и серых штанах, который сидел к ней спиной. – Он уже совсем старенький, – негромко сказала женщина, которая привела их в сад. Элиза так и не поняла, кто она была: то ли родственница, то ли свойственница. – Ослаб, а ведь какой богатырь был! Двумя пальцами монетку в трубочку сворачивал. – Ослаб… – повторила Элиза, не сводя взгляда с дедовой спины и вспоминая, как когда-то он держал ее на коленях и рассказывал: вот приедешь ко мне, поведу тебя на мельницу, покажу зеленых русалок, что воду крутят. Хлебца им накидаем, уж очень они охочи до хлеба, а они тебе за это жемчужный гребешок принесут… Женщина кивнула, глядя на Элизу и Оберона с теплым ласковым любопытством. – Ну вот, дождался родных, – сказала она. – Дай бог, еще годок-другой протянет, а там уж, – женщина махнула полной красивой рукой и спросила: – Давайте я вам прямо тут обед накрою, по-летнему? Устали же с дороги. А там и баньку! Оберон кивнул, и женщина двинулась к дому. Краем глаза Элиза вдруг увидела, как она изменилась: растаяла белая рубашка, шитая красным, растеклась туманом темная юбка с цветочным узором, и повеяло тихой свежестью реки, запахом трав, далекой песней. «Русалка, – подумала Элиза и почему-то совсем не испугалась. – Принесет ли гребешок?» – Принесу, – бросила женщина через плечо и улыбнулась. – Жерар всегда говорил: лучший жемчуг моей внучке. Он знал, что вы приедете. Элиза улыбнулась и едва не расплакалась, настолько это было спокойно и светло. И с кем еще жить старому мельнику, как не с русалкой? Оберон одарил женщину цепким взглядом охотника, но ничего не сказал. Элиза тихонько подошла к старику. Дед дремал; его лицо было похоже на деревянную маску, покрытую трещинами. Поднялся ветер, пробежал по яблоневой листве, взъерошил седые волосы. Элиза присела на край скамьи, дотронулась до большой сухой руки и негромко позвала: – Дедушка! Старик вздрогнул всем телом. Сверкнул молодой и острый взгляд голубых глаз и лицо прорезала еще одна трещина – улыбка. – Ох ты ж, господи, – выдохнул он. – Лисичка моя приехала! Как же ты тут? Совершенно неожиданно для самой себя, Элиза вдруг разрыдалась в голос и обняла деда. От него пахло яблоками и свежим хлебом, тяжелая рука гладила Элизу по плечу, и дед тихо-тихо повторял: ну, ну… Так они и сидели на скамье, переживая обжигающие минуты тоски и счастья, а потом Элиза сказала: – Дедушка, расскажи мне о бабушке. Бабушке и маме. Женщину звали Мари – ее настоящее имя было не выговорить, как ни старайся. Она накрыла обед в глубине сада – свекольный суп с протертым мясом, картошка в мундире, соленья, – и Оберон помог деду перейти за стол. Опираясь на его руку, старик с каким-то смущением сказал: – Раньше-то я таких молодцов мог пачками разбрасывать, а теперь вон как. Но ты смотри, внучку мою не обижай. У меня вон, палка наготове. – Даже мысли такой не было, – серьезно ответил Оберон, помогая деду усесться на скамью. Тот одобрительно кивнул. – Славный ты парень, вижу. На отца ее чем-то похож, тот тоже был такой, основательный. – Он посмотрел на Элизу и с искренней печалью произнес: – Что ж так, лисичка, за что же убили-то его? Элиза удивленно взглянула на деда. Она ни слова не говорила об убийстве отца. – Откуда ты знаешь, дедушка? – спросила она. Мари повязала деду салфетку, осторожно придвинула к нему тарелку с супом. Тот опустил ложку в свекольную глубину и ответил: – Газеты мне Мари читала, я уже сам не вижу. Там писали о нем. Но я сразу сказал, что не таков человек твой отец, чтобы деньги проиграть и застрелиться. Не та порода, и тот дурак, кто в это поверит. Не отдал бы я свою дочь за сволочь. Костьми бы лег поперек порога, а не отдал. – Дедушка… – Элиза чувствовала, как язык и губы начинает жечь от того, что она должна была сказать. – Дедушка, кто был отцом моей мамы? Старик вдруг грохнул ладонью по столу с такой силой, что вся посуда подпрыгнула. Мари, присевшая было рядом с ним, ахнула и опустила руку ему на запястье. В воздухе отчетливо повеяло свежескошенной травой. – Я был ее отцом, – проговорил дед с такой ненавистью и болью, что Элизе сделалось холодно. – Мне ее повитуха на руки дала, вот такую. Я ее отец, а не мразь в короне. Оберон вздохнул, провел ладонью по лицу. Элизу стало знобить. Солнечный осенний день утратил краски, делаясь черно-белым, мертвым, ледяным. В облетающий сад заглянула зима – безжалостная, скорая. – Отца убили из-за этого, – сказала Элиза и не узнала своего голоса. – Меня тоже хотят убить. Дедушка, расскажи мне все как было. – …Адель мне всегда была по сердцу. Вот как увидел ее, так и сказал: будет моя, и другой мне не надо. Пришел к ее отцу: осенью ждите сватов. Тот меня палкой гнал от самой своей мельницы! Ну да ничего, обычай такой. Так полагается. Об обеде все забыли: свекольник остывал в тарелках, Мари принесла было чаю с кренделями, но и на него никто не обратил внимания. Дед говорил медленно, погрузившись в те далекие дни, когда был молодым и сильным, завидным женихом, и вся его жизнь лежала перед ним – красивая, светлая, правильная. – А потом сюда дьявол принес Арнота. Приехал в гости принц к нашему владетельному князю. Поохотиться. – Губы деда презрительно скривились, лицо дрогнуло и потемнело от нескрываемой ненависти. – Ну и встретили они мою Адель, и вспомнил Арнот старый обычай… Кто мы для них, для господ? Так, вещи. Бери когда захочешь, да пользуйся. Вот он и попользовался. Он поднес к губам дрожащую руку, словно пытался удержать свою боль – старую, но по-прежнему живую. Элиза всхлипнула. Перед ней словно наяву предстала дорога и девушка в разорванном платье, которая шла, спотыкаясь и захлебываясь слезами, и хотела упасть и больше не подняться. – Она потом повеситься пыталась, – дед справился с собой, его голос стал ровнее, но лицо по-прежнему было темным. – Я же ее из петли вытащил! Господи боже, как вспомню… Заглянул в сарай, а она висит, я за ноги ее схватил, веревку рванул, а сам думаю: если умрет, я вот этими руками Арноту голову сверну на сторону. И будь что будет. Меня тогда ни плаха, ни каторга не пугали. Мари дотронулась до его плеча, протянула кружку с чаем. Дед словно опомнился, качнул головой. – Я ей сказал тогда: люблю, от слова своего не откажусь, ждите сватов, – продолжал он, сделав глоток из кружки. – А она, голубка моя, говорит: а если я понесла от него? Так и что, отвечаю, мой ребенок будет перед людьми и миром. А если кто хоть посмотрит косо, я ему быстро рыло за спину заверну. И что ж, спрашивает, ни разу не попрекнешь, что опозоренной взял? Убей меня Господь на том же месте, говорю, если попрекну. Нет тут ни твоей вины, ни стыда, ни позора. – Дед отпил еще чаю, вздохнул и продолжал: – Ну что, обвенчались, стали жить. Ее отец, твой прадед, меня к своему мельничному делу приспособил. А потом Анна родилась. Несколько минут они молчали. Элиза вдруг поняла, что кругом ярко светит солнце, что ветер очень теплый для осени, что вот они все, на ладонях у мира – живые, любящие, настоящие, что зимы нет и смерти нет тоже. По лицу деда пробежала слеза. Он провел ладонью по щеке, вздохнул. – Мама ведь не была оборотнем? – спросила Элиза. – Нет. В Заболотье тогда навье лютовало, как их истребили, так всех нас осматривали, искали скрытые порождения тьмы. Бумажки, говорят, в столицу отправили, в министерство. Не было в Анне никакого зла, никакой черноты. Знаешь, лисичка, я потом много думал об этих бумажках, что Арнот из них узнал про дочь. Из-за этого ее потом и похитили.