Он умолк и какое-то время рассматривал свои руки – большие, натруженные, все еще сильные. – Я в жизни так не боялся, как тогда. Адель умерла к тому времени, а тут единственную мою радость забрали. – Дед вздохнул, посмотрел на Элизу. – Я почему-то был уверен, что ее забрали. Хотя искали ее тут, конечно, народ поднялся, Анну все любили. Батюшка наш, отец Ансельм, говорил, что ее волки задрали, а я сказал, что сейчас штакетник выворочу и поперек хребтины ему пройду. Потом и искать перестали. А осенью, помню, я вышел – смотрю, Анна моя. Одета по-городскому, офицер какой-то молодой с ней рядом. Я глазам не поверил, подумал, что сплю. Забрали мою девочку, ума, памяти лишили, в зверя дикого превратили. Если бы не Эжен, она бы там в лесу и умерла. Элиза вспомнила зеркало в малой лаборатории, свою мать, которая брела через лес, не понимая, куда идет. Ярость, нахлынувшая на нее, была настолько густой и давящей, что какое-то время Элиза смотрела и ничего не видела. В ушах шумела кровь. – Вот, ларчик у нее был, – произнес дед и указал на шею Элизы; она машинально дотронулась до подвески с жемчужиной. – Эжен подарил на свадьбу. – Ларчик? – хрипло переспросила Элиза. Дед кивнул. – Это же зачарованная жемчужина, – подала голос Мари. – Ее можно открывать, что-то хранить. Вы разве не знали? Шум крови в ушах стал еще громче. Все это время Эдвард искал бумаги, которые подтверждали права Элизы, а она, возможно, носила их на шее. Элиза сжала жемчужину в кулаке, закрыла глаза и услышала: – Ты добрая девочка, лисичка. И Анна, и Адель, они ведь тоже добрые были. Отомсти за них тем тварям. Что же они, так и будут жить да радоваться? Свое счастье на нашем горе строить? Элиза всхлипнула, посмотрела на деда. Он сидел, огромный, прямой и строгий, и она вдруг увидела сильного молодого мужчину, который полюбил и стойко жил с тем, что принесла ему эта любовь. Это было похоже на глоток воды в пустыне; глядя на деда, Элиза окончательно поверила в то, что справится. Теперь она не имела права сдаваться. Теперь она должна была до конца пройти по выбранной дороге. Ради деда и его любви, ради матери и бабушки. – Надо понять, как открыть жемчужину, – прошептала Элиза. * * * Они с Обероном провозились с жемчужиной до вечера, но она так и не открылась. Мари увела деда в дом, уложила отдыхать; Элиза проводила их, и дед, с надеждой глядя на нее, спросил: – Побудешь еще? Хоть пару деньков. – Побуду, – улыбнулась она и поцеловала деда в сухую щеку. Еще одна крошечная слезинка вытекла из его глаза, но дед улыбнулся в ответ, и Элиза подумала, что он счастлив. Как и она – и счастье было особенным, горьким. Потом они с Мари вышли из дома, и Элиза спросила: – Простите, вы ведь русалка? Губы Мари дрогнули в улыбке, и Элизе показалось, что на них не помада, а сладковатый сок осенних ягод. Мелькнула зеленая нить водорослей в волосах, повеяло холодной водой глубокого озера, и Мари ответила: – Когда-то была. Я бракованная, мои меня прогнали. – В темных глазах женщины проплыли тени, словно огонек мелькнул и погас в глубине. – А ваш дедушка подобрал у мельницы, вылечил. Я тогда совсем маленькая была. Элизе подумалось, что, заботясь о русалке, дед вспоминал о дочери и внучке. – Он меня первым делом принес в церковь, – снова улыбнулась Мари и, запустив пальцы за ворот рубашки, вынула шнурок с образком Святой Девы. – Я теперь человек. Даже ваш муж с этим согласен. Элиза вспомнила, каким взглядом Оберон проводил Мари, и кивнула. Будь в ней хоть капля тьмы, он не сидел бы просто так, в этом Элиза не сомневалась. – Я так рада, что вы с ним, – призналась Элиза, и Мари благодарно улыбнулась. – Я тоже рада, – ответила она. – Ваш дед хороший человек. Сидя за столом и крутя в руках подвеску Элизы, Оберон с некоторой растерянностью признался: – Честно говоря, я давно не слышал о таких вещицах. Заклинание называется Отнорок, это что-то вроде ямки в пространстве. Много туда не набьешь, разумеется, но вот стопку бумаг вполне можно уместить. – Там и правда что-то есть, – сообщила Мари, ставя перед Обероном и Элизой большую тарелку с яблочными пирожками. Оберон одарил ее тяжелым оценивающим взглядом, словно прикидывал, сколько в ней осталось русалочьего, и Мари торопливо добавила: – Я чувствую жемчуг. Порода такая. – Я вижу, – кивнул Оберон, но больше ничего не сказал. Элиза толкнула его ногой под столом, Оберон покосился в ее сторону, но промолчал. – Как же это сделать? – растерянно спросила Элиза. – Я понятия не имела, что это ларец! Как их обычно открывают? Она с ужасом подумала, что могла бы отнести подвеску в ломбард и не выставлять сластолист на подоконник. У нее ведь мелькнула такая мысль – отложить свой неминуемый позор хоть на несколько дней, а там вдруг все изменится? У Элизы всегда была надежда, которая потом растаяла с едва уловимым хлопком мыльного пузыря. Она решила сохранить хоть что-то из прежней жизни. Из того времени, когда у нее была семья, любовь, мечты… – Раньше их запирали на слово, – ответил Оберон. – Может, тут тоже что-то похожее? Элиза пожала плечами. – Анна и Эжен, – сказала она. Ничего не произошло. Жемчуг по-прежнему горел мягким лунным светом на ее ладони. – Эжен и Анна, – произнес Оберон. Все было по-прежнему. Элиза почувствовала, как где-то в груди, там, где раньше была цепь заклинания, которая соединяла ее и Оберона, словно бы натянулась невидимая нить. Ей сделалось тревожно – так зверь в лесу чувствует еще не взгляд охотника, но его запах. – Эжен любит Анну. Анна любит Эжена, – промолвила она. Подвеска даже не шевельнулась. Оберон нахмурился, забрал ее и принялся крутить в пальцах. – Нет, тут не так просто, – заметил он. – Подвеска не должна открыться случайно, это был бы казус. А твои родители постарались бы его избежать, если бы прятали такие важные бумаги. Они провели за столом несколько часов, подбирая возможные варианты, и в конце концов Элизе показалось, что у нее сейчас взорвется голова. Ничего не получалось. Она давно не чувствовала себя такой несчастной и растерянной. Что, если бумаги действительно там, в жемчужине, и они так и не смогут их достать? Никогда не смогут? Она почти отчаялась, когда Оберон снова взял подвеску в руки и, отчетливо проговаривая каждое слово, произнес: – Ее величество Элиза, королева Сандарона, владычица Заокраинных земель, защитница веры. Элиза даже ахнула: настолько торжественным и тяжеловесным был титул, которым Оберон ее поименовал. Какое-то время ничего не происходило, но потом подвеска дрогнула в руках Оберона, и ее затянуло серебристым туманом. Через несколько мгновений он развеялся, и Элиза увидела на столе стопку бумаг, перевитых красной лентой. Некоторые листы – толстые, золотистые – были украшены крупными багровыми печатями. Ларец открылся. Элизе стало жутко так, что в глазах потемнело. Она испугалась, что не сможет прикоснуться к этой стопке – и в ту же минуту протянула руку и взялась за ленту. – Красиво прозвучало. – Оберон улыбнулся, но улыбка вышла напряженной и больной. – Давай посмотрим. – Как ты догадался? – спросила Элиза и взяла первый документ. «Божьей волей и милостью Завещание Арнота, короля Сандарона, владыки Заокраинных земель, защитника веры, – прочитала она и подумала: – Мой дед». В ту же минуту Элиза поправила себя: «Мой дед отдыхает дома. А это человек, который разрушил три поколения нашей семьи». – Подумал, что твой отец поставил особый замок, – ответил Оберон. – И очень важный для него лично. «Я, Арнот, король Сандарона, находясь в здравом уме и твердой памяти, перед лицом Господа нашего и сандаронского народа объявляю свою последнюю волю, – прочла Элиза. – Я признаю Анну Тома моей законной дочерью, первенцем, наследницей престола Сандарона. Да правит она долго, и пусть ее правление будет достойным и искупит мой грех перед ней и ее матерью. Раймунде, моей дочери, остается титул королевского высочества при королеве Анне, ее старшей сестре». Она протянула завещание Оберону и внезапно поняла, что давно сгустился вечер, Мари успела принести в сад большую лампу, и в комнате деда тоже горит свет за белой кружевной занавеской. Издалека доносился веселый лай собак и голоса, заливисто пела гармонь под аккомпанемент сверчков. Поселок жил, кругом были люди, отдыхавшие после работы, – а Элизе казалось, что она падает в непроглядный мрак. Ее мать действительно была наследницей престола. Откуда-то из-за деревьев повеяло тихим ветром, и Элиза услышала перезвон колокольцев и далекую песню – лунная лисица бежала по траве и камням: Батюшка, батюшка Носит корону. Мельника доченька Носит его дитя. Лунные темные яды Знает сестрица моя… – Я так понимаю, королеве Раймунде не захотелось делиться властью с деревенской девчонкой, – сухо произнес Оберон. Элиза кивнула. Если младшая дочь пошла в отца, то она не обладала такими глупыми качествами, как порядочность и честность. Впрочем, кто бы на месте Раймунды просто встал и отошел в сторонку? Да никто. Элиза взяла следующий листок с печатями – свидетельство о рождении своей матери, где отцом был указан Арнот, король Сандарона. Король действительно признал Анну своей дочерью. Видимо, совесть у него все-таки была, раз он всю жизнь помнил о том, как надругался над Аделью, и постарался исправить свой грех. – А это завещание? Свидетельство о рождении? – спросила Элиза. – Почему она их не уничтожила? – Как правило, такие документы создают в нескольких экземплярах, – произнес Оберон. – И если король Арнот знал о характере старшей дочери, то обязательно припрятал копию. На тот случай, если она решит сделать вид, что никакого завещания не было. Дальше в стопке было несколько листков, исписанных рукой отца. Элиза взяла их, и ей почудилось, что Эжен Леклер выступил из сумерек – живой, молодой, сильный. «Элиза, если ты читаешь это письмо, то меня уже нет в живых. Я пишу это и надеюсь, что правда восторжествовала. Что ты, моя дочь, сейчас королева Сандарона, и эта корона принадлежит тебе по праву. Ее отняли у твоей матери, но ты – ты должна быть на своем месте.