— Мама, что с тобой? — волнуется Томас, наблюдая, как я мечусь по кухне. — Венчик найти не могу. В последнее время мне все кажется: детство Томаса летит, проносится мимо на бешеной скорости — а ведь должно быть во всех отношениях лучше моего собственного детства. Например, я спохватываюсь: «Мы с Томасом никогда ничего не пекли!» И мчусь за мукой и дрожжами. Сегодня мы будем печь брауни. Проблема в том, что я в жизни их не готовила. Первая партия благополучно сгорает. (Томас, по своей доброте, долго грызет один брауни, кривится и наконец выдавливает: «Вкусно».) Вторая партия получается лучше. Отмывание противня заняло немало времени, и в Олни я гоню быстрее, чем следовало бы, с ребенком-то в машине. * * * В детстве Эшли была нам ближе всех из родни. Она — дочь тети Линн, самой младшей бабушкиной сестры. Тетя Линн родилась на двадцать лет позже Ба, по возрасту она почти ровесница нашей маме. Тетя Линн с Эшли жили в квартале от нас, Эшли ходила с нами в школу Святого Спасителя; в отличие от нас, ее и окончила. Сама родила рано, в девятнадцать, чем никого не удивила, кроме собственной матери. Тетя Линн, когда речь шла об Эшли, словно шоры напяливала. К чести Эшли надо сказать, что жизнь свою она потом упорядочила. Поступила на вечернее отделение медицинского колледжа, малыша оставляла на тетю Линн. Сейчас имеет диплом медсестры. Лет в двадцать пять вышла замуж. С мужем, Роном, у них трое детей — погодки. Семья переехала в Олни, в более просторный дом; правда, дворик там тесноват. Эшли не вызывает у меня отторжения. Жизнь Кейси могла бы развиться по такому же сценарию — на этой мысли я себя часто ловлю. С моей сестрой они ровесницы, их вкусы в музыке и одежде совпадают, да и чувство юмора у обеих специфическое, обе — те еще язвы. В детстве и отрочестве тусовались в одной компании. Пожалуй, из всех О’Брайенов мне не хватает только общения с Эшли. Я даже пыталась сблизиться с ней (звонила первая), но Эшли, совсем как я, занята детьми и работой: поговорить — поговорит, а сама почти никогда не перезванивает. * * * Долго не могу найти местечко для парковки. Наконец мы перед дверью. Дом прямо-таки гудит. Наверное, целая толпа в гостиной собралась — толпа родственников, которых я много лет не видела. В семье О’Брайен имеется особое выражение, чрезвычайно оскорбительное для всякого, кто О’Брайенам не по нраву: «Он/она себя лучше нас воображает». Боюсь, именно это выражение годами применяли и ко мне. Мнусь на пороге, не решаясь войти. Вернулась моя детская застенчивость, причем резко, без предупреждения. Томас это чувствует. Жмется к моим ногам. За спиной прячет рисунок, свернутый трубочкой, — подарок тете Эшли. В моих руках дрожит поднос, на котором разместились брауни. Открываю дверь. О’Брайены едят с красных пластиковых тарелок. Для пьющих имеется пиво. Для трезвенников — ко- ка-кола и спрайт. Пахнет корицей и жареной индейкой. При нашем появлении челюсти перестают жевать, пивные кружки застывают, так и не поднесенные к губам. Все взгляды обращены на нас. Кое-кто кивает издали, а двое храбрых (недаром же они — старшее поколение) подходят обняться. Дядя Рич, младший брат Ба, тоже здесь. Вон, машет рукой. С ним не то жена, не то подруга; не знаю, никогда эту женщину не видела. Мой кузен Ленни. Его дочь, лет на десять меня моложе. Не помню, как ее зовут. По всему дому бегают дети. Томас косится на них с тоской, но по-прежнему жмется к моей ноге. Эшли как раз шла из кухни. Заметила нас, резко остановилась. — Мики! — кричит она на всю гостиную. В каждой руке у нее по бокалу с пивом. — Ты ли это? — Привет. Ничего, что мы нагрянули? Я только в последний момент узнала, что смена не моя. Выпалив это на одном дыхании, повыше поднимаю поднос. Брауни — мой вклад в фуршет. Эшли успела овладеть собой. — Молодец, что выбралась, Мики! Руки у меня заняты. Коленом подпихиваю Томаса — ну же, входи в дом. Он переступает порог. Я следую за ним. Эшли направляется прямо к нам. Останавливается, смотрит на Томаса сверху вниз. — С ума сойти, какой ты стал большущий! Томас молчит. Ручки по-прежнему за спиной. Вот одна, со свернутым рисунком, дрогнула, будто готовая протянуться к тете Эшли, — и снова пугливо вернулась на место. — На кухне помощь нужна? — спрашиваю я. Эшли мотает головой: — Нет, все готово. Иди поешь. Я сейчас вернусь. Мальчуган лет пяти-шести, уже давно присматривавшийся к Томасу, наконец приближается и спрашивает: — Тебе нравятся «Крутые спецназовцы»? — Да, — отвечает Томас. Очень сомневаюсь, что он вообще про таких слыхал. Оглянуться не успеваю, а обоих и след простыл. Судя по шуму из полуподвала, там в разгаре войнушка. Гул в гостиной возобновляется. О’Брайены говорят о своем. Остаюсь в одиночестве. Как всегда на семейных сборищах. * * * Некоторое время болтаюсь по дому, гоню картину, будто мне вполне комфортно. Ясно, почему Эшли с семьей перебралась в Олни. Дома здесь более старые, но зато и более просторные. Например, этот конкретный в два раза больше, чем дом ленточной застройки, в котором я сама выросла. Никаких архитектурных излишеств, да и улица какая-то неуютная — и все же семье из шести человек в таком доме лучше. Мебель видала виды, стены голые, если не считать распятий над дверьми, будто в школе-интернате при католическом монастыре. Что-то новенькое. Похоже, Эшли ударилась в религию. Когда со мной здороваются — я киваю или говорю: «Привет»; если вдруг пытаются обнять — неловко поднимаю руки, неловко взгромождаю их на родственные плечи. Не люблю объятий. В детстве меня на таких сборищах Кейси выручала. Буквально спасала от сумасшествия. Протискивалась сквозь толпу, тянула меня за собой. На подначки отвечала подначками, на дразнилки — дразнилками, всегда беззлобными. Мы с ней набирали еды и устраивались где-нибудь в уголке. Жевали, наблюдали за родней. Сморозит взрослый глупость или выкинет фортель — мы перемигивались и прыскали со смеху. Всегда старались запомнить, как выкаблучивается спьяну какой-нибудь дядюшка, что мелет какая-нибудь тетушка. Эпизоды эти потом еще долго служили нам пищей для разговоров. У нас и язык был свой, особый, тайный. И родственники все по категориям разбиты с жестокостью и проницательностью, каких и не заподозришь у девочек-подростков. Сейчас за каждым углом меня караулит образ Кейси — такой, какой она стала бы, если б не… Ведь и взрослая Кейси не всегда под кайфом: вижу ее с банкой колы, с чужим младенцем на руках… Гладящей чужую собаку… Играющей с троюродной племянницей… * * * Прохожу дом насквозь, оказываюсь на заднем дворе. Лужайка в изморози, границу между двумя участками определяет деревянный забор. У забора курят трое моих кузенов, в том числе и Бобби. Судя по его лицу, он совершенно не ожидал меня увидеть. — Какие люди! — тянет Бобби. С нашей последней встречи он растолстел; учитывая, что росту в нем шесть футов три дюйма[18], Бобби теперь настоящая глыба. Он четырьмя годами старше меня. В детстве постоянно терроризировал нас с Кейси — гонял по комнатам и дворам, угрожая камнями, палками и прочими опасными предметами. Кейси повизгивала от восторга. Мне было страшно по-настоящему. Бобби отпустил бородку. Бейсболка с эмблемой «Филлиз» сдвинута набок. Рядом с Бобби — его родной брат Джон и двоюродный — Луи. Оба меряют меня равнодушными взглядами. Может, не узнают. Сегодня я долго думала, что надеть. Пыталась соблюсти некий баланс — одновременно проявить уважение к поводу для встречи и не показаться родственникам зазнайкой. В конце концов остановилась на серых брюках (сидят ловко, но не в обтяжку), белой удлиненной блузке и туфлях без каблука, удобных для прогулок. Все три вещи — тоже униформа, только для выходных дней. Волосы я собрала в хвост, надела крошечные серебряные сережки в виде полумесяцев — Саймонов подарок на двадцать первый день рождения. Не раз я боролась с порывом спустить сережки в унитаз, но они такие изящные, что даже отвращение к Саймону не заставило меня с ними расстаться. Ювелирных изделий у меня и так — раз-два и обчелся. Глупо разбрасываться ценными вещами, вдобавок сами-то сережки ни в чем не виноваты. — Ну, малышка, как делишки? — склабится Бобби. В голосе патока. — Нормально. Как у вас, ребята? — Супер, — отвечает Бобби, а Джон и Луи бубнят что-то нечленораздельное. Из трех ртов торчат сигареты. — Меня не угостите? — спрашиваю я. Не курила с тех пор, как рассталась с Саймоном. Он курит только за компанию, ну и я порой присоединялась. Бобби как-то судорожно тянет из кармана пачку сигарет. Слежу за каждым его движением. Это у него одышка появилась — или он занервничал, потому и пыхтит? Может, просто озяб? Отозвать его «на пять минут»? Пожалуй, не надо — чего доброго, насторожится. Самым своим беззаботным тоном говорю: — Я тебе эсэмэсила. — Как же, как же, — отвечает Бобби. В пачке осталась последняя сигарета. Беру ее. — Как же, — повторяет Бобби. — Извиняй, что не ответил. Справки наводил. Протягивает мне зажигалку. Прикурить получается не сразу. — Спасибо. Ну и как — выяснил что-нибудь? Бобби качает головой: