* * * Вернувшись в гостиную, накладываю себе гору еды в тарелку и ем — запоздало, жадно, с чувством вины, косясь на телеэкран (транслируют праздничный парад). Меня окружает гул голосов, знакомых с детства и полузабытых; голоса звучат в унисон, повышаются и понижаются волнообразно. Мы тут все — родня, близкая и дальняя; мы составляем одно семейное древо, многие листья и ветки которого за последнее время атрофировались, сгнили. Вот, рядом со мной, Шейн, представитель старшего поколения О’Брайенов: хвалится, сколько вчера выиграл в казино. Заходится кашлем. Почесывает спину. Входят Эшли и Рон, а вслед за ними, явно по родительской указке, — все четверо детей. — Прошу внимания! — возвышает голос Эшли. Призыв тонет в общем гуле. Тогда Рон свистит в два пальца. Я как раз несла кусок ко рту. От неожиданности опускаю вилку. — Началось, — хмыкает Шейн. — Сейчас будет проповедь! Эшли меряет его взглядом. — Мы вас надолго не задержим. Просто мы — я, и Рон, и наши дети — хотели сказать, что очень вас любим. Спасибо всем, кто сегодня выкроил время и пришел в наш дом. Спасибо Господу, что дает нам возможность собираться вместе, всей большой семьей. Рон, Эшли и их дети берутся за руки. — Если нет возражений, — говорит Рон, — давайте помолимся. Кошусь по сторонам. Лица у всех скептические. Если О’Брайенов и можно охарактеризовать каким-то одним словом, то слово это — «католики». Все мы религиозны; правда, в разной степени. Некоторые мои тетки чуть ли не каждый день ходят в церковь, некоторые кузены не ходят вовсе. Сама я вожу Томаса к мессе на Пасху, Рождество и в те дни, когда мне грустно. Но чтобы молиться в День благодарения — такого не припомню. Рон тем не менее уже молится — низко склонив лысую голову, в полной тишине. Мышцы рук напряжены — так волнительна для него молитва. Он благодарит Господа за пищу, данную нам, за родных, что нас окружают; просит упокоить с миром усопших членов семьи. Далее следуют благодарности за собственное жилье, работу и детей. Рон возносит Господу хвалу за мудрых и заботливых лидеров, которых Он даровал американскому народу, и выражает надежду, что лидеры и дальше будут выполнять свой долг с максимальным рвением. Вообще-то, я почти не знаю Рона, видела его раза четыре за все время, что он женат на Эшли, считая с днем свадьбы. Сейчас по его позе, по истовости я вдруг понимаю: Рон — человек с твердым характером, трудолюбивый и серьезный, и на все у него свое мнение, которым он охотно поделится — только спроси. Сам он родом из Делавэра, даром что граница Пенсильвании с этим штатом находится практически сразу за городской чертой Филадельфии, на юго-западе, О’Брайены считают Рона чужаком, имеющим весьма опосредованное отношение к клану. Данный статус предполагает некоторую степень пиетета — и предубежденности. Наконец молитва завершена. Со всех сторон слышится «аминь»; кто-то не в меру остроумный бурчит: «Богу спасибо за мясо, за рыбу. Хлеб дал нам днесь — так давайте же есть». За моей спиной, будто из-под земли, возникает Рич, мой двоюродный дед, с кружкой пива. — Не ожидал, не ожидал, Мик. Давненько ты семейные праздники не посещала. Рич в джинсах и фуфайке с символикой неизбежных «Иглз». Представляет собой сильно увеличенную копию Ба. Как и все мои двоюродные деды и дядья, любит почесать язык; он из тех, кто, сострив, пихает собеседника локтем — дескать, чего не смеешься? — Всё некогда. — Я погляжу, Мик, ты со своей службой совсем оголодала. — Рич кивает на мою тарелку. — А я вот воздерживаюсь. Талию берегу. — Подмигивает. Выдавливаю смешок. — Я слыхал, ты в Бенсалем перебралась? — не отстает Рич. — Бабушка твоя мне говорила. Киваю. — Небось неспроста? Признавайся: новый парень завелся? От семьи, Мик, ничего не утаишь. Как всегда, Рич меня просто поддразнивает. Я привыкла. Отвечать необязательно. — Привезла бы его к нам, познакомила бы с родней… — Некого привозить, — говорю я. — Да ладно, я ж просто так. Сейчас некого — значит, скоро будет кого. — Мне никто не нужен. Снова подхожу к фуршетному столу. Выбираю кусочки помельче, чтобы в тарелке ничего не резать. Это процесс не быстрый. Рич торчит рядом, но чуть ли не впервые на моей памяти ничего не говорит. Тогда После того как я рассказала Саймону Клиру о проблемах сестры, мы стали регулярно встречаться в нерабочее время. Тем летом, отдав несколько часов Лиге, я шла в библиотеку, или в парк, или в ресторан. Места выбирал Саймон — по одному-единственному критерию: чтобы нам с ним не нарваться на знакомых. («Еще подумают про нас что-нибудь не то», — объяснил Саймон, чем всерьез меня заинтриговал.) Иногда мы бывали в кино или ездили в центр Филадельфии смотреть спектакль в каком-нибудь из независимых театров, а потом Саймон провожал меня до самой остановки, всю дорогу распространяясь о мощи театрального искусства в целом и о слабостях этого конкретного сценария и этих конкретных актеров. А случалось, мы просто сидели на заброшенном пирсе над рекой Делавэр. Пожалуй, это было небезопасно, учитывая гнилые опоры, зато там уж точно никто нас не застукал бы. Вдобавок с пирса открывался отличный вид на реку и Кэмден. Где бы Саймон ни назначил встречу, я неизменно приходила первой. Правда, и он не задерживался, не заставлял меня ждать слишком долго. Теперь он уже все знал о Кейси и к моим рассказам проявлял поразительное внимание. Не прошло и недели с первой передозировки, как сестра вновь стала регулярно пропадать из дому. Поскольку мы, как и раньше, спали в одной постели, я знала обо всех ее отлучках. Разумеется, я пыталась вразумить Кейси. Даже грозила, что все расскажу Ба. Но я бы так не поступила. Наказание было бы фатальнее, чем уверенный распад, которому Кейси сама себя подвергала. Я не сомневалась: Ба просто вышвырнет ее из дому. И что тогда? Что будет со мной и с моей сестрой? — Не уходи, Кейси, — шептала я, лежа в постели. — Да я только за сигареткой сгоняю — и назад, — отвечала сестра. И пропадала на несколько долгих часов. Это повторялось ночь за ночью. Выходы «за сигареткой» быстро сказались на ее внешности и поведении. Вялые движения, остекленевший, потусторонний взгляд, нездоровый румянец, замедленная речь, распухший, еле ворочающийся во рту язык — все признаки были налицо. Так и хотелось хлопнуть перед Кейси в ладоши, да погромче, чтобы растормошить ее. Хотелось обнять сестру и сжимать, сжимать, пока не выйдет наружу вся тьма, которая одна и повинна в том, что Кейси с таким упорством губит собственную жизнь. Мне ужасно недоставало ее прежней — подвижной, остроумной, бойкой, столь непохожей на эту, новую девушку, завязшую в трясине вечных сумерек. Понятно, как ни старалась я прикрыть сестру, Ба была в курсе всех или почти всех ее выходок. Периодически она устраивала у Кейси обыск и однажды нашла пачку стодолларовых купюр — та уже тогда распространяла наркотики, «работала» вместе с Полой Мулрони на ее брата Фрэна. Для бабушки этой улики оказалось достаточно. Мои худшие опасения сбылись — Ба выгнала Кейси из дому. — Куда же она теперь пойдет? — плакала я. Ба была непреклонна: — Не моя печаль. Сама вляпалась, сама пускай и выпутывается. — Ей шестнадцать! — взывала я к бабушкиному милосердию. — То-то и оно. Пора бы уже поумнеть, к шестнадцати-то годам. Правда, через неделю Кейси вернулась — с обещаниями завязать. Но, конечно, не завязала. * * * Обо всем этом я рассказывала Саймону. Просто перекладывала на него часть собственного бремени. Так мне было легче — я знала, что не в одиночку волоку груз отвратительных подробностей, что еще кто-то следит за деградацией моей сестры, да не просто следит, а дает советы — разумные, достойные взрослого человека. — Она просто тебя прощупывает, — доверительным тоном объяснял Саймон. — Хочет понять, до каких пределов простирается твоя любовь. Сама-то Кейси еще ребенок. Это у нее как детская болезнь. Потерпеть надо. Чуть наклонившись ко мне, он добавил: — Я и сам через это прошел. Нет, сейчас-то он не употребляет, сейчас он чист. Саймон закатал штанину, продемонстрировал татуировку — буквы «ЭКС», в смысле — экс-наркоман. Бывший. Сообщил, что группу анонимных наркоманов уже не посещает, но и бдительности не теряет. Ведь от рецидива никто не застрахован. — Самая дрянь в том, что надо каждый миг быть начеку. Нельзя расслабляться. От слова «совсем». Теперь-то я могу признаться самой себе: тот разговор очень меня утешил. И даже успокоил. Подумать только: человек вроде Саймона — активист Лиги, прирожденный педагог, вдобавок умница, вдобавок заботливый и любящий отец — а тоже в свое время был как моя сестра! И выкарабкался! Вылез из трясины! Сам! * * * Никто, даже Кейси, не знал о моих встречах и разговорах с Саймоном Клиром. В те редкие ночи, когда сестра была дома, мы лежали рядом, но каждая — со своей тайной. Что-то треснуло в наших отношениях, и с каждой неделей трещина расширялась и углублялась. * * * Кейси бросила школу. Ба она об этом, конечно, не сказала. А школа, финансируемая по остаточному принципу, перенасыщенная «трудными» учащимися, не удосужилась хотя бы послать домой письменное уведомление. Я тоже помалкивала. У меня теперь была одна задача: не дать Ба выгнать Кейси. Вот я и прикрывала сестру, как могла. Сейчас думаю: наверное, зря. Просто я ее любила. Между нами еще случались моменты истинной нежности. Кейси, либо взгрустнувшая, либо под кайфом, приходила домой, исключительно чтобы приласкаться ко мне. Садилась рядом, обнимала меня, устраивала голову на моем плече, и мы вместе смотрели телевизор. Частенько Кейси просила расчесать ее «на прямехонький проборчик», в таких случаях она располагалась у моих ног, на полу, и комментировала сцены в телевизоре — вроде бы лениво, даже вяло, но всегда выхватывая самую соль. Да, в те времена у Кейси еще получалось острить. Помню тяжесть ее головы, спокойное дыхание. Свои тогдашние чувства я определила сравнительно недавно, с появлением в моей жизни Томаса. Материнский инстинкт — вот что это было такое. Я использовала нашу близость — молила сестру завязать. Даже плакала. Кейси неизменно отвечала: «Обязательно завяжу! Обещаю! Клянусь!» Но при этом не глядела мне в глаза. Взгляд ее, неуловимый, блуждал то по полу, то по оконной раме.