* * * Я значительно сузила список университетов, соблазнявших меня в средней школе. Процесс отбора давал мне передышку от вечной тревоги, что прочно засела в подсознании; наконец-то, думала я, пришло время вырваться из бабушкиного дома, из замкнутого круга. Я непременно вырвусь, я сама построю себе жизнь — и тогда сумею выручить Кейси. Об этом я грезила много лет — с того дня, когда сестра Анджела Лоув из школы Святого Спасителя сказала мне, что с моей головой можно достичь любых высот. К бабушке за советом я не обращалась. У меня уже имелся горький опыт. Всякий раз, когда хвалили мои способности или прилежание, Ба только кривилась: «Тебе мозги запудривают. Настропаляют ерундой заниматься». Как и все О’Брайены, она верила и продолжает верить лишь в физический труд. Интеллектуальная деятельность — пшик; даже учителем стать — значит от семьи оторваться. Нет, надо уметь что-то делать руками. Университет — для мечтателей да пижонов. С помощью мисс Пауэлл, а также руководствуясь рекомендациями школьного методического отдела (весьма некомпетентного по причине недоукомплектованности), я написала заявления в два заведения — в Государственный исследовательский университет Темпл и в частный университет Святого Иосифа. Меня приняли и в один, и в другой. С двумя письмами-подтверждениями я пришла к мистеру Хиллу, своему куратору. Тот приветственно вскинул руку, а затем вывалил на меня сведения о стипендии и помянул какую-то заявку на федпом. — Что это такое? — напряглась я. — Заявка на федеральную помощь студентам. Должна же администрация знать, как ты за обучение платить собираешься, — отвечал мистер Хилл. — Вот, держи. Отдай родителям, пускай заполнят. — У меня нет родителей, — отрезала я. Надеялась, что прямота фразы убедит мистера Хилла: я могу — и буду — все делать сама. Он поднял удивленный взгляд. — Ну, тогда пускай твой опекун заполнит. Кто у тебя опекун? — Бабушка. — Вот бабушке и отдай. К горлу подкатил ком. — А можно как-нибудь без нее обойтись, мистер Хилл? Но сказано это было почти шепотом, а мистер Хилл был слишком занят. Не расслышал. Не взглянул на меня больше. * * * Как Ба отреагирует, я уже знала. И все-таки понесла ей бумаги — бережно, боясь измять. Ба сидела на диване перед телевизором, ела мюсли с молоком, качала головой и бубнила: «Отморозки! Выродки!» — этими эпитетами у нее всегда сопровождался выпуск местных вечерних новостей. — Это еще что? — подозрительно спросила Ба и брякнула ложку в миску. Саму миску поставила на журнальный столик. Закинула ногу на ногу. Долго вчитывалась в анкету, продолжая жевать. И начала смеяться. Сначала тихо, затем все громче. — Бабушка, почему ты смеешься? — выдавила я. В те дни я саму себя стеснялась. Никак не могла свыкнуться с собственным долговязым телом, которое при бабушке, в бабушкином доме, почему-то умалялось до ничтожных размеров. Руки вечно мешали. Помню, я то складывала их на груди, то опускала по швам, то упирала в бока. — Да так, — ответила Ба. Последовал новый взрыв смеха. — Извини. — Она прижала ладонь ко рту. — Вот умора. Мики — и вдруг студентка! Сама подумай, чего тебе в «Святом Иосифе» делать? Ты ж еле вякаешь! Они денежки-то приберут, а тебя и вышвырнут, да еще повеселятся. Место свое знать надо, а ты до сих пор не знаешь. В будущее вкладываешься, да? Думаешь, окупится? Держи карман шире! И она швырнула бумаги на журнальный столик. Там, на столике, было пролито молоко, и бумаги угодили прямо в лужицу. Ба снова взяла миску. — Не подпишу, даже не проси, Мик. Не дам тебе в долги залезть ради бумажки, которой самое место — в сортире на стенке. * * * Я уже упоминала, что мисс Пауэлл дала нам, лучшим ученикам, свой номер телефона заодно с напутствием — звоните, выручу. Получив отповедь Ба, я решила: вот когда пригодится «спасательный круг». Раньше я мисс Пауэлл не звонила. Меня трясло, когда я тыкала в кнопки с цифирками. Мисс Пауэлл очень долго не брала трубку. Наконец ответила. Фоном к ее «алло» был детский плач. Слишком поздно я сообразила: семья, наверное, ужинает — на часах половина шестого. Вспомнилось, с какой любовью мисс Пауэлл рассказывала о своих малышах — мальчике и девочке. — Алло! — повторила мисс Пауэлл с явной досадой. Ребенок теперь буквально выл: «Ма-а-а-а-ма! Ма-а-а-а-ма!» Что-то звякнуло — наверное, крышка от кастрюльки. — Не знаю, кто вы, — заговорила мисс Пауэлл, так и не дождавшись моего ответа, — но сейчас у меня дел невпроворот. Вы позвонили очень некстати. Никогда ее голос не звучал столь резко. Я повесила трубку. Вообразила, каково было бы родиться дочкой мисс Пауэлл. * * * Я решилась обратиться к Саймону. Отправила ему сообщение на пейджер и уселась в кухне у телефона. Через пятнадцать минут раздался звонок. Я судорожно схватила трубку. — Кто там еще? — крикнула из гостиной Ба. — Коммерческий звонок, — ответила я. На другом конце провода Саймон шепотом спросил: — Что случилось? У меня одна минута. Впервые за все время наших отношений он говорил раздраженно. Почти сердито. Я заплакала. После неудачи с мисс Пауэлл это было уж слишком. Мне требовалась хоть капля участия. — Прости за беспокойство, — прошептала я. — Она заявку заполнять отказывается. — Какую еще заявку? Кто — она? — Ну, заявку на федеральную помощь студентам. Бабушка не хочет ее заполнять. А у меня денег нет на обучение. Саймон долго молчал. — Жди на пирсе, — наконец велел он. — Буду через час. * * * В последний раз мы встречались на пирсе еще осенью, до перевода часов на зимнее время. А сейчас стоял февраль, за окном бушевал ветрище, и сумерки уже сгустились. Ба я соврала, что иду заниматься к подруге. Кейси, которая в кои-то веки была дома, только брови вскинула. Несмотря на холодрыгу, славно было покинуть бабушкин дом. Славно было отвлечься от вечного страха, что однажды Кейси пропадет навсегда. Все лето и всю осень мы с Саймоном виделись при каждом удобном случае, однако наши отношения оставались платоническими. Зима и напряженные занятия в выпускном классе свели наши встречи к минимуму. Мне исполнилось восемнадцать, но я была на редкость неискушенной девушкой. Впрочем, я прекрасно отдавала себе в этом отчет. Едва ли не все знакомые, в том числе родная младшая сестра уже давно имели сексуальные связи, а у меня вся романтика происходила в воображении, с красавчиками из телевизора и журналов. Я тешилась тем, что в подробностях представляла свидание с героем дня — какой-нибудь знаменитостью, или самым популярным из одноклассников, или — чаще и охотнее всего — с Саймоном. Меня мучил вопрос: каковы его намерения? Мы с ним — кто? На этот счет имелись две версии. Первая: интерес Саймона ко мне — сугубо профессиональный, так наставник относится к одаренному, оправдывающему ожидания подопечному. Саймон смеялся над моими замечаниями — то искренне, а то желая поддразнить меня, даже если я вовсе не собиралась демонстрировать остроумие. Он улыбался, когда я краснела; я думала, может, люди так флиртуют. Когда я о чем-нибудь рассказывала, Саймон чуть заметно выпячивал губы и не сводил с моего лица внимательных, как бы прощупывающих глаз. Порой я замечала: взгляд скользит ниже, к моим рукам, шее, груди. Хорошенькой я никогда не была; по крайней мере, сама себе таковой не казалась. И не кажусь. Тогдашней девчонке, долговязой и тощей, даже косметику не на что было покупать; сегодняшняя Микаэла Фитцпатрик не пользуется косметикой потому, что не имеет такой привычки. Одеваюсь я очень скромно, по большей части вообще ношу полицейскую форму. О ювелирных украшениях уже упоминала. Что до волос, они, как правило, собраны в хвост. В юности я еще, помню, мочила водой, прилизывала непослушные пряди. Если в моем лице и была некая привлекательность, то замечали ее очень немногие. И тогда, в восемнадцать, я часто думала: может, Саймон — один из этих немногих? Обнял же он меня на раскаленном дворе! При воспоминании об этом внизу живота начиналось шевеление. Внутри делалось горячо, а кожа была словно наэлектризована. Тут-то и включался голос разума. Саймон, говорил этот голос, видит в тебе, Микаэла, всего лишь ребенка — умненького ребенка, в которого стоит вложить немного душевных сил. А ты навоображала невесть чего. * * * Делавэр-авеню отделяла от пирса рощица, поднявшаяся на пустыре, среди сорной травы и мусора. Было уже совсем темно; я шла, вытянув вперед руки. Помню внезапную мысль: куда меня несет? Мало ли кто шастает в темноте по пустырям? На пирсе нередко выгуливали собак, но однажды, явившись, как всегда, первой, я наткнулась на бездомного. Он говорил сам с собой, а при моем приближении гадко осклабился. В тот раз я ретировалась на Делавэр-авеню и ждала Саймона там. Теперь, продвигаясь к пирсу почти на ощупь, я успокаивала себя: в этакую пору сюда ни один маньяк не придет. Я оказалась права: пирс был безлюден. Но и безлюдность тревожила, и безлюдность пугала. Я дошла до конца пирса, потуже затянула пояс куртки и уселась, свесив ноги. Мост Франклина отражался в темной воде, мерцая, словно колье из рубинов и алмазов. Минут через десять послышались шаги. Я обернулась. Держа руки в карманах, ко мне направлялся Саймон. Он был в униформе — не полицейской, нет; у него имелась и гражданская униформа — джинсы с отворотами, черные сапоги, вязаная шапочка и кожаная куртка с барашковым воротником. Мне, сидящей, Саймон показался выше и сильнее, чем обычно. Прежде чем заговорить, он обнял меня за плечи.