— О Кейси нет новостей? — Нет. Он кусает губу, словно борется с собой: спросить — не спросить. Наконец решается. — А что насчет Клира, Мик? — А что насчет Клира, Трумен? Он удерживает мой взгляд. — Мик, давай начистоту. Так вот стены и рушатся. Возводишь их, возводишь, скрепляешь притворством, вечным «У меня все прекрасно»; знаешь при этом, что фундамент — лишь тактичность Трумена, лишь его скромность. И пожалуйста — один-единственный прямой вопрос, будто строительная груша, разносит стену в пыль. Ответить я не могу — ком к горлу подкатил. Я очень редко плачу. Даже из-за Саймона воли слезам не дала. Да, я пришла в бешенство; да, несколько раз саданула по холодильнику, выпустила в потолок серию душераздирающих воплей и долго боксировала подушки. Но не плакала. Сейчас я трясу головой. Горячая слеза ползет по щеке; я стираю ее резким, яростным жестом. — Черт! Не помню — вроде раньше при Трумене не выражалась. — Успокойся, Мик. Трумен сердится, это по голосу ясно. Кажется, сам уже не рад, что спросил. И не знает, как теперь себя вести. Мы друг к другу никогда не прикасались. Разве только случайно, если вдвоем заваливали какого-нибудь молодчика. — Успокойся, — повторяет Трумен. Протягивает руку, несмело опускает ладонь на мое плечо. Обнять не пытается. Я это ценю. Я и так достаточно унижена. — Ну что — лучше? — Супер. Откуда ты узнал про Саймона? — Извини, Мик, но ваши отношения — это, если честно, секрет Полишинеля. В тесных кругах патрульной службы все всё давно знают. — Понятно. Пытаюсь собраться в кучку. Смотрю в серое от холода небо. Кажется, что слезы замерзают прямо на веках. Вытираю нос рукой в перчатке. Говорю извиняющимся тоном: — Я тогда была совсем зеленая девчонка. — Да, я в курсе. Отворачиваюсь. Жестоко краснею — вот и выдала себя. С потрохами. — Забудь, — бросает Трумен. — Чего тут стыдиться? Клир — мерзавец. Ты была ребенком. Вроде Трумен констатировал факт — а мне только хуже. Выходит, меня считают «жертвой»; гадость, какой бы смысл в слово «жертва» ни вкладывали. Не терплю повышенного внимания к своей особе, сочувствия, шепотков за спиной. Лучше б вообще мое имя не упоминали в разговорах. Ни по какому поводу. Ясно вижу компанию коллег-патрульных: закатывают глаза, пихаются локтями, прыскают над кофе. Еще бы: мои отношения с Саймоном — отличная тема для обеденного перерыва. Хочется провалиться сквозь землю — да, вот эту самую, промерзлую, в Труменовом дворике. Трумен еще некоторое время колеблется, прикидывает, насколько тяжело будет для меня следующее откровение. Упирает руки в бока. Опускает взгляд. — У него… гм… репутация такая… — Ты о Саймоне? Он кивает. — Не в обиду тебе, Мик; и не подумай, что я сплетни собираю. Только, похоже, ты такая не одна. В Лиге были и другие девочки, на которых Саймон разлакомился. О нем давно поговаривают… Кстати, его тоже временно отстраняли от работы. Но по-настоящему прищучить не смогли. Буквально подмывает крикнуть: «Мало же вы о нем знаете!» Но я молчу. Мне стыдно. Саймон — отец моего сына. Так и стоим — лицом к лицу, глаза в глаза. — Какого возраста кенсингтонские жертвы? — спрашивает Трумен. — У первой дата рождения не установлена. Второй было семнадцать. Третьей — восемнадцать. Четвертой — двадцать. — Мики, у тебя видео в телефоне сохранилось? Киваю. Но просматривать ролик заново не хочу. Меня и так тошнит. Трумен протягивает руки. Поневоле отыскиваю ролик и нажимаю нужную кнопку. Смотрим вместе. Изображение, как я уже говорила, размытое. Мужчина больше похож на оборотня, лица под капюшоном словно и вовсе нет. И в эту фуфайку, в этот капюшон, как бы заключающие в себе человека-невидимку, я с поразительной легкостью вписываю Саймона. — Ты думаешь, что… Нет, не хочу это озвучивать. Пускай Трумен сам. Он пожимает плечами. — Все может быть. Ты его получше знаешь. Я-то с ним никогда дружбу не водил. Он подонок. — Спохватывается, добавляет: — Только не обижайся. — Я не обижаюсь. Снова и снова прокручиваем ролик. Наконец Трумен подытоживает: — Вот что мы имеем. Хорошая новость: ты завтра свободна, и я завтра свободен. Кто у нас на подозрении? — Коннор Макклатчи. И, наверное, Саймон. — Значит, надо разделиться. Я займусь Макклатчи. Не хочу, чтобы ты с ним дело имела — после этого случая. А ты веди Саймона. Также Трумен предлагает поменяться машинами. Это разумно, учитывая, что Саймон мою машину знает. План таков: моя машина остается в Маунт-Эйри, домой я еду на Труменовом «Ниссане». Заранее извиняюсь за беспорядок в салоне. Прощаясь, Трумен снова кладет ладонь мне на плечо. — Мы ее найдем, Мик. Я в этом уверен. * * * Как-то нелогично в первый же день отстранения от работы заниматься слежкой. С утра влезаю в неприметный темный свитер, напяливаю такую же неприметную бейсболку. Томас смотрит с подозрением. — Почему ты так оделась, мама? Где твое всё? — Что — всё? — Кобура. Ремень. — У меня выходной. Вчера я не удосужилась подумать, что скажу Томасу. Приходится тянуть время. Лихорадочно соображаю. Соврать насчет отпуска нельзя — вдруг отстранение долго не продлится? — Значит, никакой Бетани не будет! — ликует мой сын. Рано обрадовался. — Нет, будет. Поручив Томаса Бетани (которая, как всегда, опоздала на пятнадцать минут), я прыгаю в машину и мчусь в Южную Филадельфию. * * * Было время, когда я частенько каталась в Саймоновом «Кадиллаке». При определенном усилии я и сейчас могу представить себя в салоне, пахнущем кожей и чуть-чуть — сигаретами (Саймон не курил, а покуривал — и только в хорошую погоду, когда можно открыть окна). По выходным он свой «Кадди» намывал, начищал прямо-таки любовно. Саймон вообще обожает автомобили — это у него от отца, который хоть и умер безвременно, а успел привить сыну страсть к технике.