* * * Каждый день думаю: надо извиниться перед Труменом. Не могу. Так стыдно, что кажется: телефон пальцы жжет. Узнать о расследовании не от кого. Сам Трумен не звонит, Ди Паоло — тем более. В общем, я совсем выпала из информационного пространства. Каждое утро жду звонка от Денизы Чемберс. Наверное, меня уже уволили. Но и эту информацию никто не подтверждает и не опровергает. * * * Рождественский день выдается морозным и солнечным. Лобовое стекло в завитках инея. Томас ждет на заднем сиденье, пока я щеткой уничтожаю эту хрупкую красоту. Миссис Мейхон проведет сегодняшний день с сестрой, и для меня это большое облегчение. — Куда мы поедем, мама? — спрашивает Томас. — К бабушке. — Зачем? — Затем, что мы всегда навещаем бабушку на Рождество. Это не совсем так. Мы навещаем бабушку не на само Рождество, а за пару дней до него или через пару дней после, потому что в праздник мне обычно ставят дежурство. В прежние годы Томас сидел с Карлой, бывшей няней. Я убеждала себя: сын слишком мал, дату он не фиксирует. В прошлом году заподозрила, что ошибаюсь. Но сейчас-то я отстранена. Вот мы и едем к Ба. Везем скромные подарки — мы купили их в торговом центре «Прусский король». По бабушке я не скучаю. Мне неуютно без семейных уз, а не без конкретных родственников. Осознала я это, когда Бетани умыкнула Томаса. Мысль, что и позвонить-то некому, потрясла меня. И я сказала себе: «Микаэла, ты просто обязана расширить круг друзей и начать уже контактировать с родней. Хотя бы ради Томаса». И вот вчера я позвонила Ба, предупредила, что мы приедем. Ба встретила эту новость без энтузиазма — у нее-де не прибрано, и подарок Томасу она не купила, потому что работы под праздник — завал. Но постепенно оттаяла. — Бабушка, не беспокойся насчет подарка. Томас постоянно к тебе просится. В этом всё дело. Ба выдержала паузу. — Просится? Ко мне? — Похоже, усмехнулась: мол, рассказывай! — Ну, раз так — привози его. — Днем тебе удобно? Часа в четыре? — Удобно. И повесила трубку. Без всяких «до свидания». Что, впрочем, вполне в ее стиле. * * * Утро у нас прошло тихо и славно. Я напекла сыну его любимых вафель. Вручила подарки — в нарядной бумаге, всё как положено. Томас их с азартом развернул, обнаружил трансформера высотой себе по пояс, укулеле (он говорил, что хочет учиться играть на гитаре), сказки братьев Гримм (то же издание, что было у меня в детстве) и кроссовки с подсветкой и человеком-пауком. Эти последние он немедленно обул. Судя по легким шумам сзади, Томас стукает пяткой о пятку и восторгается результатом. Наблюдаю за ним в зеркало заднего вида. Томас приник к окну, личико бледненькое, даже сероватое — может, виной тому зимние сумерки… Проезжаю по Уэст-Жирар-авеню, направляюсь к Фиштауну. Улицы непривычно тихи. Понятно: жители либо в отпусках, либо сидят по домам. Поворачиваю на Белгрейд, где прошло мое детство, и без труда нахожу место для парковки. Выпускаю Томаса, беру его за ручку. Жму на кнопку звонка. Жду. Звук такой же, как тридцать лет назад, — сначала гулкое «бом», затем — долгое навязчивое дребезжание. Всю жизнь этот звонок неисправен, и наладить некому. Выждав достаточное время, вынимаю собственный ключ. За последние годы Ба неоднократно меняла замок, чтобы Кейси не проникла в дом и ничего оттуда не вынесла; однако она ни разу не забыла снабдить меня новым ключом. Едва я вставляю ключ в скважину, как дверь распахивается. Ба жмурится, будто вышла на яркое солнце. Ради праздника она прихорошилась: волосы недавно подстрижены, выкрашены в каштановый цвет и аккуратно причесаны; красный свитер и синие джинсы вместо привычной домашней одежды — фуфайки и легинсов. Ба даже надела сережки с рождественским мотивом. Сколько ее помню, она всегда носила крохотные серебряные пуссеты из тех, что вдевают в свежепроколотые мочки лет этак в девять-десять. — Извините, — говорит Ба. — В туалете застряла. * * * В доме холодно до промозглости. Похоже, бабушка по-прежнему экономит на отоплении. Томас начинает дрожать. Потом — клацать зубами. Замечаю и другое: Ба постаралась украсить свой дом. В уголке стоит елочка — тощая, облезлая («Уступили вчера задешево, вон там, на углу; последняя оставалась», — поясняет Ба). Все три неработающие музыкальные шкатулки выставлены на каминную полку. На одной — танцующий медведь, на другой — Щелкунчик, на третьей — Санта-Клаус, в лучшие времена умевший под музыку поднимать ноги и руки, а также поворачиваться вокруг своей оси. Мы с сестрой обожали все три шкатулки. Заводили их каждый день, порой одновременно. То-то какофония получалась, то-то нам влетало от Ба. Томаса тоже так и тянет к шкатулкам. Вот он бочком, бочком добрался до камина, взял ту шкатулку, что с медведем, и пытается вникнуть в работу механизма. Вдруг осознаю, как вырос мой сын — раньше он не мог дотянуться до каминной полки, а теперь — пожалуйста. — Бабушка, ничего, если я свет включу? Моя рука замирает на пути к выключателю. — Валяй. Все равно уже пора. От щелчка вспыхивает елочная гирлянда. Я готова сказать: «Может, заодно и отопление включим?» — но не говорю. Проще остаться в пальто. И с Томаса курточку не снимать. Отдаю бабушке клюквенный кекс (купила вчера в Бенсалеме). Молча, без всяких там «спасибо», она тащит кекс на кухню. Слышится хлопок дверцы холодильника. Сколько себя помню, Ба ведет войну с мышами. Несколько раз в году выдерживает мышиное нашествие. Никогда, ни при каких обстоятельствах, ни на полминуты не оставляет продукты на столе. Она возвращается в гостиную. Вдруг замечаю, как Ба усохла за последнее время. Она и всегда была миниатюрна, мы с Кейси переросли ее лет в десять; но сейчас Ба по комплекции совсем как ребенок — сухонький, тощий, если не сказать «истощенный». Ее движения по-прежнему быстры и порывисты, будто у перепуганного зверька. Руки не знают покоя, вечно шарят в воздухе, ищут что-то неопределенное, взлетают к лицу, замирают на талии, прячутся в карманах… Ба подходит к елке, достает два свертка. Бумага закреплена кое-как, явно в спешке. Один сверток — для Томаса, второй — для меня. — Держите, — говорит Ба. — Может, сядем, бабушка? — Хотите — садитесь. Садимся на древний диван с лопнувшей обивкой. Позволяю Томасу развернуть подарок. Он довольно большой и какой-то бесформенный; приходится придерживать край, пока Томас рвет бумагу. Оказывается, это водяной пистолет из кислотно-оранжевого пластика. Сто процентов, Ба купила его на распродаже с большой скидкой, как несезонную игрушку. Я бы никогда не подарила сыну такое. Никогда не позволила бы играть штуковиной, хоть отдаленно напоминающей оружие. Стараюсь не выдать эмоций. Томас молчит, рассматривает подарок. — Ты такие штуки любила, когда маленькая была, — внезапно заявляет Ба. Что-то она путает. Не припомню за собой страсти к водяным пистолетам. Холодно спрашиваю: — Разве? — Еще бы! Таким соседские ребята игрались. Как лето — целыми днями обливаются. А ты глядишь на них из окошка — только что слюни не пускаешь. Не дозваться тебя было. Понятно. Только дело не в водяном пистолете. Я смотрела на самих ребят — как они общались между собой. Отмечала каждый кивок, каждый прищур, чтобы после скопировать. — Ну-ка, что надо сказать, Томас? — спохватываюсь я. — Спасибо, бабулечка, — произносит Томас. — Спасибо, бабушка, — выдавливаю я сама. Мой подарок — фоторамка с надписью «Семья», в которой уже есть фото — самое свежее изображение Томаса, в детском садике. Снято больше года назад. Томас дарит брошь в форме бабочки. Мне достается бледно-голубой свитер («Заприметила в секонд-хенде, подумала: Мики будет к лицу».) — Кучу денег за него выложила, — добавляет Ба. — Чистый кашемир. Она включает телевизор (идет одна из Томасовых любимых передач) и топает на кухню. Следую за ней. По пути замечаю: в задней двери стекло выбито. Дыра заделана пищевой пленкой и скотчем, но, конечно, сквозняк все равно есть, да еще какой. Подхожу поближе. Осколки на полу не валяются. Значит, инцидент произошел не сегодня и не вчера. И главное: выбит именно тот квадрат стекла, который ближе всех к дверной ручке. — Бабушка, что случилось? Ба стреляет взглядом на дверь, затем — на меня. — Пустяки. Мыла пол, рукояткой швабры ткнула случайно. Молча трогаю край ненадежной пленки.