— Спасибо, не надо. Мы сами. Во взгляде миссис Мейхон — твердость и непоколебимая уверенность. Ясно, что предложила она серьезно и что возражений не потерпит. Как она сейчас похожа на не в меру строгих сестер из школы Святого Спасителя! — В воспитании нужна последовательность, — продолжает миссис Мейхон. — А у вас с этим не очень. Впервые за вечер ощетиниваюсь. Вот она, миссис Мейхон, во всей красе. Миссис Мейхон, готовая поучать — как продукты упаковывать, как сына воспитывать… Она открывает рот, но я ее опережаю: — У нас с ЭТИМ всё в порядке. И со всем остальным тоже. Повисает молчание. Миссис Мейхон смотрит на шахматную доску. Наконец с усилием поднимается, поддергивает брюки. — Ну, тогда я вас оставлю. Спасибо за ужин. Она идет к двери, и тут я выдаю нечто неожиданное даже для себя самой: — Почему вы стали мирянкой, миссис Мейхон? Вопрос мне покоя не дает целый вечер. К моему удивлению, она не обижается — напротив, между нами спадает напряжение — и просто отвечает: — Потому, что влюбилась, Мики. — В кого? Она закрывает дверь, чтобы не дуло с улицы. — В хорошего человека — в Патрика Мейхона. Он был тогда социальным работником. — А как вас звали до замужества? Она улыбается. Потупляет взор. — При рождении мне дали имя Сесилия. Сесилия Кенни. В ордене я была сестрой Катериной Каритас — по-латыни это значит «забота». После замужества стала Сесилией Мейхон. И сейчас так зовусь. — Как вы познакомились с Патриком Мейхоном? — Патрик работал в больнице Святого Иосифа, которая находилась на попечении нашего ордена. Он курировал семьи больных детей. Всё это были бедняки. Представляете, что это такое? Люди даже по-английски зачастую не говорят. Многие бьют своих детей или просто внимания на них не обращают. Словом, случаи крайние. Патрик сутками дежурил. А я работала в отделении интенсивной терапии для новорожденных. По специальности-то я — медсестра. У нас многие сестры были с медицинским образованием. Миссис Мейхон умолкает. — Ну и вот, мы полюбили друг друга. Я стала мирянкой. Мы поженились. Мне было тогда уже сорок лет. Выдерживаю паузу, говорю: — Вы смелая женщина. Миссис Мейхон качает головой. — Какое там! Наоборот — я тогда струсила. Но ни о чем не жалею. Даже страшно спросить, что сталось с Патриком Мейхоном. — Мой муж скончался пять лет назад. Мы прожили в этом доме четверть века. Здесь, на третьем этаже, у Патрика была студия. Он увлекался живописью. И скульптурой. — Мне так жаль… Какая это, должно быть, тяжелая утрата для вас, миссис Мейхон. — Что же делать. Все мы смертны. — Значит, это картины вашего супруга там, на первом этаже? Миссис Мейхон кивает. Берется за ладью, делает два хода вперед и отступает. Смотрит на меня поверх очков. — Они просто прекрасны, — говорю я. — Сразу виден уровень. — А у вас есть семья, Мики? — Вроде того. — Это что же значит? И я ей все рассказываю. Без всяких сомнений. Уверена: миссис Мейхон поймет. Я говорю о Кейси и о Саймоне. О бабушке. О маме и об отце. О тетках, дядьях и кузенах, как живущих в Филадельфии, так и разбросанных по стране. Даже о тех, которых никогда не видела. Словом, выдаю все тайны без страха отпугнуть миссис Мейхон. Столько лет, со столькими людьми я этого боялась, и тайны набрякли невысказанностью, и бремя стало почти непосильным… Миссис Мейхон замерла. Слушает молча, глядит во все глаза. Кажется, никогда еще никто меня так внимательно не слушал. Помню первую свою исповедь, перед первым святым причастием. Мне было шесть лет. Меня трясло от страха. Ба велела успокоиться. «Нету провинностей — так присочини, делов-то». Втолкнула меня в исповедальню. Помню, как сознавалась в придуманных прегрешениях. Оттого, что патер был невидим, что от него остался только голос, возникло ощущение ирреальности. Было стыдно. И в процессе, и после. Куда эффективнее исповедоваться, сидя на диване, перед живым человеком, которого видишь, к которому можешь прикоснуться. Условная миссис Мейхон должна быть у каждой шестилетней девочки, да, у каждой. И вот все тайны изложены, и бремени как не бывало. Понимание, которое явила миссис Мейхон, столь глубоко и искренно, что я, освобожденная, будто перенеслась в другое измерение. На душе легко и спокойно — ощущение, позабытое за многие годы. — Миссис Мейхон, а вы в Бога верите? Вопрос дурацкий и вдобавок бестактный. Никому его не задавала, кроме Кейси (в детстве) и Саймона. К моему удивлению, миссис Мейхон ничуть не обижена. — Да, — отвечает она, для большей убедительности кивая. — Я верую всей душой и в Господа Бога, и в нужность работы, которой занимаются сестры Святого Иосифа. Уход из ордена стал для меня огромной трагедией. Которую компенсировала счастливая жизнь с Патриком. Она подносит руку к слабым своим глазам, рассматривает сначала одну ее сторону, потом другую. — Это две стороны одной судьбы, Мики. То же самое проделываю со своей рукой. Тыльная сторона кисти — загрубелая, в цыпках, в трещинках от холода. Такой она становится каждую зиму. Зато ладонь — мягкая, гладкая. — Я, Мики, больше не монахиня — но продолжаю работать в больнице Святого Иосифа. Стала волонтером, когда Патрик умер. Дважды в неделю хожу туда — младенцев укачиваю. — Что-что вы делаете? — Укачиваю, баюкаю деток, которые родились от наркозависимых матерей. Знаете, в этом городе таких все больше и больше. Мамаши продолжают употреблять всю беременность; родят — оставят малыша, а сами снова на улицу. Я уж не говорю про папаш. А многих и не пускают к детям. Ну и вот, малютки — совсем одни. Без физического контакта, который им так нужен. Когда их на руки берешь, они боль легче переносят. Молчу так долго, что миссис Мейхон, давно поднявшаяся и собравшаяся домой, приближается ко мне, спрашивает с тревогой: — Вам нехорошо? — Нет, я в порядке. — Вот бы и вы в больницу Святого Иосифа заглянули, — продолжает миссис Мейхон. — Люди нам нужны. Не отвечаю. — Знаете, как бывает: помогаешь ближнему — и собственные проблемы отступают на задний план. Это я вам по опыту говорю. — Вряд ли у меня получится, — выдавливаю я. Во взгляде миссис Мейхон мелькает осуждение. — Что ж. Передумаете — дайте знать. * * * Всю неделю не разлучаюсь с Томасом. Последний раз так было во время отпуска по уходу за ребенком. Мы оба счастливы. Томас расцвел. Еще бы — каждая минута принадлежит только ему. Мы вместе читаем, вместе играем. Съездили в Камденский океанариум, побывали в Институте Франклина. У меня рот не закрывается — я пытаюсь напитать Томаса бесчисленными подробностями, которые знаю о Филадельфии. А еще я приняла решение. Теперь, если Томас прокрадывается в мою комнату, я его не гоню. Просто притворяюсь спящей, позволяю ему забраться в постель, свернуться клубочком у меня в ногах. Проснувшись первой, подолгу смотрю на сына: в личике с каждым днем убывает детской мягкости, черты определяются. Теплые волосы неизменно взлохмачены. Ручонки либо под подушкой, либо сложены на груди, либо закинуты за голову, будто в знак капитуляции. Приближается Рождество. Едем на елочный базар, покупаем две елки — маленькую для себя, побольше — для миссис Мейхон. Елку оставляем у нее на пороге, снабжаем запиской: мол, если нужна наша помощь — мы дома. Помощь, оказывается, нужна.