Снова кивок. — Ты их нашла, да? И открытки, и чеки? — Да. — Хорошо. Кейси некоторое время раздумывает. — Наверное, я специально их в тайнике оставила. Решила: будешь меня искать — в тайник-то уж точно слазишь. * * * — Рассиживаться в доме у Ба мне нельзя было, сама понимаешь, — говорит Кейси. — Я забрала больничные бумажки насчет себя да еще одну папину открытку. На мое шестнадцатилетие. Прибирать за собой не стала. Бардак оставила. Подумаешь… Ушла тем же путем, каким и пришла. По Жирар-авеню пешком до Южной, там голоснула, открытку с адресом водителю показала, он повез. А живет там папа или нет — откуда мне было знать? Просто без вариантов получалось, и всё… Так вот и зависла у него с начала ноября. Он обо мне заботится. Всё дает — еду, одежду. Уже и детскую для внучки подготовил… — Впервые Кейси смотрит на меня со страхом. — У нас с малышкой будет всё необходимое, Мики. — Знаю, Кейси, знаю. Она об этом не просит. Но я вдруг понимаю: нужно показать ей Томаса. На цыпочках идем по коридору. Бесшумно открываю дверь. В детскую выплескивается порция тусклого света — достаточно, чтобы разглядеть на кровати ком из подушек и одеяла, а внутри, как в гнезде, — моего мальчика. Ловлю молящий взгляд Кейси. Киваю. Она крадется к изножию кровати, становится на колени, упирается в колени руками, упирается взглядом в Томаса. И долго, очень долго не меняет позы. * * * Когда мы были детьми, в доме имелось всего пять книг. Одна из них — Библия. Вторая — история Филадельфии. Еще две — повестушки серии о Нэнси Дрю[27] — еще с бабушкиного детства. Наконец, пятая книга — старинное издание сказок братьев Гримм, с иллюстрациями, пугающими натуральностью ведьм и дремучестью лесов. Точно такое же издание я подарила Томасу на нынешнее Рождество. Так вот, больше всего в этом сборнике меня впечатлила сказка «Гамельнский дудочник». Во-первых, она одна из самых страшных — как это Дудочник явился из ниоткуда и увел детей неведомо куда? Во-вторых, меня пугала беспомощность родителей. Почему городские власти не оказали им содействия в поисках? Почему они сами не собрались вместе, не организовали поисковые группы? По сути, предали своих детей. Наконец: куда делись дети? Что с ними стало? Может, их кто-то мучил? Может, им пришлось жить в какой-нибудь промерзшей пещере? Тосковали дети по родителям — или позабыли о них напрочь? Почти каждый раз во время патрулирования я вспоминаю эту сказку. Наркотики отождествляю с Дудочником. Понятно, что ему запросто удалось увести детей; я насмотрелась, каков бывает наркотический транс. Воображаю опустевший город Гамельн, буквально слышу мертвую тишину его улиц, на которых больше не играет детвора. Но сейчас, при виде коленопреклоненной, раскаивающейся Кейси, думаю: может, она и вернется… Перевожу взгляд на Томаса. Остро чувствую: меня могут с ним разлучить, и как я это выдержу, и выдержу ли? Вечный страх, вечная угроза — словно пророчество, от которого отмахиваешься. Словно тихая мелодия, слышная только детям. * * * Возвращаемся в мою комнату, снова садимся на кровать. Теперь я держу лэптоп. Кейси указывает на Эдди Лафферти. — Сколько я жила с Коннором, столько этот тип и околачивался рядом. Это еще до того, как я завязала. Я всю дорогу была как в тумане, но его помню. Он со мной разговаривал. Дружелюбный такой. Сам говорит — а сам пялится. Я думала — может, я ему нравлюсь. Сейчас встретиться предложит. Нет, не предлагал. Они с Коннором вечно куда-то вдвоем исчезали. Не знаю, что делали и где. Я думала, они просто ширяются. Коннор ведь продавал товар. Да и сейчас, наверное, продает. — Постарайся еще что-нибудь вспомнить, Кейси. Она смотрит в потолок, затем — в пол. — Не вспоминается. — А ты поднапрягись. — Я много чего позабыла. Даже про себя, не то что про этого Лафферти. Молчим. — А давай его спросим! — внезапно предлагает Кейси. — Коннора? Думаешь, он возьмется помогать — после всего, что сделал? — Ну да. Тебе, может, и дико, а только Коннор — славный парень. Получше со мной обращался, чем остальные. — Он же тебя избил! Кейси молчит — прикидывает что-то. — На разговор я его вытяну, — говорит она. Качаю головой. — Нет, это не годится. Сестра отворачивается. — Мы всё решим утром, Кейси. А сейчас нам обеим нужно поспать. — Пожалуй, ты права, Мик. Ладно, поеду-ка я домой… Но с места Кейси не двигается. Я тоже сижу как приклеенная. — Ты не против, если я переночую у тебя? * * * Выключаю свет. Мы ложимся рядом, в одну постель. Тишина и чувство неловкости. — Мики, — внезапно зовет сестра. Вздрагиваю. Слишком поспешно произношу: — Что? Что? — Спасибо за Томаса. Ты так хорошо о нем заботишься… Никогда я тебя не благодарила. Теперь вот благодарю. — Ничего. Обращайся. — Забавно это. — Что? — Ты меня всю дорогу ищешь — а я всю дорогу прячусь. Выдерживаю паузу. — По-твоему, «забавно» — подходящее слово? Кейси дышит глубоко и ровно — заснула уже… Шестнадцать лет минуло с тех пор, как мы в последний раз лежали в одной постели. Шестнадцать лет — половина прожитого нами. Вижу нас маленьких. Мы убаюкиваем друг друга историями (обычно вычитанными) или просто глядим в потолок, на лампочку (как правило, перегоревшую). Под нами — резкий бабушкин голос. Жалобы по телефону, злобное бормотание — этот выродок то, этот выродок сё. «Погладь меня по спине», — просила Кейси. Я гладила — и возвращалась память о маминой ладони между моих лопаток. Наверное, я пыталась внушить Кейси уверенность: она нужна, она — самая лучшая. Самой себе я казалась сосудом с маминой любовью, которая есть иммунитет к многочисленным жизненным трудностям. Так мы и засыпали, связанные мамой посмертно. Над нами — плоская толевая крыша, что почти не держит тепло. Над крышей — небо в огнях Филадельфии. А что над огнями — откуда нам было знать? * * * Просыпаюсь от солнечного света. От телефонного трезвона.