Эйхерн вдруг оборачивается. Физиономия недовольная. — Если у вас вопросы, почему бы вам не обратиться непосредственно в убойный отдел? И проходит мимо меня широким, уверенным шагом. Ценный совет. Отлично знаю, что будет, если я и впрямь обращусь в убойный отдел. Схема следующая. У жертвы нет родителей, готовых плакаться местным телеканалам, — значит, не будет освещения убийства в прессе. А раз пресса молчит — то и дела как такового тоже нет. Обычная шлюшка склеила ласты на Кенсингтон-авеню. Ничего нового. Обитателям Риттенхаус-сквер[7] не о чем беспокоиться. * * * За всю смену я едва ли два слова сказала. Мне тошно. Даже Лафферти заметил: что-то не так. Он тянет кофе, косится на меня над краем стакана. В конце концов не выдерживает: — Ты в порядке? Смотрю прямо перед собой. Если при ком и жаловаться на Эйхерна, то уж точно не при Эдди Лафферти. Неизвестно, до какой степени они близки. Но ответить что-то надо. И я отвечаю, тщательно выбирая выражения: — Просто я расстроена. — Чем? — Помнишь, месяц назад мы обнаружили мертвую женщину? В Трекс? — Ну. — Так вот, уже есть результаты вскрытия. Лафферти прикладывается к стакану кофе. Обжигается, морщит губы. — Ага, слыхал. — Эти результаты сочли неубедительными, — продолжаю я. Он молчит. — Неубедительными, представляешь? Лафферти пожимает плечами. — А я что? Я не спец. — Но ты ведь тоже ее видел. Тебе открылась та же картина, что и мне. Он зачем-то отворачивается к окну. Две минуты проходят в молчании. Наконец напарник открывает рот. — Тут как посмотреть, Мик. С одной стороны, оно и неплохо. Не нахожусь с ответом. Может, я его неправильно поняла? — Я хотел сказать… Я имел в виду, смерть — штука паршивая. Но, по-моему, чем так жить, уж лучше поскорее… того… Меня пробирает озноб. Молчу, чтобы не сорваться на Лафферти. Сосредоточиваюсь на дороге. Не рассказать ли ему про Кейси? Наверное, он смутится. Устыдится резкости своих суждений. Но прежде чем я успеваю произнести хоть слово, Лафферти кивает — на левый тротуар, затем на правый. — Что с них взять, с этих девок? И крутит пальцем у виска. Дуры, дескать. Мозгов — ноль. У меня челюсть отвисает. — Ты это о чем? Говорю еле слышно. Лафферти вскидывает брови. Взглядываю на него, чувствую, что краснею. Моя вечная проблема. Щеки начинают пылать по любому поводу — от гнева, от смущения и даже от радости. Как меня еще в полицию взяли с таким недостатком? — Ты о чем? Что ты имеешь в виду? — Да так. Просто ляпнул. Он поводит руками по сторонам — дескать, сама зацени обстановку. — Ну, мне их это… того… жалко. — Да? А по первой фразе не скажешь… Ладно, допустим. — Слышь, Мик, я ж никому не в обиду. Расслабься. Тогда Помню, нас повели на балет «Щелкунчик». Поход был организован для пяти- и четвероклассников. Мне уже исполнилось одиннадцать, я была старше всех на параллели. Кейси только-только сравнялось девять. Я была молчуньей. Если и говорила, то едва слышно. И бабушку, и почти всех учителей это очень раздражало, мне постоянно приказывали шире открывать рот. Друзей у меня, можно сказать, не было. На переменках я читала книги. Радовалась плохой погоде, когда можно сидеть дома. Кейси, напротив, заводила приятелей везде, где бы ни появилась. Как сейчас вижу ее, тогдашнюю: беленькая, вечно хмурая кубышка с сильными, крепкими ручонками и ножонками. Передние зубы у нее торчали по-кроличьи, и Кейси старалась скрыть этот недостаток, натягивая на зубы верхнюю губу. В своей компании она считалась заводилой, старшие родственники ее любили. Но и врагов у Кейси хватало. Среди них числились главным образом ребята, травившие слабых и бедных: Кейси с раннего детства остро чувствовала тяжесть этого бремени — бедности. Не медля и не раздумывая, она вызывала обидчика на бой — даже если и жестокость, по мнению учителей, ей померещилась, и «жертва» вовсе не хотела, чтобы ее защищали, а то и просто не нуждалась в защите. Именно один из таких эпизодов и привел к исключению Кейси из школы Святого Спасителя (связь между ее нравом и названием школы уже тогда казалась мне горькой иронией). Кейси вышвырнули; это означало, что уйти должна и я. Бабушке было удобнее, чтобы мы учились в одной школе. Для меня это стало трагедией. Я любила нашу школу. И меня там любили сразу две наставницы, одна — мирянка, другая — монахиня. Обе прониклись ко мне, сумели продраться через мою застенчивость, разглядеть и вытащить на свет нечто скрытое во мне. Правда, на это понадобился не один год. Обе наставницы, независимо друг от друга, поведали Ба о моей одаренности. Хоть я и оценила их инициативу — я всегда чувствовала, что имею поводы гордиться собой, и вот ощущение подтвердилось, — все-таки жалела, что они так поступили. Для Ба «одаренная» означало «спесивая». Нет, наказания не последовало, но некоторое время она глядела на меня косо. И вот Кейси доигралась — мы обе вылетели. Помню, Ба усадила нас на диван и нависла над нами. — Ты, — произнесла она, ткнув в меня пальцем, — должна приглядывать за ней, — кивнула на Кейси. Нас записали в публичную школу на Фрэнкфорд-стрит. Наши новые товарищи были из бедных и/или неблагополучных семей; слишком бедных и слишком неблагополучных, чтобы учиться в приходских школах. Вероятно, и мы в это заведение угодили, потому что втроем с Ба подпадали под обе категории. Школа называлась «Гановер». Кейси предсказуемо сошлась с группой злостных прогульщиков; на меня никто не обращал внимания. В «Гановере» застенчивые дети были предоставлены самим себе. Каждый, кто не усложнял учителям жизнь, получал одну-две похвалы за хорошее поведение и бывал благополучно забыт. Уделом такого ребенка становилось тихое увядание на классной «галерке». Впрочем, не следует винить в этом одних только учителей. Попробуй-ка уследи за тремя десятками хулиганов, сконцентрированных в тесном помещении. В таких условиях учителя просто выживали, как умели. * * * Кстати: не учись мы в «Гановере», не видать бы нам никакого «Щелкунчика». Детям из приходских школ такие подарки никогда не доставались. А нам, «публичным», городские власти регулярно подкидывали то куртейки (предполагалось, что в них и зимой не замерзнешь), то тетради с карандашами (предполагалось, что они будут использованы по назначению), то такие вот культпоходы (предполагалось, что мы пару часов сможем поразмышлять над вопросами, право на которые есть только у богатых и праздных). Но тогда… Тогда я ждала балета с нетерпением. Платье у меня было одно-единственное, и то — из магазина секонд-хенд; хлопчатобумажное, голубое, без рукавов, с белыми цветиками на лифе, оно казалось мне прелестным. Ба купила его в приступе мотовства, каковые крайне редко ее охватывали. Но на тот момент платье провисело в шкафу уже два года, и я успела из него вырасти. Вдобавок Ба напялила на меня синюю куртку (перешедшую от Бобби, нашего двоюродного брата с материнской стороны). Куртка была мало того что мальчуковая, так еще и ни разу не стиранная, с потными разводами в подмышках. От нее по́том припахивало, как от самого Бобби. В сочетании с курткой платье выглядело нелепо. Это я даже в свои одиннадцать понимала. Но я никогда не видела настоящий балет, и неизвестно почему мне хотелось показать: я осознаю, где балет, а где, к примеру, кино; я улавливаю разницу, я прониклась важностью момента. Поэтому я надела голубое летнее платье вместе с синей курткой. В таком виде, уткнувшись в книжку, я и торчала в школьном коридоре, ждала, когда за нами приедут автобусы. Прямо передо мной, по обыкновению окруженная приятелями, веселилась Кейси. Наконец автобусы приехали. Вслед за Кейси я поднялась по ступенькам, довела сестру до заднего сиденья, а сама села чуть впереди. Я сделала это намеренно: стремилась продемонстрировать учителям (и себе самой) независимость от Кейси. При ней я была увереннее, и меня это напрягало. * * * Уроки музыки у нас тогда вел мистер Джонс, человек веселый и славный. Он-то и организовал культпоход на «Щелкунчика». Он был молод — пожалуй, моложе, чем я сейчас, — и уже на следующий год его переманила какая-то более приличная пригородная школа. На подъезде к концертному залу мистер Джонс встал во весь рост, дважды хлопнул в ладоши и взмахнул правой рукой, выдвинув два пальца. Таким способом он призывал нас к тишине. Каждый должен был повторить его жест. Как обычно, я выждала, пока взлетела вверх первая детская ручонка, и лишь потом, с чувством облегчения, сама ответила соответствующим движением. — Ребята, — заговорил мистер Джонс. — Надеюсь, все вы помните о правилах, которые мы обсуждали еще в классе? Ну-ка, что это за правила? — Сидеть тихо! — заорали из задних рядов. — Да. Правило номер один. — Мистер Джонс загнул палец. — Дальше.