— Извинения приняты, — сказал он. И добавил, что занят с матерью. По интонации я поняла: он умыл руки, он для меня утрачен. «Бывает, — сказала я себе. — Еще и не такое бывает». * * * Полицейское управление Филадельфии упорно отрицает, что проблема имеет такой масштаб. Но я-то в курсе. И Кейси в курсе, и женщины с Кенсингтон-авеню — тоже. Поэтому я позвонила Лорен Спрайт и сказала, что могу сообщить некую информацию на условиях анонимности. Назавтра же моя история была озвучена на радио. «Сексуальные домогательства со стороны полицейских в Кенсингтоне не редкость» — так начала журналистка. Я сразу выключила радио. Не хотелось это слушать. Еще несколько дней я просыпалась с ощущением, что поступила гадко. Предала людей, которые меня столько лет защищали, прикрывали со спины — порой в буквальном смысле. А ведь среди полицейских полно порядочных людей. Взять хотя бы Трумена. Правда, он уже на пенсии. Зато Майк Ди Паоло продолжает служить. И Дейвис Нуэн. И Глория Петерс. Да и Дениза Чемберс — хорошая женщина. Кстати, она лично звонила мне, извинялась. Но есть и мерзавцы. Пусть их мало, пусть они не сгруппированы, а пакостят поодиночке — но, пожалуй, каждый так или иначе сталкивался с каким-нибудь эдди лафферти. Хуже всех, опаснее всех, по-моему, приятели таких, как Лафферти. Субъекты вроде сержанта Эйхерна — уж конечно, он давным-давно был в курсе творящегося в Кенсингтоне. Может, и сам участвовал — кто знает… И его-то как раз не выгонят с треском, не вызовут на допрос. Ему даже дисциплинарное взыскание не грозит. Так и будет посиживать в кабинете, заниматься текущими делами да под настроение злоупотреблять служебным положением. А пагубные последствия таких действий — что для индивидуумов, что для сообществ, что для Филадельфии как города — затянутся на долгие годы. Вот потому-то я и боюсь не таких как Лафферти, а таких как Эйхерн. Где бы они ни обретались. * * * Так и сижу без работы. Можно, конечно, обратиться к юристу, восстановиться в полиции — взяли бы обратно, с учетом последних событий. Но мне не хочется. Живу на пособие. Помогаю двоюродному деду, Ричу, в магазине запчастей во Франкфорде. Занимаюсь бумагами, отвечаю на телефонные звонки. Рич платит мне наличными в конверте. Теперь, когда у меня стабильное расписание, безо всяких ночных дежурств, я нашла Томасу надежную няню. Она сидит с моим сыном два дня в неделю. По понедельникам и средам я беру Томаса к Ричу. По пятницам его караулит миссис Мейхон. Система далека от идеала, но сбоев не дает. В будущем году Томас пойдет в садик — значит, снова все поменяется. Может, я поступлю в колледж. Может, стану преподавателем истории, как мисс Пауэлл. Вот получу диплом — сразу в рамочку его и на стенку, а копию бабушке отошлю. * * * Утро вторника. Середина апреля. Открываю все окна. Только что отшумела гроза, воздух такой сладкий — хоть ложкой ешь. Запахи мокрых цветов и юной травы ударяют в голову. Закипает кофе. Новая няня подъедет с минуты на минуту. Томас в детской, играет в «Лего». Я отпросилась у Рича на целый день. Появляется няня. Прощаюсь с Томасом, иду к двери миссис Мейхон. Звоню. Спрашиваю: — Вы готовы, миссис Мейхон? В моей машине едем к Уилмингтону. * * * Поездка была давно запланирована. Почву я подготовила еще в январе, пригласив на ужин Кейси и миссис Мейхон. В таком составе мы стали собираться у меня каждое воскресенье. Укладывали Томаса, а сами смотрели что-нибудь дурацкое по телевизору — какую-нибудь комедию. Кейси любит комедии. Иногда, правда, ей хочется «замочилова» — так она, даже после всех ужасных событий, называет документальные фильмы об убийствах. Неизменно они начинаются с сообщения о пропаже женщины, и неизменно убийцей оказывается ее агрессивный супруг или возлюбленный. Голос за кадром пугает спокойствием: «Это был последний раз, когда Миллеры видели свою дочь». — Да это ж он! — обычно говорит Кейси о муже. — Он убил, ясно как день. Нет, вы только поглядите на эту рожу! Иногда речь идет о малоимущих женщинах. Иногда — о богатых. Почему-то все они блондинки; разумеется, очень ухоженные, безупречно одетые. Жены врачей или юристов. Они, эти блондинки, кажутся мне выросшими девочками, что когда-то давным-давно смотрели «Щелкунчика». Теми самыми, у которых волосы были собраны в тугие узлы, которые в своих нарядных однотонных платьях походили на стайку тропических птиц или на балерин. Которых обожали папы и мамы. * * * Каждое воскресенье Кейси брала с нас клятву, что мы навестим ее в родильной палате. — А то буду лежать одна, как дура, — повторяла она. — Поклянитесь, что приедете. Обе поклянитесь. Мы послушно клялись. И вот я паркуюсь возле больницы. Дочка Кейси родилась накануне. У нее еще нет имени. Отец сказал, что малышка пока останется в отделении интенсивной терапии. Нужно ее хорошенько обследовать. Кейси может глядеть на дочь, сколько душе угодно. Потому что слушалась врачей, выполняла все их предписания. У девочки, конечно, ищут признаки абстиненции. Перед тем как вылезти из машины, миссис Мейхон взглядывает на меня, прикрывает ладонью мою ладонь. Сжимает. — Вам это будет нелегко, Мики. Заставит вспомнить о Томасе, о его страданиях. Велика вероятность, что вы вновь разозлитесь на Кейси. Молча киваю. — Чтобы этого избежать, просто повторяйте про себя: «Кейси очень старается. Кейси очень старается». * * * В моей памяти хранится одна сцена с мамой — я про нее сестре никогда не говорила. Пока маленькая была, просто жадничала, по-детски. Потом стала бояться: если озвучу — воспоминание сотрется, исчезнет. Так вот: маминого лица я в этой сцене не вижу. Зато слышу нежный голос. Сама я сижу в ванночке. У меня не столько купание, сколько игра. В доме есть дареный набор пластиковых пасхальных яиц, и мне позволено брать их в ванну. Яйца разноцветные — желтые, оранжевые, синие, зеленые, и каждое можно разъять надвое. Мне ужасно нравится вновь соединять половинки, но так, чтобы они не подходили по цвету. Желтую — с синей, зеленую — с оранжевой. Нарушать порядок. «Не годится! — поддразнивает мамин голос. — Ну-ка, сделай все правильно!» А для меня ничего приятнее в мире нет. «Глупышка!» — говорит мама. С тех пор меня никто так не называл. Так любовно и так снисходительно. С тех пор — после мамы — все давали мне понять, что я взрослая и нечего пустяками заниматься. Еще я помню, как от мамы пахло — цветочным мылом, солнечным летом… Мне почему-то кажется, что именно это воспоминание — тот факт, что у меня оно есть, а у Кейси нет — и сделало нас обеих тем, чем мы являемся. Что благодаря сцене с разноцветными пластиковыми яйцами я не разделила судьбу младшей сестры. Мамин голос и сейчас могу вызвать в памяти. В нем нежность — подтверждение маминой любви. Свидетельство: кто-то когда-то любил меня больше всех на свете. * * * В больнице нам с миссис Мейхон выдают бейджики — специально для посетителей. Звоним в колокольчик, нас впускают в родильное отделение. Следуем за медсестрой. Судя по бейджу, ее зовут Рене С. Кейси ждет в конце коридора. Значит, ей уже разрешили встать. Рядом с ней наш отец. Вдвоем они прильнули к стеклу, за которым, надо полагать, и находится отделение интенсивной терапии для новорожденных. — К вам посетители, — радостно сообщает Рене С. Кейси оборачивается. — Вы пришли! * * * Рене прикладывает бейдж к считывающему устройству. Дверь открывается. Мимо нас проскакивает врач, бросает на ходу «здравствуйте».