«Гансик сказал правду, — писал Солитов своим бесподобным почерком, ссылаясь на „Тиля Уленшпигеля“. — Снадобье, которым он снабдил Катлину, обладало ярко выраженной анестезией и вызывало галлюцинации. Несчастным женщинам только казалось, что они летали на сатанинский бал, где предавались омерзительным танцам с дьяволами и варили в котле младенцев. Но прав и Булгаков! Мазь, которую поднес Маргарите Николаевне Азазелло, действительно должна была легко всасываться, холодить кожу и отдавать болотной тиной». Далее шли совершенно непонятные Люсину структурные формулы, где шестиугольные ячейки бензола были опутаны разветвленной паутиной всяческих радикалов. — А здесь у нас хранятся уникумы! — В голосе Берсенева отчетливо прозвучала гордая радость. — Латинские, греческие, арабские, древнееврейские и даже коптские рукописи. Есть кусочек подлинного египетского папируса из храма Тота в Фивах. Вы даже не представляете себе, сколько все это может стоить! Там у них на ежегодных аукционах за какой-то клочок пергамента платят фантастические суммы!.. Впрочем, я не специалист, — внезапно спохватился он. — Возможно, вся эта макулатура и не имеет особой ценности. Ведь одно дело — личные письма Наполеона или чертеж Леонардо, другое — заумная и заведомо лживая белиберда. Кто на такое польстится?.. Вообще-то у них там большой интерес ко всяческому мракобесию, — добавил он для пущей объективности. — А где травники? — спросил Люсин, никак не отреагировав на столь очевидные противоречия. — Ятрохимия, Парацельс? — По-видимому, где-то тут. — Берсенев открыл шкаф, над которым висел гравированный портрет монаха с тонзурой и в сутане. В арке из терниев, где сплетенные колючки перемежались усатыми жучками, ящерицами и тугими бутонами роз, готическим шрифтом значилось: Albertus Magnus. Но Игорь Александрович еще недостаточно свободно ориентировался в уникальном собрании, которое уже почитал своим. В шкафу, над которым простер натруженные костистые длани Альберт Великий, стояли справочники и энциклопедии: Брокгауз и Ефрон, три издания БСЭ, Британика, Большой Ларусс и уникальный словарь Дидро — Д'Аламбера — первый свод мудрости европейской. Интересовавшие Люсина книги хранились, как вскоре выяснилось, в секретере, ключ к которому пришлось искать в ящиках письменного стола, забитых бумагами и канцелярской мелочью. Бережно перелистывая раскрашенные от руки рисунки растений, Люсин пытался представить себе, как выглядел тот, пражский травник, которому, возможно, было предназначено сыграть в жизни Георгия Мартыновича роковую роль. Скорее всего, он мало чем отличался от этих пухлых, растрепанных томов, оттиснутых в Варшаве и Дрездене. На одном из них виднелась издательская метка, изображавшая череп с выползающей из темной глазницы змеей. Зловещая виньетка напомнила Владимиру Константиновичу «Песнь о вещем Олеге». В хаотическом клубке всяческих случайностей и впрямь проблескивали кованые звенья предначертаний. Кроме зелейных сборников и алхимических раритетов, вроде Раймунда Луллия, изданного знаменитым Альдом Мануцием, в секретере лежали и творения современных авторов. Сложенные отдельной стопкой, они ершились множеством закладок. Здесь были работы Лосева, Аверинцева и уже знакомая монография Бариновича. Просмотрев несколько закладок с пометками Солитова, не представлявшими особого интереса, Люсин уже собрался было задвинуть всю кипу на место, как вдруг наткнулся на голубую обложку с романтической каймой «Золотой библиотеки» фантастики и приключений. Сердце радостно встрепенулось до того, как глаза успели схватить название: «Сокровища Монсегюра». Эту книгу, написанную Березовским по горячим следам дела, которым он, Люсин, продолжал втайне гордиться, не узнать было просто немыслимо. Давным-давно законченное и сданное в архив, оно время от времени продолжало напоминать о себе глухими отголосками и престранного свойства совпадениями. Люсин не остался безучастным к отдаленному зову и все, что значилось на закладках, добросовестно переписал в свой блокнот. В том числе и такие эмоциональные заключения, как «Бред!» и «Чушь!». Особое негодование почему-то вызвали у Солитова те места, где Березовский пускался в домыслы насчет жезла великого магистра Мальтийского ордена. — Наверное, это исключительно ценные книги? — как бы вскользь уронил Люсин, перелистав напоследок лечебник из Аугсбурга. — Не чрезмерно, — покашляв в кулак, осторожно ответил Берсенев. — Интересно, где Георгию Мартыновичу удалось раскопать подобные редкости? Наверное, он был связан с другими любителями? — Владимир Константинович извлек из маленького ящичка давно запримеченную им записную книжку и, не глядя, словно по рассеянности перелистал истрепанные, сверху донизу исписанные страницы. — Ничего не могу вам сказать. Большая часть библиотеки перешла к моему тестю по наследству. Вы разве не знаете, что его отец был знаменитым в свое время врачом? — Откуда ж мне знать, Игорь Александрович? — Я-то, грешным делом, полагал, что вам все известно, вся подноготная, так сказать… — Если бы!.. Он случайно не поддерживал контактов с коллекционерами, может быть, букинистами? — Понятия не имею… Людмила Георгиевна ужасно переживает. Мне бы не хотелось оставлять ее надолго одну. — Берсенев весьма прозрачно намекнул, что начинает тяготиться расспросами. — Да-да, конечно, — заторопился Люсин. — С вашего позволения я возьму на какое-то время эту записную книжку? Глава семнадцатая БОБЫ ПРАВОСУДИЯ В засаленной, распадающейся на отдельные листки записной книжке, скрепленной для верности аптечной резинкой, Люсин насчитал шестнадцать Петров. Первым в его списке стоял Петр Александрович Берсенев, судя по всему, брат Игоря Александровича, последним — Петя Чадрис. Единственный, кто так прямо и значился: Петя. Рядом с именем было записано два телефонных номера. Для чопорного даже наедине с собой Георгия Мартыновича подобное амикошонство казалось настолько несообразным, что Люсин и не подумал усомниться в точности попадания. По всему выходило, что удалось выйти на того самого книжника Петю — не удостоенного отчества спекулянта и выжигу, с кем вынужден был поддерживать отношения даже такой высоконравственный и принципиальный человек, как профессор Солитов. Мысленно поздравив себя с выходом на цель, причем с первого же захода, Владимир Константинович позвонил в справочную. И тут всем его далеко идущим надеждам пришел бесславный конец. Петр Григорьевич Чадрис оказался не только человеком довольно-таки пожилым, но и весьма заслуженным. Доктор медицинских наук, профессор, автор великого множества печатных работ, он вот уже сорок лет заведовал отделением природотерапии в Институте курортологии. На крайний случай он мог быть лишь овцой, которую стриг книжник Петя, но никак не им самим. И все же после недолгого размышления Люсин решил нанести ему короткий визит. Пренебречь единственным уменьшительным именем во всей записной книжке было бы попросту глупо. Теперь оно расшифровывалось почти однозначно: старый друг, возможно, даже друг детства, самый-самый. Чадрис, которому Владимир Константинович позвонил на работу, о случившемся уже знал и сразу же согласился на встречу. Здание института, высоко приподнятое над улицей на массивном гранитном цоколе, поразило Люсина своей демократичной доступностью. Больные, большей частью страдающие ожирением, беспрепятственно ходили вокруг дома, ловя лучи остывающего осеннего солнца. Свободно, без всяких пропусков и паролей, входили и выходили торопливые посетители — многие, очевидно, лечились амбулаторно, и даже перед окошком регистратуры практически не было очереди. Обойдя просторный сумрачный вестибюль, где изрядно попахивало парным скипидарным духом и грязями, Люсин нашел нужную лестницу и, не став дожидаться лифта, взбежал на третий этаж. Петр Григорьевич оказался румяным жизнерадостным бодрячком, исключительно доброжелательным и не по годам энергичным. К потере друга он отнесся с мудрой сдержанностью медика, давно смирившегося с неизбежностью вселенского уничтожения. Бездушную логику природы, раз и навсегда пренебрегшей отдельно взятой судьбой во имя совершенствования вида, он воспринимал с несколько циничным бесстрастием адвоката. Вернее, присяжного поверенного, который, чтя и одновременно чуточку презирая стоящий над ним закон, прекрасно усвоил все имеющиеся в этом законе лазейки. — Жаль. — Едва поздоровавшись с Люсиным, он покорно развел руками. — Это был великий ум! У него в запасе оставалось еще семь-восемь лет неплохой жизни. Невосполнимая потеря для науки. — Разве нам дано знать, сколько отпущено судьбой? — Судьбой? — Чадрис снисходительно рассмеялся. — Не понимаю, о чем вы. Есть генотип, опирающийся на заложенную в клетках программу, и весь комплекс недугов, унаследованных, а также благоприобретенных в силу случайных причин. То, что вы называете судьбой, на самом деле является лишь грамотно составленной медицинской картой. За полвека как-нибудь можно научиться ее читать. — И так вы можете сказать о любом? — с недоверчивым интересом спросил Люсин. — С большей или меньшей степенью вероятности. — Обо мне, например? Сколько я еще проживу? — полушутя-полусерьезно осведомился Владимир Константинович. — Что я, оракул? Или господь бог? Я бы сказал, если бы изучил вас так же хорошо, как и Юру: вашу психику, организм, биохимию… Впрочем, нет. Я бы вам ничего не сказал. Человеку незачем знать все до конца. В незнании, как и в иллюзиях, есть известная охранительная функция. «Юра, — подумал Люсин с невольной печалью. — Для него Георгий Мартынович был просто Юрой… Как для меня Березовский. Они беседовали за стаканом чая о смысле и сущности жизни, обменивались сокровенными мыслями, и Юра любил Петю, и Петя любил Юру, что ничуть не мешало ему рассматривать кости друга на рентгеновском снимке, колдовать над формулой его крови, знать каждый камешек в почках и желчном пузыре. Вроде бы все нормально, а на поверку дико, непостижимо. Знать почти до года, что исчислены сроки, какие бы они ни были, и не думать об этом за шахматами или, скажем, в сауне, вдыхая смоляной жар. Все же удивительное создание человек!» — Скажите, Петр Григорьевич, как смотрит врач вашего класса на самого себя? — непроизвольно отвлекаясь от главной цели, спросил Люсин. — Интересный вопрос! — оценил Чадрис. — Думаю, что никак. Нельзя в один и тот же момент сочетать в мозгу опыт врача и доверчивость пациента. Пациент обычно побеждает. «Если лекарь заболеет, он зовет к себе другого». Шота Руставели это понимал! — Вы лечили Георгия Мартыновича? — Я наблюдал его… Да, скажем так. — Короче говоря, давали компетентные советы? — Не только. Время от времени он принимал у нас оздоровительные процедуры: йодо-бромные ванны, бассейн с морской водой, специальный массаж. Должен сказать, что это не только было ему показано, но и в значительной мере отвечало его научным представлениям и, не побоюсь сказать, душевному складу. Он был решительным противником синтетических препаратов. Только физиотерапия и, само собой, травы. Как же он в них разбирался! Здесь наши роли менялись. Здесь уже он становился наставником. — А как вы с точки зрения современной медицины расцениваете такой подход? Переориентировку на траволечение, отказ от чистой химии и прочее? — Исключительно положительно! Наш институт, должен отметить, традиционно делает упор на лечебное воздействие естественными факторами: движением, активными средствами природной среды, в частности минеральными водами, даже ландшафтом, оказывающим необыкновенно целительные результаты на весь организм! Это не означает, конечно, что мы полностью отвергаем медикаментозную терапию или хирургическое вмешательство. Ни в коей мере! — Парацельс считал, что в природе припасено все, что нужно для исцеления. — Люсин пустил в ход излюбленный козырь. — К сожалению, мы все дальше отрываемся от естественной среды обитания, не будучи подготовленными к этому эволюционно, — согласно кивнул Чадрис и, как опытный лектор, поспешил пояснить. — Успешно осваивая прежде совершенно необитаемые области, например, космос, мы вовсе не перестаем быть той самой прямоходящей обезьяной, которой вздумалось сойти с дерева. В эволюционном смысле, разумеется… Ускоренные темпы и ритмы современной жизни не соответствуют биологическим реакциям, развитым в процессе длительного совершенствования. От этого никуда не денешься. — Он задумался, положив на стол все еще сильные, хотя и припорошенные желтыми возрастными пятнами руки. — Порой приходится слышать, что врачам, дескать, не до теорий. Нужно лечить конкретные болезни, а не умствовать. Какой вздор! Все великие врачи прошлого были философами. Медицина вообще неотделима от познания коренных проблем. Недаром покойный академик Аничков считал, что невозможно исчерпывающим образом определить само понятие «болезнь», как нельзя дать определение жизни. Ведь, по существу, болезнь является одним из видов жизненного процесса. Да и где грань, отделяющая норму от патологии? Нет ее, этой грани. Врачи всего мира с особым интересом исследуют так называемую предболезнь — период, предшествующий появлению клинических признаков. А ведь еще древнеримский врач Гален говорил о переходной стадии между здоровьем и недугом. Великий Авиценна разделял состояния организма на целых шесть градаций: здоровье до предела; здоровье, но не до предела; не здоровое и не больное; хорошо и быстро воспринимающее здоровье; больное легко и, наконец, больное уже до предела. Знаменательно, что наука последних лет получает все больше подтверждений прозорливости гениального мыслителя. Врачу думать следует, а не заниматься писаниной… Однако я совсем заболтался! Почему вы меня ни о чем не спрашиваете? — Слушаю, Петр Григорьевич, и, как говорится, мотаю на ус. С огромной признательностью. — Но, я полагаю, вы явились ко мне вовсе не для того, чтобы выслушивать рассуждения о современных тенденциях медицины? Вы, наверное, хотели что-то спросить про Юру?.. — Вопрос — всегда насилие. Ударяешь, словно по рычагу автомата, чтобы он выбросил тебе пачку сигарет или шоколадку. Вы давно знаете Георгия Мартыновича? — Да лет шестьдесят! В одном дворе жили, в одной школе учились. Но сблизились много позже, уже в студенческие годы. Я на шесть лет старше Георгия Мартыновича. — В последних словах Чадриса словно бы ожило эхо превосходства детской забытой поры. — Боюсь, что теперь разрыв пойдет увеличиваться, Петр Григорьевич. — Не думаю. Я давно заметил, что наши воспоминания не старятся вместе с нами. Помня милых сердцу людей, мы и себя видим рядом с ними теми, какими были в ту пору. Не такими, как нынче. — Очень тонкое замечание, — согласился Люсин. — И, главное, верное!.. Кстати, Петр Григорьевич, Солитов последнее время усиленно занимался анальгетиками. — Он был одержим идеей сделать боль управляемой. — Такое возможно? — Он, во всяком случае, надеялся. В последнее время сделаны серьезные успехи в познании не только природы боли, но и сущности обезболивания. Оказывается, нервная система при сильных болях сама выделяет мощные анестетики. Они получили условное название «эндерфины». Солитов пытался обнаружить аналогичные химические структуры в растениях. Нечто подобное ему удалось выделить из так называемых «бобов правосудия». Знаете про такие? — Первый раз слышу, Петр Григорьевич. — Я тоже знаю о них лишь понаслышке. Где-то в Африке колдуны дают отведать такие бобы подозреваемым в совершении преступления. Невиновные после этого остаются живы, виновные погибают. Очевидно, срабатывает сложная психосоматическая система. — Может, просто вера? Заклятье колдуна убивает лишь того, кто верит в него. — Здесь дело обстоит много сложнее. Бобы действительно содержат очень сильный токсин. Поэтому в данном случае правильнее будет сказать, что слово колдуна или, ваша правда, вера в его магическую мощь способна не только убивать, но и вырабатывать в организме противоядие. Невиновный человек не испытывает страха и остается в живых. Вероятно, это связано с функцией симпатической нервной системы и ее медиаторов — адреналина и норадреналина. Другим средством, могущим нейтрализовать токсин «бобов правосудия», оказалось знаменитое кураре, яд, которым обитатели джунглей намазывают свои стрелы. — Про кураре я знаю, — улыбнулся Люсин. — И не только из приключенческих книг. — Принятый внутрь, он совершенно безопасен, но, попав в кровь, приводит к немедленной остановке дыхания. На основе кураре и экстракта «бобов правосудия» Юра надеялся получить новый класс эндерфинов… Годы, которые он не дожил, дорого обойдутся больным. — Чадрис разволновался и незаметно для себя повысил голос. — Вам не кажется странным, что из-за какого-то злобного недоумка жизни многих людей пресекутся до срока? Между тем это так. Все взаимосвязано в экологической системе Земли. То, что не успел закончить Солитов, будет в конце концов сделано другими. Но потерянные годы — да что годы! — дни и даже часы обернутся лишним страданием, а для кого-то… Словом, вы понимаете. Убийца вызвал цепную реакцию смерти. Да-да, Юру убили! — выкрикнул он, багровея. — Ваше предположение насчет какого-то самоотравления я категорически отметаю! С исследователем, причем экспериментатором, который все привык делать своими руками, ничего подобного случиться не может. — Я не могу позволить себе отбросить даже самую ничтожную вероятность. Любая версия должна быть отработана. — Острый приступ, причем с потерей сознания, со стороны внутренних органов практически исключается. — Ваше мнение для нас крайне существенно, — поддакнул Люсин. — А как насчет сердца, Петр Григорьевич? Или, к примеру, инсульт? — А молния вас не волнует, молодой человек? Ведь в принципе все может случиться, даже метеорит на голову упасть… Надеюсь, вы запросили больницы, морги?