* * * Глава первая Если запрокинуть голову, пока не упрешься затылком в стену, и чуть наклонить влево, сквозь решетку виднеется краешек луны. Самый краешек, серебристый, он будто совсем рядом, так бы и укусила. Ломтик сыра, кусочек торта, чашечка чаю, как принято в гостях. Однажды ее уже поили чаем, кто-то длинноухий с голубовато-зелеными глазами. Как ни странно, она не помнила его лица. Воспоминания о нем были смутные, как в тумане, вырисовывались лишь глаза и уши, такие длинные и пушистые. Когда ее нашли, то не смогли добиться ничего, кроме единственного слова: – Кролик. Кролик. Кролик. И так без конца. Вот и решили, что она сошла с ума. Алиса знала, что не рехнулась. Может, самую малость, но не совсем. Но от порошков, которыми ее пичкали, перед глазами все плыло и кружилось, навевая мысли о безумии. Когда к ней наконец помимо слова «кролик» вернулись и другие слова, все оказалось в точности так, как она рассказала. Они с Дор отправились в Старый город отмечать день рождения. Дор исполнилось шестнадцать. Шестнадцать свечек тебе, моя милая, кусочек торта и чашечку чаю. Уходили они вместе, но вернулась только Алиса. Она объявилась две недели спустя в платье с чужого плеча, вся в крови, бормоча про чай и кролика. По ногам еще текла кровь, а бедра были сплошь в синяках от чьих-то пальцев. Алиса машинально потрогала длинный широкий шрам на левой щеке, который тянулся по скуле от виска до верхней губы. Когда ее нашли, рваная рана была уже не свежей, сочащаяся кровь запеклась на ней жуткой черной коркой. Где и как она поранилась, так и осталось загадкой. Врачи сделали все, что смогли – так они сказали родителям, но прежнюю красоту было не вернуть. Сестра же заметила, что сама, мол, виновата. Держалась бы подальше от Старого города, как было велено, ничего бы такого не произошло. Не зря же они жили в Новом городе, как бы отмежевавшемся от Старого кольцом новеньких сверкающих зданий. Старый город – для всякого отребья, приличным горожанам там не место. Детей обычно предупреждали, что соваться в Старый город опасно. И Алисе там делать нечего. Больница, где Алиса провела последние десять лет, располагалась в Старом городе. Сестра ошибалась, Алиса в Старом городе была своей. Изредка, будто отбывая повинность, ее навещали родители, морщились как от дурного запаха, хотя перед каждой встречей санитарки волокли Алису в ненавистную ей душевую. Вода была ледяной, скребли нещадно до боли и никогда не позволяли помыться самой. Когда Алиса упиралась или кричала, ее лупили щеткой или щипали аж до синяков, причем так, чтобы они не бросались в глаза – за грудь или внизу живота, угрожая добавить, если не образумится. Теперь родители совсем не показывались. Алиса даже не могла припомнить последнюю встречу, так давно это было. Серые будни медленно тянулись однообразной чередой, книг ей не приносили и заняться было решительно нечем. Тесак предложил тренировки, чтобы не потерять форму, когда она выйдет из больницы, но Алиса в глубине души подозревала, что воли ей не видать. Она была сломлена, а Новый город обломков не принимал. Только целое, с иголочки. Алиса едва помнила те времена, когда была цела и невредима. Казалось, та девчонка – совершенно другой человек, просто какая-то давняя знакомая. – Алиса? – раздался голос из мышиной норы. Много лет назад в стене завелась мышь и прогрызла дырку между комнатами Алисы и Тесака. Куда делась эта мышь – неизвестно. Может, попалась в мышеловку на кухне или упала в реку и утонула. Но мышь познакомила ее с Тесаком, грубый голос которого слышался из-за стены. Поначалу Алиса и впрямь решила, что свихнулась, раз мерещатся какие-то голоса. – Эй, ты, – позвал голос. Дико озираясь по сторонам, она в ужасе забилась в угол подальше от окна и двери. – Эй ты. Вниз посмотри, – сказал голос. Алиса решительно заткнула уши. Слышать голоса – признак помешательства, это общеизвестный факт, а она себе обещала оставаться в здравом уме, что бы там ни говорили, как бы ни было трудно. После нескольких секунд блаженной тишины она опустила руки и уже спокойнее огляделась. За стеной послышался тяжкий вздох: – В мышиную нору, балда. Алиса с тревогой уставилась на небольшое отверстие в противоположном углу. Пожалуй, говорящая мышь будет даже похлеще голосов в голове. Если бывают говорящие мыши, то люди с голубовато-зелеными глазами и длинными пушистыми ушами и подавно. И хоть она не помнила лица, страх в памяти засел накрепко. Она уставилась на мышиную нору, словно ожидая, что оттуда явится какая-нибудь жуткая тварь, или вылезет Кролик, чтобы завершить когда-то начатое. Еще вздох, резкий, нетерпеливый. – Да ни черта тебе не мерещится, и никакой мыши тут нет. Это я, в соседней палате, и я тебя вижу через дырку. Ты не чокнулась, это не магия, ну пожалуйста, подойди поближе, давай поговорим, пока я окончательно не взбесился! – Если это не магия, и ты мне не мерещишься, откуда ты знаешь, о чем я думаю? – подозрительно спросила Алиса. А вдруг это козни врачей, не заманивают ли ее в ловушку? С завтраком и обедом ей давали какие-то порошки, так называемое «успокоительное». Но даже после них в ней оставалась частичка прежней Алисы, способной задуматься, помечтать, пытаться вспомнить забытые фрагменты жизни. Когда ее выводили из комнаты в душевую или на свидание с родственниками, изредка на глаза попадались другие пациенты, застывшие, с пустыми глазами, пускающие слюни, вроде живые, но совершенно безучастные. Так называемые «тяжелые». Им вместо порошков делали уколы. Алиса боялась уколов, поэтому старалась ничем не привлекать внимания врачей. Тех самых, что могли заманивать голосами за стеной. – Я угадываю мысли, потому что на твоем месте думал бы так же, – сказал голос. – Мы ведь в психушке. Ну подойди, загляни в дырку – сама увидишь. Алиса осторожно поднялась, все еще в сомнениях, вдруг это галлюцинация или проделки врачей, прошла под окном и присела у мышиной норки. – Так только колени видно, – посетовал голос. – Опустись на пол, пожалуйста. Алиса легла на живот, держа голову подальше от стены, опасаясь, что из дыры выскочит спица и вонзится ей в глаз. Прижавшись щекой к полу, она заглянула в узкое отверстие. На той стороне показался свинцово-серый глаз и часть носа с горбинкой. Дальше видно не было, но, судя по всему, этот нос когда-то был сломан. Никого из знакомых врачей человек не напоминал, но Алиса рисковать не хотела. – Покажи все лицо, – попросила она. – Ага, соображаешь, – одобрил серый глаз. – Хорошо. Значит, не просто смазливая мордашка. Алиса машинально потянулась прикрыть шрам рукою и только тогда вспомнила, что та щека прижата к полу, и его все равно не видно. Ну и пусть думает, что она симпатичная, раз ему так хочется. Все-таки приятно хоть кому-то показаться симпатичной даже с нечесаными волосами и в шерстяном балахоне на голое тело. Послышалось шуршание шерсти по обивке стены, серый глаз отпрянул от дыры, и появился второй, а с ними длинный перебитый нос и густая черная борода с проседью. – Ну как, видно? – спросил голос. – Я Тесак. Так они и познакомились. Тесак был на десять лет старше Алисы, и его никто никогда не навещал. – За что тебя сюда упекли? – однажды спросила она, когда они стали уже давними приятелями, хотя никогда по-настоящему друг друга не видели. – Народу много порешил, – ответил он. – Топором. За это Тесаком и прозвали. – А раньше как звали? – спросила Алиса. Удивительно, но ее ничуть не потревожило открытие, что новый друг – убийца. Будто те серые глаза и хриплый голос за стеной теперь принадлежали совсем другому человеку. – Не помню, – вздохнул он. – До того момента совсем ничего. Меня нашли с окровавленным топором в руке, а вокруг пять трупов, изрубленных на куски. Когда приехала полиция, я и на них набросился, так что, наверное, это моих рук дело. – За что ты их? – Не помню, – сказал он каким-то севшим голосом. – Словно пелена перед глазами, как будто все заволакивает черным дымом. Помню, как топор оттягивал руку, брызги теплой крови на лице и во рту. И тот звук, когда топор входит в плоть. – Я тоже это помню, – вдруг ни с того ни с сего вырвалось у Алисы. Хотя на какое-то мгновение ей и правда померещился звук ножа, пронзающего кожу, этот хруст погружающегося лезвия, и чей-то крик. – А ты много народу прикончила? – спросил он. – Не знаю, – ответила Алиса. – Все может быть. – Это ничего, я бы понял. – Я правда не знаю, – повторила она. – Помню, что было до и после, но за те две недели просто какое-то затмение, одни обрывки. – Тот тип с длинными ушами. – Да, – подтвердила Алиса. Тот самый, безликий, что являлся в кошмарных снах. – Вот выберемся отсюда, найдем его, и тогда ты узнаешь, что с тобой случилось, – заверил Тесак. С тех пор прошло восемь лет, но они по-прежнему томились взаперти в соседних палатах лечебницы, без всякой надежды выбраться на свободу. – Алиса! – снова позвал Тесак. – Мне не спится. Она отогнала воспоминания, навеянные луной и звуком его голоса. – Мне тоже не спится, Тес, – ответила она, подползая к мышиной норе. На полу было гораздо темнее. Освещения в палатах не было, только серебристый лунный свет сквозь решетки да редкие проблески фонаря в руках санитаров при обходе. В такой темноте цвета глаз было не различить, только влажный блеск. – Алиса, Бармаглот проснулся, – сообщил Тесак тонким дрожащим голосом. Он редко давал слабину, чаще храбрился, порой даже чересчур. Целыми днями из его палаты доносилось натужное кряхтение, сопровождавшее тренировки. Каждый раз, когда санитары приходили за ним, чтобы отвести в душевую, без шума, ударов, возни и воплей не обходилось. Алиса не раз слышала хруст костей и ругань санитаров. Однажды она спросила, почему ему не делают уколы, как другим буйным. Он только с усмешкой прищурился и заявил, что от уколов ему совсем крышу сносит, вот его и не трогают. Даже порошков не дают. Тесак никогда никого не боялся, если не вспоминал про Бармаглота. – Да нет никакого Бармаглота, Тес, – успокаивала его Алиса.