— Как ни цинично звучит, наш единственный шанс — дождаться нового нападения и успеть раньше прокуратуры хотя бы на несколько часов, — заключил Чергинец. — Руки связаны, пока не убьют ещё одну женщину. Или молодую девушку. Кошмар, лейтенант? — Ещё какой кошмар. — А за два с половиной месяца 1983 года — ни одного факта. К счастью. Может, сдох маньяк сам по себе? — понадеялся полковник. — Или Жавнерович случайно прихватил реального гада? Но последнее дело шито белыми нитками ещё грубее прежних, дед совсем распоясался. В общем, Егор, надо писать сводку-отчёт об изучении гениальных методов прокуратуры. Жабицкий уже нервничает, зная, что я листаю дела. Вдруг что-то выкопаю? — А это верный нагоняй по партийной линии. Набросаю черновик, Николай Иванович. Завтра же. Потому что беру короткий отпуск за свой счёт. У меня в апреле — свадьба. — Поздравляю! Встреча с сестрой, приглашённой на роспись, прошла на удивление гладко. Совершенно раздавленная текущими неурядицами, женщина ни во что не вмешивалась. Егор едва узнал её по фотографиям, хранимым со студенческого общежития. Всего на пару лет старше, а смотрелась на сорок. В подарок привезла скатерть и конверт с десятью рублями. — Приедешь в Речицу, могилу мамы проведать, тогда поговорим, — пообещала она. — Конечно! — поддакнул Егор, ни в какую Речицу не собиравшийся. — А могилу папы никогда не увидим. — Да. Потому что он погиб полтора месяца назад в разборках между уголовниками. Здесь, в Минске. — Ты видел его? — Нет. Только фото. Уже мёртвого. Живого его не помню. — Я тоже. Она тёрлась около Дворца бракосочетаний и даже зашла внутрь, когда пышная тётя с гигантским начёсом на голове громогласно объявила: «семейный корабль отправляется в плавание». Потом сестра пропала. Наверно, чувствовала себя крайне неловко рядом с блестящей Элеонорой и сияющим братом в шикарном костюме, среди не менее разряженной элиты Промторга №2 и Спорткультторга. Свидетель Леха Давидович, которому жених спонсировал костюм, тоже ощущал себя не в своей тарелке и дёргал плечом, словно ему натирало в подмышке. Сам новобрачный вляпался в крайнюю неловкость в середине мая, вызванный в горсуд свидетелем по делу об угонах и автогонках. Судили четверых водителей и «часового», чей крик «атас» при приближении машин КГБ был задавлен радиоглушилками. Накануне был вызван Аркадием на промывку мозгов. Встреча состоялась в крайне непринуждённой обстановке — на набережной Свислочи, около штаба Белорусского военного округа. Матёрый агент КГБ сидел на скамейке и кидал крошки голубям. В парке имени Янки Купалы на противоположном берегу реки бушевала яркая зелень, молодые мамы катали коляски — унылые советские и яркие из ГДР, словом, сложно было представить, что где-то совершаются преступления, а безопасность страны требует со стороны Аркадия денных и нощных усилий нон-стоп для её укрепления. — Почему опоздал? — тот начал с упрёка. — Не поверишь, Аркаша, облава. Аппарат УВД раскидали по райотделам, там обозначили цели и сказали: фас. Меня по старой памяти кинули в Первомайку. Мы оцепили кинотеатр «Партизан», задержали всех зрителей дневного сеанса, сгрузили в отделе. Я как следователь из вышестоящего подразделения возглавил группу, выясняющую: какого многочлена советские граждане нарушают трудовую дисциплину и посещают кино в рабочее время. Полагается удивлять страну трудовыми подвигами и перевыполнять планы, поставленные партией, а не шляться, понимаешь, по увеселительным заведениям. — Выяснили? — Неа. Перевалил продолжение банкета на Вильнёва и слинял. Задержался? Подумаешь, посидел ты лишние пять минут в мире, тишине и спокойствии. Благодать. А почему? Рядом кинотеатра нет. Кстати, как сознательный мент я обязан приколупаться к тебе: какого чёрта не на рабочем месте, — Егор перевёл дух после эмоциональной тирады. — Мороженого хочешь? — Позже. Давай о деле. Завтра выступаешь в городском суде. — Да. Будет шоу. — Не будет. На тебя жаловались, что на очных ставках наезжал на зрителей гонок, делал их подстрекателями преступления. — Само собой. Для чего в суде вести себя иначе? Откинувшись на скамейке и закинув ногу на ногу в лёгких хлопчатобумажных брюках, лейтенант воплощал своей позой уверенность в правоте и независимость. — Потому что спутаешь карты в тонкой работе. Видел, сколько народу лишилось поста после прихода Федорчука в МВД, а Слюнькова — в ЦК КПБ? Требуются плановость и аккуратность, но не танец слона в посудной лавке. — Поломал мне кайф… Ладно, я тебя услышал. — Ты услышал или ты сделаешь? — не удовлетворился Аркадий. — Да сделаю, куда уж мне. — Надеюсь, что так. Тогда могу приступить к следующему пункту. Генерал сообщил, что, поскольку ты более не состоишь в родственных связях с уголовным элементом, он будет ходатайствовать о твоём переводе в КГБ. Даже полгода в МВД зачтут в выслугу. — Генерал? Министр, что ли? — Виктор Васильевич. Сейчас быстро растут. Мы когда познакомились — я был капитаном. Уже подполковник. И ты не задержишься, если не наделаешь глупостей. Последнее он произнёс с сомнением, подчёркивая: ретранслирую слова Сазонова, коль приказано, но сам уверен, что без глупостей не перетопчешься. — Спасибо. От души. Передай генералу: мне нужно время подумать. Да и растущий по ментовской лестнице я вам вполне полезен. Аркадий неожиданно засмеялся. — Знаешь, вот — стремимся, хватаем звания, должности. Положение обязывает. Кто меня, подполковника, теперь пошлёт на гастроли с «Песнярами», чтоб с грузинами в обнимку петь «Сулико», отбиваться от поклонниц, что приняли меня за музыканта? — Ну, ты не всегда отбивался. — Не было такого! — гэбист сделал страшные глаза и распрощался. Точное выполнение его предписания — блеять в суде невинной овечкой, будто зрители гонок не понимали, что все тачки — палёные, не спасло от встречи с Ольгой. Ей, естественно, не звонил после встречи в Первомайском, хоть обещал. На этот раз девушка подкараулила его в конце дня. Суд допрашивал свидетелей и требовал их остаться в зале. Обвинитель и защитники произнесли свои речи, заседание объявлено закрытым и будет продолжено в одиннадцать утра: подсудимые скажут последнее слово. Заодно у судьи появляется время за вечер и утро спокойно написать приговор, последнее слово уже ничего не изменит. — Я всё знаю, — сказала она, не здороваясь. — Что ты — засланный. Что меня использовал. Врезала бы тебе, но не имею права — ты же милиционер при исполнении. — Именно так, — подтвердил Егор. Исполнение долга иногда совсем не так приятно, как бы ни завидовали опера из Первомайского розыска. Вскоре сбылось пророчество Сазонова: сняли Жабицкого. На его место назначили Пискарёва, настоящего мента, но, к сожалению, не сыщика, следователя или кого-то из других служб по борьбе с преступностью, а… В общем, народ ахнул, новым министром стал бывший начальник минского ГАИ. То есть подразделения, давшего народу наибольшее число поводов для анекдотов. Когда в Витебской области погибла очередная изнасилованная девушка, Егор очертя голову бросился к Чергинцу: чьё-то горе, но это наш шанс! Главный сыщик республики, обязанный, по идее, нестись в Витебск быстрее собственного визга и лично раскрывать мокруху, пока Жавнерович не подгадил, никуда не спешил, а лишь просиживал штаны в собственном кабинете. Живые и обычно очень хитрые глаза смотрели тускло и даже как-то мёртво. — Новый министр оказался хуже прежнего. Доложил ему. Он: и думать не смей! Сиди ровно, пока профессионал работает. — Николай Иванович! Что же делать? Егор не признался, что в голове крутилась шальная мысль пришить старого мерзавца, к счастью — не реализованная. Пока. — Тебе — ничего. А я дойду до самого верха, хоть до ЦК КПСС. Чергинец не обманул. Поскольку министр приказал уничтожать любую переписку, как-то ставящую под сомнение подвиги «белорусского Мегрэ», написал через его голову напрямую — Генеральному прокурору СССР. Возможно, вспомнил тот вечер, когда Егор обвинил практически весь минский угрозык в сокрытии автомобильных и квартирных краж. Полковник действовал столь же нахраписто, но масштабнее, он утверждал, что порочная политика советской прокуратуры ведёт к массовой гибели наших граждан, потому что, пуская пыль в глаза партийному начальству, прокуратура вселяет чувство безнаказанности истинным преступникам и уничтожает в тюрьмах невинных людей. Он ехал в Москву на коллегию прокуратуры, совершенно не представляя, что его ждёт. Возможно — арест и отдача на растерзание КГБ за действия, дискредитирующие советскую правоохранительную систему. Либо отправка в психиатрическую больницу на принудительное лечение, ибо только ненормальный может заподозрить стражей законности в столь диких преступлениях. На коллегии Генеральный прокурор Рекунков и его сотоварищи сидели мрачнее тучи, никак не могли взять в толк, каким образом милицейское насекомое из провинции смело раскрыть варежку, указывая на системные, а не разовые огрехи органа «высшего надзора за законностью». Когда начали затыкать ему рот и откровенно угрожать, сыщик предупредил: копия доклада с уничтожающими вас доказательствами находится в надёжном месте и, если случится что-то непредвиденное, попадёт на стол к Андропову — через доверенных людей в КГБ. В отличие от исторической фразы в исполнении Анатолия Папанова «Сядем усе» из фильма «Бриллиантовая рука», несколько расплывчатой, Чергинец говорил конкретнее: все сядете лично вы. Конечно, из московского прокурорского начальства не был бы осуждён никто. Но если предать дело огласке, а обстоятельства под определённым углом подать Андропову, по прокуратуре был бы нанесён сокрушительный удар, сильнее, чем по МВД, чей бывший министр Щёлоков застрелился, не выдержав прессинга. Нет, прокурорские хотели и дальше носить большие звёзды, с удовольствием пить и вкусно закусывать. Для этого пришлось пожертвовать белорусскими разгильдяями, представив дело так, что, в соответствии с мудрыми указаниями партии об укреплении трудовой дисциплины, прокуратура сама у себя навела порядок. Поздно вечером, около двенадцати, в хорошо обставленном доме на Сельхозпосёлке раздался пронзительно-длинный междугородний телефонный звонок. Егор, уже дремавший, подскочил к аппарату в одних трусах. — Тётя Клара выздоравливает! — раздался в трубке радостный, немного глумливый и основательно пьяный голос Чергинца. Именно он перед Москвой придумал эту кодовую фразу. Естественно, сообщение о кончине «тёти Клары» требовало бы от Егора очень решительных действий. — Правда? Всё в порядке? Дремоту сняло как рукой. — Правда. Отдыхай. Вернусь — расскажу подробнее… Ик! Тут хорошие люди, понятливые. Войну прошли. Генеральный завтра подпишет приказ о расследовании злоупотреблений в белорусской прокуратуре. Всё… Меня ждут… Товарищи. Гудки. Лейтенант завалился на кровать, но лежать не мог. Подмывало прыгать и даже орать. — Что случилось? — спросила Элеонора. — Мы победили. Она приподнялась на локте. — Не знаю кто и не знаю в чём… Но можно пустить на растопку тот кубометр бумаги в нашем сарае? — Чуть-чуть погоди. Надо, чтоб написавшие липу в тех документах прочно обосновались в следственном изоляторе. И не в качестве прокуроров, ведущих расследование. Су-у-уки! Поделом! Если бы Чергинца закатали в бетон, что совершенно не исключалось, Егору предстояло отдать кубометр Сазонову, а самому уволиться из УВД и ближайшие месяцы, если не годы, искать витебского нелюдя одному, а потом мочить. Теперь необходимость отпала, и он радовался от души: справедливость хоть в чём-то восторжествует в законном порядке. Женщина знала один многократно проверенный способ, чтоб её мужчина выплеснул пар, стравив избыток энергии и эмоций, потом заснул, безмятежно посапывая, и с успехом его применила снова. Они лежали в темноте и не знали, что министр Пискарёв, разъярённый самоуправством своего заместителя, придумал как расквитаться, спровадив неугомонного полковника в Афганистан — организовывать службу Царандоя в Кабуле. Сыщик не отбрехивался от командировки, растянувшейся на годы, сам думал о ней, привёз кучу наград и последствия тяжёлой контузии от подрыва БТР. Но про подставу министра и про палки в колёса в деле расследования убийств под Витебском не забыл. Много лет спустя один общий знакомый экс-гэбешник спросит Чергинца: почему ты не пришёл на похороны Пискарёва? Говорить, что не хотел слушать славословия в адрес покойника, тот не стал, поэтому ответил просто: не волнуйся, я и твои похороны пропущу.