– Лика! – воскликнул он, падая на колени и бросая букет под ноги даме. – Я люблю всею душою одну лишь тебя! Прости, умоляю! Ты же знаешь мой темперамент! Я увлекающийся человек, я артист! Оно и видно было, что артист. Обладателя эспаньолки нисколько не смущала публика – а кроме выглядывавшего из-за «Вечерней России» штабс-капитана за интересной сценой наблюдали еще и зрители из коридора, привлеченные умопомрачительным ароматом роз и звучными ламентациями. Не стушевалась публики и прелестная дама. – Все кончено, Астралов! – гневно объявила она, откинув вуаль и сверкнув глазами. – И чтоб в Москве появляться не смел! – От умоляюще простертых дланей отмахнулась. – Нет-нет, и слушать не желаю! Тогда кающийся повел себя странно: не вставая с колен, сложил руки на груди и глубоким, волшебнейшим тенором запел: – Una furtiva lacrima negli occhi suoi spunto… Дама побледнела, заткнула ладонями уши, но божественный голос наполнил собою купе, да что купе – заслушавшись, притих весь вагон. Обворожительную мелодию Доницетти прервал третий звонок, особенно длинный и заливистый. В дверь заглянул кондуктор: – Господ провожающих прошу немедленно выйти, отправляемся. Сударь, пора! – коснулся он локтя чудесного певца. Тот кинулся к Рыбникову: – Уступите билет! Даю сто рублей! Тут драма разбитого сердца! Пятьсот! – Не смейте уступать ему билет! – закричала дама. – Не могу-с, – твердо ответил штабс-капитан артисту. – Рад бы, но безотлагательная казенная надобность. Кондуктор утянул обливающегося слезами Астралова в коридор. Поезд тронулся. С перрона донесся отчаянный крик: – Ликуша! Я руки на себя наложу! Прости! – Никогда! – выкрикнула раскрасневшаяся пассажирка и вышвырнула великолепный букет в окно, засыпав весь столик алыми лепестками. Обессиленно упала на бархатное сиденье, закрыла лицо пальчиками и разрыдалась. – Вы благородный человек, – сказала она, всхлипывая. – Отказались от денег! Я так вам признательна! Выпрыгнула бы в окошко, честное слово! Рыбников пробурчал: – Пятьсот рублей деньги большущие. Я в треть столько не получаю, даже со столовыми и разъездными. Но служба. Начальство опозданий не прощает… – Пятьсот рублей давал, фигляр! – не слушала его дама. – Перед публикой красовался! А в жизни – мелочный человек, экономист, – это слово она произнесла с безграничным презрением, даже всхлипывать перестала. – Живет не по средствам! Заинтересовавшись логическим противоречием, содержавшимся в этой реплике, Василий Александрович спросил: – Виноват-с, недопонял. Так он экономен или живет не по средствам? – Средства у него огромные, да только он по ним не живет! – объяснила спутница, уже не плача, а озабоченно разглядывая в зеркальце слегка покрасневший носик. Мазнула пуховкой, поправила золотистую прядку у лба. – В прошлом году получил почти сто тысяч, а прожили едва половину. Все «на черный день» откладывает! Тут она окончательно успокоилась, перевела взгляд на соседа и церемонно представилась: – Гликерия Романовна Лидина. Назвался и штабс-капитан. – Очень приятно, – улыбнулась ему дама. – Я должна объяснить, раз уж вы оказались свидетелем этой безобразной сцены. Жорж обожает устраивать спектакли, особенно при зрителях! – Он что, вправду артист? Гликерия Романовна недоверчиво похлопала чуть не дюймовыми ресницами: – Как? Вы не знаете Астралова? Тенор Астралов-Лидин. Его имя на всех афишах! – Не до театров, – равнодушно пожал плечами Рыбников. – Некогда, знаете, по операм расхаживать. И средства не позволяют. Жалованье мизерное, пособие по ранению задерживают, а жизнь в Петербурге кусается. Извозчики по семидесяти копеек за пустяковую поездку дерут… Лидина не слушала, да больше на него и не смотрела. – Мы два года женаты! – сказала она, словно обращаясь не к своему прозаическому соседу, а к более достойной, сочувственно внимающей аудитории. – Ах, как я была влюблена! Теперь-то я понимаю, что не в него, а в голос. Какой у него голос! Стоит ему запеть, и я таю, он может вить из меня веревки. И ведь знает это, негодяй! Видели, как он давеча запел, подлый манипулятор? Хорошо звонок помешал, а то у меня уже головокружение началось! – Красивый господин, – позевывая признал штабс-капитан. – Должно быть, насчет клубнички не дурак. Из-за того и драма? – Мне и раньше рассказывали! – сверкнула глазами Гликерия Романовна. – В театральном мире доброжелателей хватает. Но я не верила. А тут собственными глазами! И где! В моей гостиной! И с кем? Со старой кокоткой Котурновой! Ноги моей больше не будет в этой оскверненной квартире! И в Петербурге тоже! – Стало быть, в Москву перебираетесь, – резюмировал штабс-капитан. По тону было ясно, что ему не терпится закончить пустой разговор и уткнуться в газету. – Да, у нас в Москве тоже квартира, на Остоженке. Жорж иногда берет на зиму ангажемент в Большом. Здесь Рыбников спрятался-таки за «Вечернюю Россию», и дама была вынуждена умолкнуть. Нервно развернула «Русское Вече», пробежала глазами статью на первой странице, отшвырнула, пробормотав: – Боже, какая пошлость! Раздетая, на дороге – ужасно! Неужто совсем-совсем раздетая? Кто же это «графиня Эн»? Вика Олсуфьева? Нелли Воронцова? Ах, неважно! За окном тянулись дачи, рощицы, унылые огороды. Штабс-капитан увлеченно шелестел газетой. Лидина вздохнула раз, другой. Молчание было ей в тягость. – Что это вы читаете с таким интересом? – не выдержала она наконец. – Да вот, списки офицеров, погибших за царя и отечество в морской баталии близ острова Цусима. Получено через европейские телеграфные агентства, из японских источников. Так сказать, скрижали скорби. Обещают продолжение в последующих номерах. Смотрю, нет ли кого из боевых товарищей. – И Василий Александрович с выражением, вкусно стал читать вслух. – «На броненосце „Князь Кутузов-Смоленский“: младший флагман контр-адмирал Леонтьев, командир корабля капитан первого ранга Эндлунг, казначей эскадры статский советник Зюкин, старший офицер капитан второго ранга фон Швальбе…» – Ах, перестаньте! – всплеснула ручкой Гликерия Романовна. – Не хочу слушать! И когда только закончится эта ужасная война! – Скоро. Коварный враг будет разгромлен христолюбивым воинством, – пообещал Рыбников, откладывая газету и доставая какую-то книжку, в чтение которой он немедленно погрузился с еще большей сосредоточенностью. Дама близоруко сощурилась, чтобы разглядеть заголовок, но книга была обернута коричневой бумагой. Поезд заскрежетал тормозами, останавливаясь. – Колпино? – удивилась Лидина. – Странно, курьерский никогда здесь не останавливается. Рыбников высунулся из окна, окликнул дежурного: – Почему стоим? – Да вот, господин офицер, надобно пропустить вперед литерный, со срочным военным грузом. Пользуясь тем, что спутник отвернулся, Гликерия Романовна удовлетворила свое любопытство: быстро отвернула книжную обертку, приложила к глазам хорошенький лорнет на золотой цепочке – и поморщилась. Книга, которую с таким увлечением читал штабс-капитан, называлась «ТОННЕЛИ И МОСТЫ. Краткий справочник для железнодорожных служащих». К дежурному подбежал телеграфист с бумажной лентой в руке. Тот прочитал депешу, пожал плечами и махнул флажком. – Что такое? – спросил Рыбников. – Семь пятниц на неделе. Велено отправлять, не ждать литерного. Поезд тронулся. – Вы, должно быть, военный инженер? – поинтересовалась Гликерия Романовна. – Почему вы взяли? Признаваться, что подглядела название книги, Лидиной было неловко, но она нашлась – показала на кожаный тубус. – Да вот. Это ведь для чертежей? – А, да. – Василий Александрович понизил голос. – Секретная документация. Доставляю в Москву. – А я думала, вы в отпуске. Навещаете семью или, может быть, родителей. – Неженат. С каких прибытков семью заводить? Гол как сокол. И родителей не имею. Круглый сирота. Даже, можно сказать, сирота казанский – в полку за косоглазие дразнили татарвой. После остановки в Колпине штабс-капитан как-то оживился, стал поразговорчивей, да и широкие скулы слегка порозовели. Вдруг он взглянул на часы и поднялся. – Пардон, выйду покурю. – Курите здесь, я привыкла, – милостиво позволила Гликерия Романовна. – Жорж курит сигары. То есть курил.