Молодые-да-ранние с «мыльницами», сдающие в ателье, на голубом глазу предъявляющие стопку фоток ради зачёта — сразу: пшли вон! Но почему?! Вот — портрет, вот — пейзаж, вот — репортаж, вот — ню. Всё, как было задано! Кем было задано? Мой юный друг, фотки никто вам не задавал. Тем более, цифру. Заберите это с собой. Учились бы, на старших глядя. (Пальцем в небо). Придёте в следующий раз, осенью. Да, всего лишь зачёт, но автоматом получить — не получится. Строг. Но справедлив. По-своему. Пальцем не просто в небо, свыше, но в портрет за спиной и над головой. Поясной портрет-дагеротип. Луи Жак Манде Дагер. Художник, создатель фотографии. 1787–1851. Франция. Строгий Воркуль и в себя бы ткнул, но Дагер внушительней как-то. Многие путают: о! препод свой портрет повесил! ну, ваще!.. Не его портрет, не его. Разительное сходство, да, налицо. Рукотворное. Не без ретуши, но самую чуть. Препод холил-лелеял анри-катр (Henri quatre), бородку клинышком под нижней губой, не ради сокрытия своего убывающего подбородка, но у Дагера такая же. И причёска romantique. Брови, нос, губы — тоже похоже. Если хмурить брови, морщить нос, кривить губы на определённый манер. Если навести любого сюда входящего на мысль: о! препод свой портрет повесил! Конечно, переигрывал. О Франция, родина фотографии! Вот откуда вдруг вкрапления галлицизмов попёрли! Воркуль рулит! Он не картавит — грассирует. Не гриппует — это прононс. Не манерен — изыскан. Не нахален — галантен. Фотограф божьей милостью, не фиксирует — запечатлевает. Каналья трактирщик! Всучил нам анжуйское вместо шампанского и воображает, что нас можно провести! Мой юный друг, немедленно покиньте аудиторию. Никто не гонит окончательно. Погуляйте пока в коридоре, по Галерее. Взвесьтесь. И возвращайтесь через четверть часа. Но если найдёте себя (сами-сами!) очень лёгким, тогда — по осени. А как иначе! À la Daguerre comme à la Daguerre![8] О, каламбурчик! На поверхности, но раз уж всплыл, да пребудет как воркулевский мем (так теперь говорят, молодёжь?). Многая и многая молодёжь, матерясь и матерясь, возвращалась по осени, пропуская попытку «через четверть часа». Бессмысленно соваться. Воркуль — такое Манде! Но-но! Что — но-но? Дагер — Дагер, ан ещё и Манде (см.). Что в имени тебе моём? Нет, какая… какой Манде! Вшивый зачёт, но без него… Теперь всё лето к чертям, и тогда вообще! А если по осени на пересдаче завалит, вообще тогда! Не завалит. Никого ещё не заваливал. Просто манера. Что мы такого ему сделали?! Ну, поставь ты зачёт, и навсегда забудем! Нет, куражится, Манде! И ведь снова начнёт: погуляйте по Галерее… Когда ж это кончится! О Галерея, о! Пятый этаж, вся коридорная стенка. Там, знаете, работы лучших мастеров. По одной на каждого — и Жак-Анри Лартиг, и Франк Фурнье, и Ян Артюс-Бертран. Французы, французы. Ещё б! Не американцев же сюда, не японцев — при всех ихних достижениях. Mauvais ton. Справедливости ради, пара-тройка снимков от Юрика Роста, Паши Маркина, от Валеры Плотникова. (Юрик, Паша, Валера — а как ещё!). Само собой, с полдюжины от питерского Карла Буллы, дедушки русского фоторепортажа. (Карл-Карлыч — а как ещё!). Остальное, числом поболее — Лев Воркуль. Пропорциональность — непроизносимое слово. Сочтёмся славою. Галерея обширная. Ню. Лев Давидович Воркуль, знаете, признан — по части ню. Признан виновным? Тьфу на вас! Было давно, и не так всё было! И ничего не было! Следствие опростоволосилось. Надо различать-таки, где вменённая порнография, где допустимая эротика, где обнажённая натура. Ангел тоже ходит голым, но он ангел. Не читали? Все читали, а вы нет? Почитайте, почитайте! Культурная столица! Стыдитесь! Принесённые извинения приняты. Лев Давидович Воркуль — один из самых почтенных преподавателей в коллективе. Таким и признан. Что же до поведенческих причуд — знаете, Альберт Эйнштейн язык показал при съёмке, но мы ценим его не за это. Хотя и за это. Мило, очень мило… Как — не знаете, не знаете? Артюр Сассе. 1951 год. Фотография. Та самая. В Галерее — на самом видном месте. Хотите, поднимемся? Там и другие наши знаменитости. Юрик Рост, Паша Маркин. Валера Плотников. Лев Давидович тоже. Заодно лишний раз убедитесь, что есть грань, между… есть грань… Только у нас теперь на входе охрана. Молодые люди, пропустите молодого человека со мной? На пятый этаж. Галерею показать. Нет, да? Да нет. Не звоните никуда. Пусть потом… Видите, как у нас теперь строго. Раньше шлялись — туда-сюда, туда-сюда. Теперь — охрана, договор, ЧОП «Цепь». Только по студенческому. А забавно, да? Журналисты — на цепи!.. Да нам тоже не забавно. Как угодно. В другой раз, так в другой раз. Но по студенческому — пожалте! Кто на пересдачу? Скоро осень, кончается август. Entree! В смысле, войдите! Итак, мой юный друг, вы снова здесь, вы собран весь. Что вы там за лето? Взвесились?… Вот в Галерее, мимо ведь не прошли, внимание обратили? Деревья, окружённые водой, близ Топона, департамент Рона. Ян Артюс-Бертран. Это — деревья, это — окружённые водой, это — близ Топона. А у вас пейзаж — как на паспорт фотографировался, в ателье Крыжополя. С трудом, но можно узнать… Анталия? Алания? Даже пальмы какие-то пластмассовые у вас получились. Зато, наверное, отдых удался? Всё включено? За исключением фотокамеры? Чем снимали? Canon? Pentax? Nikon? Впрочем, разница! Результат налицо… Вот наше поколение простым «Зенитом»… (Пауза-пауза-пауза!) Да получите свой убогий зачёт и уходите, уходите, уходите! (Никогда ты, младший черпальщик, не станешь ты старшим черпальщиком!) Следующий! Нет, какая… какой Манде! Всю душу вымотает, пока… Но — зачёт! Сколь, однако, пристрастен (беспристрастен) строгий Воркуль к предмету вожделения! К фотоделу? Или? Или. Предмет вожделения — вменённая ранее порн… обнажённая натура. Ай, перестаньте! Ворошить! Те непристойные, гривуазные картинки, которые в газетных объявлениях туманно называются «фотографиями парижского жанра». * * * Тогда-то мы его оттащили. От края. Упирался, Аника-воин, тримушкитёрился. Держали пари с господином де Бюзиньи, что позавтракают на бастионе Сен-Жерве, ваше преосвященство. Отыграть назад? Как можно?! Никак не можно! Хоть немного ещё постою на краю! Было давно и дурак. Никто из нас тогда ещё не выведен за штат, никакого кулона Кузьмы в качестве девиза по жизни. Работаем, коллеги, работаем, не расслабляемся. Нам расслабляться не к чему. Кто объект? Да тут такой Воркуль. Лев Давидович. О как! Прямо так и Лев Давидович! Затейник! Лев Давидович, гы! Почему — гы? Великий физик Ландау тоже Лев Давидович. Ах, Ландау! Ну да. А что, ещё кто-то? (Вот теперь — гы! Не пошутишь, так и не весело!) Попал Лев Давидович (не Ландау) из-за журнальчиков. Всего-то полудюжина журнальчиков, не особо крупные размеры. Статья, однако, уголовная. Двести сорок вторая. Вот в Японии специфическое отношение к… На каждом шагу! Любой магазин, стойка с прессой — и обязательная полочка с хентаем. В крупных книжных под хентай целые этажи отведены. Хентай — оно самое, по-самурайски. Журнальчики, такие-сякие-разэтакие — стопками, на кассе в любом супермаркете и вовсе даром. Бери, не хочу! Старый, малый — без разницы. Отечественный аналог — «Метро» в метро. Качество, конечно, не сравнить. Полиграфия, глянец, бумага. А ракурс! В каждой избушке свои погремушки. У них там, в Японии, возраст согласия (то есть, чтобы педофилию не припаяли) вообще с тринадцати лет. Мы не в Японии! Тут вам не там. И гражданин ведь не из Японии возвратился? Тем печальней для него. Была бы хоть какая отговорка. Взял на кассе машинально, сунул машинально в сумку, даже не посмотрел, типа сувенир. А оно вон что! Понятия не имел! Хилая отговорка, уж какая есть. Пожурить, проводить, пальто не подавать. Включить в серый список. Впредь за кордон не пускать. Разве на условиях длительной нервотрёпки (серый список всё-таки не чёрный список). Чтоб неповадно, чтоб не позорил впредь! Просто за державу обидно. Нет? Arrival не из Японии? А-а! Барин из Парижу прибыл! Тогда — пройдёмте. Бачили очi, що купувалы. В Париже эдакая печатная продукция нигде бесплатно не раздаётся. Значит, добросовестно приобретается. И недобросовестно переправляется в Отечество наше свободное. Что уже — статья. Двести сорок вторая. Ах, не в курсе? Теперь, барин, будешь в курсе. Распространение порнографии, о как! А ты как думал! Положа руку на сердце, двести сорок вторая — не совсем наша поляна. Там по преимуществу менты — пасут, стригут, доят, электропастуха включают-выключают. Но мы, есть грешок, к братьям нашим меньшим то и дело захаживаем в гости, на их поляну. Почему грешок? Никогда не бьём по голове. Щадяще: нет ли чего любопытного для нас? Дело-то делаем общее. В общем. И целом. Частности — частности. Детали. Про дьявола вот только не надо сейчас. Задолбали афоризмами! С ментами мы — рука об руку, не разлей вода! (Поверили?) Тогда как раз в Пулково Тарасик Заброда был рука об руку, отбывал. Вась-вась пулковский при нём. Ладно, пусть Тарасик при нём, корона не свалится. Лев Давидович (не Ландау) и попал. Барин, видите ли, из Парижу, видите ли! Вась-вась пулковский высоко сидит, далеко глядит. И давно! Видит он, видит. Насквозь. Гражданин, что это у вас там? Где? Где-где! Показуэмо, будь ласка. Мелкие несообразности — мимо соображения. Например, соображение: шмонают обычно при вылете, не по прибытии (поверили?), вообще какой-такой мент! Или соображение: двести сорок вторая — немножко не о том и не так, любая закорюка в оправдание обвиняемому. Или соображение: а какое-такое ваше собачье дело, таможня дала добро, я вернулся в свой город знакомый до слёз, такси! До того ли, когда Вась-вась пулковский строго спрашивает: что это у вас там? От двух до пяти, если пренебречь закорюками. Барин из Парижу все пять стадий прошёл последовательно, все пять ошибок совершил. Первая — объясниться, ёжась от неловкости, сам над собой хихикая: вы не так поняли! я преподаю на кафедре! фотохудожник! по обмену! Вторая — высокомерие-хорохор: знаете, какие люди за мной стоят?! один телефонный звонок — и вы пожалеете! Третья — смиренное жертвование малым: может, как-нибудь договоримся, командир? Четвёртая — бессильная истерика, пропади всё пропадом: хамы! ненавижу! Вась-вась пулковский все эти стадии у каждого выдернутого из прибывших — каждый божий день. Даже скучно. Вась-вась пулковский в амплуа «дерево», упёртый хохол, это всего лишь наша работа. Наконец, пятая. Она же неисправимая. Ошибка: — Вы! Я же вижу, вы интеллигентный человек! Ну, хоть вы объясните этому… ‹«дереву»? договаривай, барин, договаривай! К кому взываешь, барин? А! Тут, в служебном помещении, ненароком оказался… вроде да, интеллигентный. Сочувствие читается. — Вы же видите, у этого… ‹«дерева»› одна мечта — взять и выдернуть ни за что ни про что и… Тарасик Заброда вроде да, интеллигентный. Умеет. Когда захочет. А когда и вожжа под хвост попадёт: — Лишь трэба рухать, шо наши мрии дужэ далэко не залэтять! — так вдруг Тарасик, на два фронта. И нашим, и вашим. Вась-вась пулковский, он же буковинский по рождению. Поговорим, брат? Найдём общий язык? Заодно, барин из Парижу, не обольщайся. Тут, рухай, одна шайка-лейка! А что Тарасик?! Что такого сказал?! Кто мову не рухает, тому вот: Только надо иметь в виду, что наши мечты м-м… имеют свои границы. Как-то так, в первом приближении. Сказано ранее: спровоцированный лёгкий шок с надлежащей улыбкой привлекает, вызывает доверие. Вась-вась пулковский (буковинский) не первый год рука об руку: добрэ, тримай цiкавого, вин твiй, розрахуваемся на майбутнэ. И стало так. Оттащили от края. Азы, азы… * * *