Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 14 из 45 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Ты вот что, – решительно продолжал он. – Прими успокоительное и баралгин какой-нибудь, – у тебя ж наверняка мигрень разыгралась. А я поднимусь к себе, соберусь: выпью что-нибудь покрепче перед… (хотел сказать «казнью», но милосердно запнулся) перед разговором. Надежда, к тому времени объятая пульсирующей болью под черепной коробкой, подумала, что баралгин – дело правильное, может, он и в прокушенном языке боль слегка уймёт. Подвывая и шепеляво приговаривая «узас, узас!», полезла в нижний ящик своего стола, где держала таблетки от мигрени в миниатюрном бисерном кошелёчке. …Душераздирающий вопль ударил в спину выходящего Сергея РобЕртовича, вылетел из редакции современной литературы и прокатился по этажу. Надежда Петровна Авдеева, растрёпанная, с зарёванным красным лицом, с открытым ртом, в котором дрожал прокушенный язык, вопила, тряся кошелёчком. А что она там вопила, понять было невозможно из-за потревоженной дикции: – Фэска, фэска!!! Сама сп’ятала, ста’ая ду’а!!! Когда осознали… когда заглянули-проверили, когда каждая пощупала, чтобы ощутить тактильно! – вся редакция пустилась в разнузданный хип-хоп. Девочки отплясывали, вздымая юбки, задирая ноги, обнимались, визжали, как фанатки футбола на трибунах. Ещё бы: жизнь была спасена! Жизнь редакции современной литературы продолжалась. Позора не будет! Великий не узнает! ОПЭЭМ – выкусит! И мерзкий Гандон Вазелинович не ворвётся сюда – жарить их всех в кипящем масле, вздымать на вилы и макать с головой в бочки с дерьмом. – Та-ак… – выдавил Сергей РобЕртович, прислонясь к стене, медленно растирая ладонью грудь в области сердца. Он и сам, между нами говоря, испытал огромное облегчение: ну кому охота ползти с повинной головушкой на плаху к этому Великому Мудаку! – Вот что. Умой лицо, поедем обедать, я в самолёте ни черта не жрал, а с твоими трагедиями и вовсе … – Он вздёрнул руку, глянул на часы: – У-у-у-у! Поехали. И хотя Надежда высовывала кончик языка, всплёскивала руками и показывала, что есть ей совершенно не хочется и невозможно, – Сергей РобЕртович чуть не силком потащил её к лифту, усадил в машину и повёз в «Тётю Мотю», в Спиридоньевский. Время от времени они проводилитам переговоры с партнёрами из «Звучащей книги». Ресторан был домашний, милый такой, ностальгический; декорирован под коммунальную кухню пятидесятых. Здесь готовили знатный украинский борщец и совершенно фантастическую фаршированную щуку. – А вот борща я поем, – оживлённо приговаривал Сергей РобЕртович, пробираясь в любимый уголок, поближе к окну. – И ты поешь борщецкого, душа моя. Похлебай. Больно, а ты через не могу. Ты стресс пережила, калории потеряла… – Я так посизу… Осень бойно… – А я говорю: похлебаешь борщаговского-то, сразу в себя придёшь. Принеси ей, душа моя, – велел официантке, а себе затребовал чуть не половину меню. Поджарый, сутулый, как старая поседелая гончая, Сергей РобЕртович жратву уважал. И борща ему, и щуку, и солёные грузди под водочку принесли – проголодался со всеми этими кошмарами. Да, хорошо здесь кормили. Выпить Надежда согласилась: язык продезинфицировать, ну и успокоиться. И мгновенно перед ними поставили советские рюмашки пятидесятых годов, дутое стекло, всё в стиле н?лито всклянь. Сергей РобЕртович поднял рюмку и сказал: – Ну что, душа моя, поехали? Знаешь, за кого пьём? За Великого! – А посол он к сёлту! – в ярости отозвалась Надежда. – Почему? – растерянно спросил Сергей РобЕртович, глядя на неё с грустной укоризной. – Великий – это, знаешь, целая эпоха в моей биографии. Я ему по гроб жизни обязан. Он просто спас меня от депрессии, он в мою жизнь привнёс… волю к победе! Может, без него-то меня б уже и в живых не было… – В глазах Сергея РобЕртовича забрезжила грустная нежность, и это Надежду насторожило: её начальник был равнодушен к литературным достоинствам книг, которые выпускало принадлежащее ему издательство. – Выпьем, помянем его животворную мужскую силу, – вздохнув, продолжал Сергей РобЕртович, – потому что, знаешь… я его охолостил. Уж очень он темпераментный, а это опасно для окружающих. Надежда в замешательстве отняла от губ тёплую ладонь, которой грела свой несчастный прикушенный язык, и уставилась на Серёгу. Что это с ним, подумала, совсем чокнулся: что он несёт? Охолостил?! Великого?! – Ну не смотри на меня с такой укоризной. Да, я его кастрировал. Это делают для безопасности. Ему же самому спокойней будет. – Он вновь грустно усмехнулся: – К тому же я… я съел его яйца. – Сто?!! – пролепетала Надежда. Она во все глаза смотрела на своего начальника. Пить, что ли, снова принялся, дурак, или совсем не в себе? – А чего ты скривилась! Великому они больше не нужны, а это, говорят, мужскую силу укрепляет, – пояснил тот. – В моем возрасте не повредит. А что: пожарил и съел. На вкус – ничё особенного, как бычьи, примерно. Что?.. Несколько мгновений они молча глядели друг на друга. Затем в глазах Сергея РобЕртовича вспыхнуло что-то диковатое, подбородок поехал в сторону, изо рта вырвался сдавленный рык… И он зашёлся таким хрипатым гоготом, что едоки за соседними столами все как один вздрогнули и повернули к ним головы. – Ты что подумала?! Великий… это же конь мой, ко-о-о-нь! – он не мог говорить, всхлипывал, утирая слёзы, давился истеричными рыданиями и трясся, как в падучей. – Эт же лошадка моя, коняга любимая, там, на Кипре… Не классик, нет! О-о-о-о-ох!!! Не классик! У того яйца несъедо-о-о-бные! В этот день, как в старые добрые времена, они сидели до упора. Надежда пила компот из сухофруктов, он ласкал и успокаивал язык, пострадавший в битвах за русскую литературу. А Сергей РобЕртович прилично набрался. Он тянулся рукой к её красивой крупной руке на белой скатерти, гладил её, повторял: – А помнишь, душа моя, помнишь, какими мы были глупыми, смешными и мужественными засранцами? Как мы ни хрена не понимали ни в бизнесе, ни в людях: не знали, кому взятку дать, как бумагу на тираж посчитать… Помнишь, как меня отделали бандюки, нанятые «Логистом-W», и бросили подыхать на запасных путях Савёловского, а ты меня искала с двумя купленными ментами? – И нашла! С пробитой башкой и сломанными рёбрами. – Когда я упал, мне хотелось замереть и притвориться мёртвым. Но я слышал, как один сказал: «Надо ещё найти ту рыжую суку и вырвать у неё сиськи», и я поднялся на карачки и ползал под их сапогами, пока не рухнул, – чтобы ты успела уйти из офиса… – …и мои сиськи остались при мне. Просто мы хотели делать книги. – Это ты хотела. И мне велела хотеть. А я за тобой и тогда хвостиком бегал, и сейчас бы побежал, не оглядываясь на семью, на бизнес… Душа моя! Почему ты не вышла за меня, дурака, а? Официанты давно убрали со столов, на кухне звенела посуда; прощально взмахнув белым крылом, отправлялись в стирку скатерти. Эти двое сидели, держась за руки, протянутые через стол, будто отплывая на плотах друг от друга, пытались удержать себя – прошлым; и говорили, говорили, то принимаясь петь, то хохоча, то отирая слёзы. Любого другого посетителя здесь давно погнали бы вежливо в шею, но здешние ребята слишком хорошо знали, кто такой Сергей РобЕртович, за минувшие годы видали его разным: суховатым, сумрачно-деловитым и отстранённым, и в гневе видали, и сильно пьяным, но всегда – очень щедрым. Так что беседе старались не мешать.
Тюлевые занавески на окнах поминутно вспыхивали зимним узором – за окном шарили фары машин, взрывались трескотнёй мотоциклы, струилась по узкому тротуару запоздалая компания. А за ней странным эскортом, с тяжёлым цокотом прошествовали две лошади. Это было так неожиданно – в центре столицы, – что и Надежда, и Сергей РобЕртович примолкли и повернули головы к окну, за которым близко-близко и медленно, как в воде, мерно кивая гривами, проплыли соловый с буланым. Глава 4 «Мой нежный член…» Почему она за него не вышла… Про себя усмехалась: хороший вопрос. Смешно не смешно, а в молодости Серёга смиренно принимал её насмешливую дружественность, хотя так и не смог понять и принять отказа – вначале шутливого, потом угрюмого, категоричного, отрывисто, сквозь зубы брошенного. «Но почему, почему?!» – повторял он шёпотом. Без комментариев, как любят писать борзописцы. Без комментариев, без объяснений, без единого ласкового слова. А сколько лет может надеяться мужик? Второй раз в её жизни он возник, когда Лёшику исполнилось месяцев девять. В дверь позвонили, и Надежда, как обычно, когда не ждала кого-то знакомо-привычного, вроде няни, подкралась на цыпочках к двери и приложилась к глазку. Там, на лестничной клетке, торча вперед носом и подбородком, стоял кто-то длинный, тощий, аккуратно стриженный, весь в варёной джинсе. Она его не узнала. Выждав ещё два-три мгновения, он подался к двери, привалился к ней плечом и проговорил: – Ты дома. Я видел, как ты коляску затаскивала. И поскольку Надежда по-прежнему молчала, от страха покрывшись мгновенным жгучим холодом, он, запинаясь на каждом слове, продолжал: – Я всё сделал, как ты велела. Я здесь, башли там. Адвокат попался супер-класс, но меня не выпускают. – Он помолчал, собираясь с мыслями или от волнения подбирая слова. – Я тебя искал, искал… Никто там, в газете, адреса не хотел сказать. Ну, я сунул штуку зелени дядьке седому, стол справа, у окна, и он молча начертал адрес на бумажке. Душа моя! В это мгновение Надежда его и узнала: это ж был тот лабух с американским наследством, тромбон несчастный, дурацкий РобЕртович! Она загремела цепями-замками, рванула дверь и возмущённо крикнула: – Сколько-сколько ты дал этому козлу Поворотникову?! Он всё вернёт как миленький! Сергей РобЕртович переступил порог, будто прибыл на конечную станцию, откуда не собирается дальше двинуться ни на шаг, и тревожно проговорил: – Женись на мне! У меня будет до хрена зелёных, и все они твои и твоей девчонки… или пацана. Только женись на мне, душа моя! – В смысле, ты меня покупаешь? – уточнила Надежда презрительно. – Но за б?льшую сумму, чем Поворотникова. Он топтался в прихожей, не смея снять куртки, уже совсем не понимая – что и как правильно говорить этой потрясающей девушке, от волос которой в свете потолочной лампы лучи отходили, как от святых на картинах старых мастеров. – Проходи, миллионер, – сказала она. – Только не топай, ребёнок спит. И женщине говорят «выходи замуж», а не «женись». В то время она уже носила гордое звание «представителя зарубежного издательства в Москве», не заработав пока на этом ни копейки. А вокруг по всей стране сыпалась и кусками отваливалась жизнь, еду добывали по карточкам, спекулянты зверели, шахтёры бастовали, по окраинам империя истекала кровью и уже загнивала в гангрене в преддверии неминуемых ампутаций. Газетка «Люберецкая правда» хирела и чадила, как догорающая свеча. Учёба в универе тоже чадила, держась, как на ниточке, на отменной памяти Надежды, на умении по чужому небрежному конспекту, выданному ей на две ночи, воссоздать, проработать и представить на зачёте-экзамене целый пласт убедительных знаний. Последние доллары за родительский дом она держала в почтовом конверте за батареей, свою квартиру в Люберцах сдавала за ничтожную, каждый месяц усыхающую плату. Но заработки мерцали! Заработки уже стояли стеной за её порогом, и явление рабочей силы, ещё одной пары мужских рук, она расценила как добрый знак. Усадив РобЕртовича на кухне, сварила ему кофе, подогрела жареной картошки с грибами и, усевшись напротив нового своего сотрудника, стала «вводить его в курс бизнеса», методично проговаривая всё по три раза, ибо незваный гость смотрел на неё глазами оглушённого кролика. Она говорила, поминутно возвращаясь и трижды объясняя детали: издательский план, бизнес-модель… бухгалтера, курьеры, типографии, поляки… Почему – поляки, откуда и при чём здесь поляки, он просто не спрашивал – какая разница? Говорила Надежда быстро и чётко – надо было уложиться часа в полтора, пока Лёшик не проснулся. Через каждые пять минут откидывалась на стуле и требовательно чеканила: «Задавай вопросы!» (Единственное, о чём пока умолчала, боясь лабуха испугать, что книжный бизнес в сегодняшней России – дело опасное, всё равно что намывание золота на калифорнийских приисках лет сто назад.) Напрасно она боялась его испугать! И вопросы лабух не задавал, просто сидел и смотрел ей в глаза – медовые, янтарные, горячие… золотые! Он просто не хотел отсюда уходить – никогда и никуда. И готов был на всё: на бизнес-модель, на типографию, на поляков, которых надо было то ли уважить, то ли убить – опять же, какая разница?! Он сделает всё, что она велит, просто чтобы каждый день видеть этот сияющий нимб над её головой. * * * А началось всё с невинной поездки в Вильнюс, в гости к другу и сокурснику Мартинасу (кто бы тогда мог прозреть в застенчивом носатом увальне будущего флагмана эротической женской прозы – Светлану Безыскусную!). Марти пригласил Надежду и Ирку Кабанову в Вильнюс, на каникулы, дня на три. До появления в её жизни Лёшика оставались несколько недель, не зачёркнутых в ежедневнике. Она ещё не понимала, только догадывалась, как изменятся с появлением на свет этого шёлкового горячего тельца её жизнь, её душа и воля, распорядок дня, образ мыслей… Праздничная новогодняя неделя оставалась последним шансом, сказал Марти, «прогуляться-проветриться». Ирку она прихватила на случай, чтобы пылкий и романтический Марти не строил лишних иллюзий, и ещё потому, что у той в Вильнюсе жила троюродная сестрица, готовая пустить девочек на три ночи в чулан – вполне, между прочим, уютный, хотя и безоконный, оклеенный афишами фильмов пятидесятых годов, пропахший сухофруктами и настоящим индийским чаем. Так вот, по дороге домой единственным соседом в купе поезда Вильнюс – Москва оказался пожилой симпатичный господин с церемонными манерами и неуловимым акцентом. Станислав – можно без отчества. Он курил трубку с каким-то ароматным табаком. Запах был лёгкий, немного терпкий – волшебный, и всё-таки, перед тем как разжечь трубку, попутчик каждый раз деликатно осведомлялся – не будут ли юные особы возражать, если он… – Да что вы, курите, курите! Такой аромат необычный!
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!