Поиск
×
Поиск по сайту
Часть 15 из 45 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Дяденька немедленно доложил, что это табак особенный, сорта «Кентукки», а запах такой – оттого, что листья томят в амбарах, в дыме тлеющих поленьев. В общем, беседа завязалась естественно, с лёту: – Что это вы читаете? – Божена Озерецкая, – отозвалась Надежда, – польская писательница. – О! – почему-то удивлённо заметил попутчик, словно Надежда читала Вергилия в подлиннике. – Вы читали? – обрадовалась она. – Её у нас не знают, так странно. А пишет превосходно, с таким, знаете, тонким польским юмором. – О! – вновь коротко и одобрительно отозвался милый господин, склонив голову набок и глядя в окно, за которым свивалась в пряди и раскачивалась белая завеса налетевшего снега. И тотчас перевёл разговор на другие темы. Видимо, всё же не читал Озерецкой; так сказал, за компанию. Засиделись за полночь. Уже Ирка давно спала на своей верхней полке, в купе горела только слабая голубая лампочка, из-за чего призрачный снег за окном казался могущественной стихией, заполонившей весь мир и лишь чудом не захлестнувшей крошечное пространство их обитания. Когда попутчик, вздохнув, заметил, что в его возрасте беседа, даже столь приятная, уже не заменяет сна, Надежда решилась на бестактный вопрос, который хотела задать ему последние часа полтора (с должными извинениями, конечно!): – Мне показалось, или у вас всё-таки есть лёгкий акцент, который вот никак разгадать не могу? С краткой заминкой Станислав ответил, что белорус он, учитель русского языка из Барановичей. – Ну, нет, – спокойно возразила Надежда. – Я в детстве все летние месяцы жила у бабки в Белоруссии, меня не проведёшь. У вас и акцент не тот, и язык отнюдь не школьного учителя, и лицо ваше, и манеры, простите, не из Барановичей. Не говоря уже о вашей трубке. – А что такое с моей трубкой? – комично вытаращив глаза, осведомился Станислав. – Она тоже, скорее всего, не из Барановичей, как и табак. – Надежда улыбнулась, спросила – «позволите?», потянулась к трубке, взяла, повертела в руках. Кивнула с довольным видом: – Фирма «Росси», причём коллекционный экземпляр. Видите, выточена из цельного куска чёрного дерева, в стиле старинных голландских. Скорее всего, она из партии, изготовленной по спецзаказу для офицеров Военно-морского флота Российской империи. Год 1905-й. Война с Японией… Онемев, Станислав молча смотрел на Надежду уже без улыбки. Медленно сказал: – А ведь точно: трубка дедова, а он был флотским офицером. Я и не задумывался. Как это вы… Надежда сказала просто: – У купца Сенькова была такая же, друг ему подарил, моряк. Мой отец полжизни работал реставратором в музее, ну а я крутилась там у него, под руками. Подняла на попутчика глаза, улыбнулась: – Колитесь, кардинал! Станислав откинулся на диване, расхохотался, так что видны стали тонкие золотые коронки на коренных зубах. Сказал: – А знаете, Надежда, вы – совершенно необыкновенная молодая особа. И такая красивая! Счастлив будет тот, кого вы одарите своей благосклонностью… Будь по-вашему, «колюсь»: я – профессор-русист из Гданьского университета. Поскольку совсем не понимаю, что сейчас происходит в России, предпочитаю побыть учителем-белорусом из Барановичей. И далее тема сна была напрочь забыта, и они проговорили до утра, перебивая друг друга: о польской «Солидарности», о митингах «Демроссии» и «Московской трибуны», о войнах в союзных республиках, о нищете и голодухе, о полном развале жизни, о повальном бегстве всех, кто может, из Союза, агонизирующего в корчах «перестройки». К утру были лучшими друзьями, обменялись адресами, телефонами… Поезд уже катил к вокзалу, вперебивку постукивая на подъездных путях, и величавый отвесный снег, источник утреннего знобкого света, тоже словно замедлял движение, отгораживая холодную чистоту природы от тёмной суеты вокзала, носильщиков, проводников; от пассажиров, снующих в сумрачной глубине перрона… – А пани Божена Озерецкая – да, замечательная дама, – проговорил Станислав, заметив, что Надежда вкладывает книгу в наплечную сумку. – Неплохо с ней знаком. – Вот бы у нас издать все её романы, – вздохнула Надежда. – Уверена, был бы огромный успех! – Знаете что… – Он мгновение помедлил… – В том издательстве, где я подрабатываю переводами, не так давно висело объявление. Вроде они искали кого-то на представительство в Москве. Могу разведать подробности, хотя… – Он с некоторым сомнением оглядел свою очень молодую попутчицу. – Вы ведь понимаете, Надежда: любить книжки и издавать их – отнюдь не одно и то же. Порой издатели весьма далеки от волнений любви, если понимаете, о чём я. Вы хотя бы что-то знаете об издательском деле? Она хотела отчеканить: «Всё!» – но эта ночь задушевной беседы с симпатичным ей человеком удержала от абсолютного вранья. Она запнулась и сказала: – Через неделю всё буду знать! Да уж, конечно: не через неделю, и не через месяц, и даже не через год она почувствовала себя настоящим профессионалом в книжном деле. Ибо с того момента, когда у неё в квартире зазвонил телефон и Станислав, торопясь (дорогой международный тариф!) и от скорости мешая русские слова с польскими, сообщил, что директор издательства согласился рассмотреть её кандидатуру на должность своего представителя в Москве, только надо приехать срочно, пока кто-нибудь шустрый не увёл счастье, а остановиться можно в его семье… – с того момента много воды утекло, и много чего стряслось прекрасного и ужасного, пока Надежда могла бы твёрдо заявить, что в книжном деле знает все ноты и может сыграть любую пьесу на любом инструменте этого сложнейшего и капризнейшего оркестра. Она так и стояла над телефоном в своей кухоньке, задумавшись. До рождения человечка оставалось четыре недели, последние деньги за дом она держала крепко-накрепко, но сильно потратилась на приданое для будущего малыша, на все эти импортные коляски да шубки-ботиночки. Может, зря? Дети как-то растут и в штанах попроще… Вот теперь надо ехать, предстать в приличном виде перед – кем там? – директором, редакционным советом? – а ты глянь-ка на себя: зима-лето-осень-весна, – всё в своём растянутом свитере ходишь, как сирота казанская. «Включай «Якальну»!» – приказала себе и бросилась доставать дефицит через знакомых спекулянток. Её уже научили, что холостой-порожней за бугор одни только дуры ездиют.
Несколько дней провела в сущем дыму и кошмаре: куда-то мчалась, взмокшая, на окраину Москвы, где что-то ей «оставляли», а она тоже что-то передавала и оставляла, потом везла, тащила, оттягивая руки. К отъезду набила два чемодана и сумку, где в немыслимой патронташной плотности были уложены: банки индийского растворимого кофе, комплекты постельного белья, консервы с ветчиной и тушёнкой, с тунцом, лососем и сайрой, а также отвёртки, шурупы, дрель и плоскогубцы, павловопосадские платки, гжельские дурацкие свинки да лягушки и ещё кое-какое барахло, что присоветовала брать эксперт по международной торговле Земфирка – та ходила в Польшу наезженной челночной тропой, знала, что в тех краях ценится на чёрном рынке. «А ехать туда надо через Израи?ль, – добавила тёртая Земфира и, отмахиваясь от вытаращенных глаз Надежды, пояснила: – Ну якобы, типа того. Таможня в Бресте эмигрантов не так шмонает, как нас, всё ж таки те на чужую голытьбу едут, всяко везут. Прицепись к евреям, попроси сумы на себя взять». Надежда покумекала, полистала записную книжку в поисках нужных фамилий. И в результате таки «прицепилась к евреям». Вообще, «включённая «Якальна» творила чудеса: Надежда умудрялась решать самые разные вопросы в течение пятнадцати минут. Как-то удачно обнаружилось, что в Израиль на ПМЖ отправляются знакомые ей сёстры Фромченко с четвёртого курса филологии (практичная торгашка «Якальна» задала вопрос: почему ж не закончить образование? И сама же себе ответила: больно там пригодится им русская филология! Небось сразу на курсы помощника стоматолога запишутся, и правильно сделают!). Буквально через три дня она с девчонками брала штурмом поезд Москва – Варшава, а в Бресте стояла, с закушенной губой глядя, как таможня конвейерно расправляется с отъезжантами: как пограничники выбрасывают из тюков вещички, сверяясь с длинным списком «товаров, запрещённых к вывозу». «Это вот они очень правильно едут», – отметила про себя, и данное яркое впечатление навсегда уберегло её от любых имперских позывов, от патриотических осуждений и прочего прокисшего кваса. Станислав, золотой человек, встретил её в Варшаве; подплывая к перрону, она видела его высокую фигуру в полушубке и франтоватой клетчатой кепке с опущенными ушами, каких до того не встречала. Эти славные длинные уши делали его похожим на преданного и учёного немолодого пса. Снова шёл снег, обильный и без-граничный, оседал на шапках и воротниках. Вдруг под сердце подкатило: другой снег, метельные пряди, жёлтый свет в дверном проёме, в котором… «Так что, мне нет места в твоём горе?» – и его неостановимые рыдания: «Надя… Надя…» Станислав подхватил, удивлённо крякнув, оба её чугунных чемоданища, но промолчал. Надежда смущённо пояснила: «Там разное барахло… на продажу… Это стыдно?» – «Да нет, – он пожал плечами. – Тут многие торгуют. Сам я никогда не пробовал. Не умею». Они погрузились на гданьский поезд и уже там, в чистом и тёплом вагоне, Станислав принялся просвещать Надежду на предмет деятельности издательства «Titan-Press», одного из самых крупных в стране. – А что они издают? – Всё! Вы бы удивились, узрев в ассортименте их книг европейскую классику рядом с пособиями по китайскому сексу. – Китайский секс?.. – в замешательстве повторила Надежда. – Не слышала никогда. Он чем-то отличается от японского или… индийского? – Понятия не имею, – улыбнулся Станислав. – Но, судя по тому, как весело продаётся, его последователей у нас становится всё больше. Его душевное желание помочь – совершенно чужой, в сущности, девушке – она по-настоящему оценила, лишь когда очутилась в тесной квартире Станислава, заселённой его большой семьёй: жена и двое своих детей да племянницы-близняшки тринадцати лет. (Он пояснил вполголоса: «Мои сироты, дети погибшей сестры» – и Надежда не стала расспрашивать.) Ужасно переживала, что не привезла настоящих подарков, да и где их сейчас найдёшь! – просто отгрузила часть своих торговых запасов, которые, впрочем, Станислав с супругой одобрили и на торговое поприще её благословили. Ждать встречи на высоком издательском уровне пришлось дней пять, и все эти дни Надежда провела толкаясь, ругаясь, торгуясь и ударяя по рукам. Гданьская барахолка – огромное поле под открытым небом, то крошащим сухие снежинки, то вываливающим щедрые вёдра голубого снега, – простёрлась на окраине города, куда ходили редкие автобусы. Надежда не роптала: когда пускаешься в торговый оборот, ты ступаешь на тропу преодоления самых разных трудностей – транспортных в том числе. И хотя сильно мёрзла в своей тощеватой куртёнке – а в те дни, как назло, ударили холода, – с утра и до вечера она выстаивала над товарами, приткнувшись в уголке под навесом у доброго дяденьки, – тот за небольшую мзду разрешил присоседиться, пояснив, что у него внучка «така же руда». Здесь тянулись целые улицы, составленные из дощатых прилавков с навесами. Многие приезжали на своих машинах, торговали прямо из открытых багажников. Кое-кто расставлял раскладушки, на которые вываливали товар. Это был подлинный интернационал барыг: поляки, русские, украинцы, белорусы, литовцы… Бродили меж покупателями и «блуждающие звёзды» – торгаши без места и роду-племени. Заметный отовсюду, очень чёрный на фоне белейшего снега, с холщовой сумой на шее ковылял хромой негр на костыле – он торговал сигаретами. Какой-то мексиканец, а может, и киргиз, продавал настоящие сомбреро, надев их на голову все, одно на другое, – пёстрая башня плыла на голове диковинной юртой. Надежда своими глазами видела, что народ это дело покупает – может, на карнавал или на праздник какой? Отдельным переулком стояли то ли вьетнамцы, то ли китайцы с перемётными сумами разного плёвого, но культурненько запаянного в целлофан шмотья. В самом сердце рынка, на небольшой площади, не заставленной прилавками, на расстеленных газетах, на ковриках, кучками было разложено старьё – копайся на здоровье, выбирай, что приглянулось. В Польше в то время уже можно было купить почти всё, но стоили товары недёшево, а на рынке люди изрядно экономили. Здесь продавалось всё, что душа пожелает, всё, что нужно и не нужно в хозяйстве и в жизни: продукты, текстиль, косметика, янтарь и гжель, самовары, – и великаны, и крошки сувенирные; продавались новые и пользованные краны-унитазы, кое-какая мебелишка, гвозди-шурупы, слесарные и столярные инструменты, а также всевозможные часы – от наручных, в том числе советских-армейских, до каминных, красоты изумительной, до напольных гренадеров. Отдельно и как-то бытово, как картошка, продавалась война: пистолеты, гранаты, патроны… За десять тысяч злотых один мужик предлагал почти новый автомат Калашникова с боеприпасами. А уж советскую военную форму, полное обмундирование, медали и ордена и вовсе можно было недорого сторговать. «Якальна», включённая в Надежде на полтораста ватт, торговалась, не спуская цены, на «товары оптом» не соглашалась. Весьма скоро она уже понимала две-три фразы и бойко отвечала по-польски. Стоило ей услышать: «То може пани жартуе: таки шмэльц то и за дармо не варто брачь»[6], она бойко отвечала: «Спрубуй пан зналэжчь таней!»[7] Разговор между мужиками часто был сдобрен матерком, но не грубым, а так, для красочности. Словечко «курва» употреблялось почём зря и служило в предложении знаком препинания. Она держалась молодцом, растирая уши и сильно топая ногами по снегу, в глубине души кайфовала: товар уходил, злотые копились. «Якальна» внучку бы одобрила. Она дула на замёрзшие руки и бодро прикидывала: не выйдет с издательством, сделаюсь «челноком». Вечером, замёрзшая и голодная, брела в милую, но тесную квартирку Станислава на улице Столярской. По пути разглядывала витрины умопомрачительных кондитерских и кафе: больше всего на свете ей хотелось выпить настоящий, не из банки, кофе с пушистой пористой пенкой и съесть одно из обольстительных пирожных, красочный хоровод которых в витрине кружил ей голову. Город ей нравился: он был дружелюбным, иностранным, заманчивым – её первая заграница! Небо над частоколом узких разноцветных фасадов казалось высоким и стремительным, по нему с бешеной скоростью мчались пузатые, с низкой осадкой, бурые тучи-корабли. Она шла и разглядывала улицу – снизу вверх, в ширину и вдаль: там, в перспективе, часто громоздилась церковь с мощными колоннами и высоченным куполом, и казалось, что кто-то по ошибке занёс на сцену декорацию из другого спектакля, и теперь та громоздко и некстати выглядывает из-за кулис. Почти на каждой улице в шеренге красивых старинных домов размещались пивные, кондитерские, пабы или варьете. Каменные ступени с узорными чугунными перилами сходили в полуподвал, и так хотелось заглянуть туда, спуститься по лестнице в уютный золотисто-коричневый сумрак, подсвеченный лампами в стиле «тиффани», вдохнуть восхитительные, до головокружения, запахи еды… Но она держала себя в ежовых: ишь чего! Вкусненького ей захотелось! И упрямо продолжала свой путь – до угла улицы, до дома с чугунной вензельной калиткой, где на каждом кирпичном столбе сидело по чёрной горбатой вороне, заворачивала за угол и выходила к каналу, а там покачивались высокие голые мачты. И казалось, что недавно тут проходил крестный ход, но хоругви сняли, а голый остов теперь качается на ветру… Над серой морщинистой водой летали хрипатые чайки и орали, как пьяные матросы, вполне различимыми ругательными словами. Она стояла у воды, щурила глаза, слезящиеся от порывов ледяного ветра, и, стягивая на горле мягкий ворот старой зимней куртки, повторяла себе: «У меня будет большой красивый дом… И я поеду, куда захочу: в Италию, во Францию… в Тунис! Куплю себе двадцать пирожных и съем за один присест. И буду делать книжки, много хороших книг. Всё это будет в моей жизни. Будет, будет, будет!»
Перейти к странице:
Подписывайся на Telegram канал. Будь вкурсе последних новинок!