Наконец настал великий день, и Станислав повёз Надежду в издательство. К тому времени она распродала почти все свои запасы и даже принарядилась: купила тёмно-зелёное шерстяное платье и сапоги на деликатном каблучке, а нитку мелкого розового жемчуга надела ей на шею жена Станислава, Гражина. Сам Станислав, рекомендатель и переводчик, тоже прекрасно выглядел: в сером костюме, в бордовом галстуке, с бордовым же платочком, углом торчащим из нагрудного кармана. Станислав смешно скашивал на него глаза и называл «свиным ухом». «О Божене Озерецкой пока не заикайся», – посоветовал он, и, когда Надежда увидела, а главное, услышала директора, пана Ватробу, она этот совет оценила вполне. Маленький и щуплый, лысый как колено, пан Ватроба был элегантен и высокомерен. Надежда сильно волновалась и потому запомнила только его до странности маленькие ноги в ботиночках, явно сделанных на заказ. Они сверкали, забавно отзываясь такой же сверкающей лысине, и можно было бы мысленно пошутить, что и ту, и другую поверхности пан Ватроба может чистить одной и той же тряпочкой с ваксой… Но шутить не хотелось. Непонятно, почему эта встреча называлась собеседованием и для какого такого перевода прибыл с ней Станислав – Надежде не удалось вставить ни единого слова. Станислав сосредоточенно слушал и кивал, иногда легко касаясь локтем руки Надежды, незаметно этим её подбадривая… Говорил один пан Ватроба. Он говорил и говорил, притоптывая ножкой, почему-то всё больше раздражаясь, будто ему кто-то возражал. Видимо, попросить его умолкнуть минуты на полторы, дабы претендент на должность смог бы услышать – что, собственно, до него хотят донести, – было стратегически неправильным. Станислав кивал, Надежда вежливо мрачнела. По обратному пути так же мрачно она слушала Станислава, его запоздалый и сильно смягчённый перевод. Как он и рассказывал в первый день, махина «Titan-Press» выпускала в свет огромное количество печатной продукции. Титаническая мельница вертела адские жернова: европейскую классику, польских авторов, англоязычные детективы, кулинарные книги, порнуху, женские страдания, пособия по успешному ведению бизнеса, наконец, Камасутру – вечную и бессмертную кормилицу вечно вожделеющего человечества. Россию они считали страной отсталой и малокультурной, вообразить не могли, что там, как и в Польше, благодарные читатели заглатывают книги любых жанров, тем более после многолетнего книжного голода. Задумывая экспансию на российский книжный рынок, они успели отдать в перевод множество книг (пяток из них, в холщовой сумке, выдала Надежде на ознакомление секретарша пана Ватробы Богумила). Беда лишь в том, что переводы эти делали отнюдь не профессора, вроде Станислава, а студенты, причём студенты нерадивые. Весь вечер, лёжа на раскладной подростковой кровати за ширмой в кухне – в самом просторном, как ни странно, помещении квартиры, – Надежда читала выданные ей шедевры. По мере чтения изумлённо приподнималась, садилась на кровати и ржала, выкрикивая ту или другую выловленную фразу: «То твоё верное сердце говорит с любовью из твоего нутра! – декламировала она. – Эта здравая пани заслужила истинное почитание на поприще делового содержания своего чистенького и уютного борделя!» Минут через десять она уже рыдала от брезгливого восторга, вскакивая и опять падая навзничь, так что в одно из самых драматических сотрясений организма («Мой нежный член, достойный её пылкости, достиг её сердца!») кровать под ней таки сложилась. Наконец предстала перед Станиславом и мрачно проговорила: – Они идиоты, понимаете, Станислав? Высокомерные идиоты. Хорошо, что я ему не понравилась, и потому считаю себя свободной. Однако ещё через два дня, когда последний шуруп и последнее полотенце были проданы на осточертелой барахолке и Надежда, отчаявшись получить вразумительный ответ от издательского унтер-пришибеева, уже складывала бельишко, брюки и всё тот же растянутый свитер в дорожную сумку, – из «Титана» позвонили. Секретарша Богумила сообщала, что пан Ватроба, переговорив с несколькими претендентами на представительство в Москве (враньё, ожесточённо подумала Надежда, где эти чёртовы претенденты?), остановился на кандидатуре вот той, молчаливой рыжей девушки и приглашает её на вторичное собеседование и обсуждение дел. На сей раз, отставив церемонии и низкопоклонство перед Западом, они со Станиславом явились на встречу с директором в самом будничном виде. Надежда выслушала указания: за месяц она должна найти соучредителей нового совместного предприятия, провести маркетинговое исследование российского книжного рынка, зарегистрировать фирму… Там было ещё десятка три указаний, она решила пока не пугаться и действовать наощупь. На всё про всё ей выдали штуку зелёных – деньги по той погоде огромные. Первыми книгами на русском рынке должны были стать: некий английский детектив самого простенького разбора, какой-то женский роман (она не успела прочитать это великое произведение) и как раз та порнуха с нежным членом. Надежда прекратила изучать мыски своих новеньких сапог, подняла голову и сказала: – Я бы хотела издавать талантливых польских авторов. Марека Хласко. Станислава Лема. Божену Озерецкую… Пан Ватроба затопал ногами. Это было неожиданно и очень пугало с непривычки. Странно, что такой дробный топот издают столь изящные ножки, мелькнуло у Надежды, – будто стадо косуль бежит по асфальту к водопою. «Никаких польских авторов, – орал он высоким голосом, срываясь на фальцет, – английские детективы! хорроры! женские романы! Всё, что тебе скажут!!!» – Пойдёмте, – сказала она Станиславу и направилась к двери. – Чьто ти хочьеш?! – крикнул издатель. – Чэго хцэш?! Надежда вернулась, сказала: – Пан Станислав, прошу вас переводить дословно, без купюр, не смягчая… Уважаемый пан, если то, что мне предложили почитать, – примеры основной продукции вашего издательства, то мне просто жаль ваших читателей. А тот, кто перевёл их на русский язык, должен быть немедленно расстрелян. Переводы ужасны, презренны, нелепы, это вздор и позор. Начинать издательство с выпуска дурных книг – значит провалить дело с самого начала. Возможно, у русских сейчас проблемы с продовольствием, но читать они не разучились и знают толк в литературе, это наш национальный промысел. Станислав переводил, подавленно снижая голос на крутых виражах, но слов Надежды не смягчая. Пан Ватроба был взбешён и великолепен. Он тряс руками и топотал ногами: кто это говорит?! От кого он это слышит?! Кто учит его издательскому делу – нищебродка из Москвы?! Она вновь направилась к двери, и вновь, брызжа и топоча, ей кричали что-то в спину по-польски. И она возвращалась и повторяла, что, возможно, им стоит поискать представителя посговорчивей, чем она, но… «Озерецкая», – повторяла тихо. «Озерецька?!!» – вопил Ватроба в полуобмороке. Станислав, бледный и потрясённый, тоже всплескивал руками, пытаясь встрять в скандал и как-то умерить его, обращаясь то к издателю, то к девушке, которая – он уже точно это знал – конечно же, станет успешным представителем издательства в России. На обратном пути он, встрёпанный и вспотевший, без клетчатой кепки на голове (забыл её у Богумилы), несколько раз повторил, зачарованно, чуть ли не испуганно на неё глядя: «Надежда, вы совершенно необыкновенная молодая особа! И вы далеко пойдёте…» – «Далеко, – усмехнулась она, – вот только – куда?» Итоги издательских торгов (а иначе и не скажешь, Надежда была удивлена и даже потрясена сходством своей торговли на рынке с этой беседой «на высшем уровне») вылились в следующее соглашение. Она пойдёт на компромисс, выберет две книги из числа предложенных – неплохой английский детектив и сентиментальную историю любви, автор Анеля Ковальская. В Москве отдаст их в умелые руки профессиональных переводчиков, сама сделает редактуру и корректуру, найдёт художника, типографию, распространителей… Взамен она увозила заветный договор на издание трёх романов Божены Озерецкой. Это была победа, и торжествующая радость окрыляла Надежду на протяжении всего обратного пути с двумя пересадками, в безразмерных вагонах битком набитых поездов, куда заносила её толпа, где ей сломали чемодан, намяли бока, выдавили локтями рёбра и оттоптали ноги, заодно вытащив деньги, оставшиеся от удачной торговли на Гданьском рынке. * * * Вернувшись в Москву, она ринулась искать партнёров для создания совместного предприятия. Это оказалось легче лёгкого; произнесённые по телефону сакральные слова «доллар» и «зарубежные партнёры» совершали животворящие евангельские чудеса: давно протухший Лазарь оживал и строил глазки; телефонная трубка в руке расцветала листьями, цветами, венчалась плодами и благоухала, как святые мощи в позлащённой раке. Оттуда лились задушевные песни, вибрировали пылкие голоса, и каждый потенциальный «партнёр» хотел назначить встречу на сегодня, минут через сорок, если можно, адресок только продиктуйте, уже пишу! Так, за два дня, на скамеечке Тверского бульвара она протестировала с десяток потенциальных соучредителей. Стоя неподалёку, у телефонной будки, наблюдала со стороны – как подходят, садятся, оглядываются… Троих отбраковала из-за походки и суетливости: нервные соучредители ей не нужны; к одному даже не подошла, рожа оказалась – чистый капитан Сильвер, только без костыля и попугая на плече; двоим посулила перезвонить, ещё об одном думала дня три… Но остановилась на редакции газеты «Московская правда». Никчёмная была газетёнка, но коммерческий директор, с которым она просидела на скамейке часа полтора, произвёл благоприятное впечатление: молодой, образованный, азартный, готовый рыть копытами землю. И весёлый: пока разговаривали, она раза три заходилась от хохота. – Я алчный, Надежда, – признался он. – Не духовный – низкий, алчный человек, случайно наученный в детстве мамой, что долги, к сожалению, нужно отдавать, а чужого не брать. Но это – мой единственный недостаток. Это и трое детей, которых я обязан вырастить. – Вы мне подходите, – сразу отозвалась она. – Вас так и зовут: Марьян… Феоклистович? Или это розыгрыш? – Да нет, не розыгрыш, – усмехнулся он. – Отчество можно похерить, я своего папаню в глаза не видал, а жена и друзья зовут меня Марьяша, приглашаю в этот престижный клуб. Так и работали вместе семь лет, рука об руку, без единой ссоры-трещинки. Ни одной тучки не омрачило их дружбы. И никогда, даже в самые тяжёлые времена, она не видела на его лице ни следа озабоченности или тревоги. Эту лёгкую улыбку, чуть съехавшую влево, она потом всю жизнь вызывала в памяти, как талисман: он даже в гробу улыбался этой насмешливой улыбкой – в девяносто восьмом, в девяносто проклятом году, когда грабительская власть оглушила народ очередной дубиной, когда бандюки прошивали друг друга в каждой подворотне, заодно укладывая на асфальт мирных граждан, когда отчаявшийся РобЕртович свалил в свои Штаты, а сама она чуть не сгорела заживо, запертая и подпалённая в старом совхозном сарае. Когда Марьяшу зарезали в собственном подъезде, в двух шагах от жены и детей. * * * С Божены, счастливой звезды, всё и началось. Издательство было зарегистрировано и названо напыщенно-железнодорожно: «Титан-Москва-Пресс», этого требовали поляки. Получив по почте книги Озерецкой, Надежда приступила к поиску переводчиков. Через агентство по авторским правам добыла телефон старейшей-именитой – не подступиться! – боярыни-толмачихи, которая когда-то уже переводила роман Озерецкой. По телефону та держала себя с Надеждой как герцогиня с вороватой прислугой. Это была московская переводческая элита, в советские годы получавшая квартиры на Патриках и на Смоленской, в крайнем случае, на метро «Аэропорт»; кормившаяся за счёт «Прогресса» и «Радуги»; жировая прослойка переносчиков культуры – с дачами, домами творчества, продуктовыми спецзаказами и прочими номенклатурными ништяками. Надежда была для них никому не ведомой самозванкой. Старые зубры, блистательные корифеи советского перевода, они ещё не поняли, что все эти замшелые прогрессы и радуги тихо погружаются в тину безымянных болот, а на их место с гиканьем и свистом врываются такие вот самозванцы и самозванки, без специального образования, без знания языков, погоняемые одной лишь любовью к книгам и страстью: делать дело! Без начальников. Без худсовета. Без идеологического отдела райкома партии. По одной лишь любви и желанию. Именитая боярыня с дочерью приняли Надежду у себя дома, разговаривали через губу, устроили экзамен: понимает ли девушка, что такое издательский процесс, сможет ли составить грамотный авторский договор? Надежда была вежлива, ангельски тиха и терпелива. Отвечала, что всему научится очень быстро «с вашей помощью», «руководствуясь вашими советами». Но на одном из поворотов беседы не выдержала. – Видите ли, в чём дело, – проговорила с простодушной улыбкой, выпрямившись на стуле (прямо-таки примерная ученица, разве что руки поднимать – чтобы позволили говорить – не стала). – Понимаю я что-то в издательском процессе или пока не очень, но права на эти три книги Озерецкой принадлежат именно мне. Если вы откажетесь со мной работать, их переведёт кто-то другой. И поднялась… Тётки, обе, тоже сорвали личины, зашипели, пригрозили, что будут писать Озерецкой и жаловаться. – Да-да, обязательно пожалуйтесь, – поддержала их Надежда тем же сладким голосом, – тем более что, по моим сведениям, ваш знаменитый «Прогресс» издал Озерецкую, не уплатив ей ни копейки. Вы-то, конечно, получили гонорар по своим высоким советским ставкам, а вот автору можно и не платить, – такая, думаю, практика вообще была принята в этих конторах. Она покинула поле боя, взведённая, как курок, но очень собой довольная, готовясь искать молодых, талантливых-голодных… Но дома застала трезвонивший телефон: профессиональная ли ревность взыграла или доллары поляков шелестели так громко, но только назавтра договор с великой толмачихой был подписан, и две из трёх книг Божены Озерецкой Надежда передала в руки великой, никто ж не спорит, переводчицы. Но «торгашка Якальна» всё долдонила в уши: «Не клади всех яиц в одно лукошко!» – интуиция требовала расширения поля деятельности, свежей переводческой крови требовала. После педантичного опроса всех и каждого среди «иностранцев» университета Надежда, по рекомендации профессора Шестипалова, познакомилась с юной румяной девой, словно сошедшей с полотен Левицкого. Ей-то и была с должным трепетом передана третья книга. Когда пани Божена была пристроена, сама Надежда закатала рукава и за две недели собственноручно и не без удовольствия переписала человеческим языком обе выданные ей Богумилой книги: и английский детектив-ужастик, и любовный, взволнованно-нежный, в меру эротичный, но не позорный опус польской дамы. В некоторых местах, с улыбкой вспоминая свои сочинения на темы природы, решительно и безмятежно вставила пару пейзажиков, украсила второстепенных персонажей кого усами, кого лысинкой, кому дала в зубы трубку Станислава, кого обула в кукольные ботиночки пана Ватробы. Расширила два-три диалога, внедрила в них три переделанные английские шуточки, а также впендюрила одно малоизвестное высказывание Уинстона Черчилля, а в совсем уже безнадежных психологических тупиках объяснила читателю, что, собственно, этот кретин, герой-любовник, намеревался делать с письмом героини. И всё-таки нужно было озаботиться поисками необходимых для любого издательства людей: корректоров, редактора, верстальщика… Одной, пусть даже с помощью Марьяши, заниматься всеми этапами издания книг было не под силу. Конечно, уже через полгода она умела всё, понемногу обучилась даже бухгалтерии, но для себя на всю жизнь поняла, что любую работу надо доверять профессионалам. Для начала Марьяша дал объявление в своей «Московской правде». Текст он набросал сам, уверяя Надежду, что писать надо именно так, просто: всем поклонникам Божены Озерецкой, владеющим навыками набора текста, редактирования, корректуры, вёрстки, просьба обращаться туда-сюда. Куда – туда-сюда? Да всё туда же: к ней, Надежде Петровне. Отчество теперь всегда пришпиливала к себе для уважения, как фронтовик – орденскую планку на пиджак. При её молодости надо было как-то обороняться от презрительной фамильярности, от снисходительности. По телефону проще было: Надежда Петровна Авдеева, добрый день, хотела поговорить с вами на предмет… А «предметами» этими жонглировала уже как опытный артист народной филармонии на гастрольном чёсе. Однако буквально за пару дней нашлись все, кого она искала! Мало того: ради возможности первыми читать книги любимой писательницы почти все были согласны работать бесплатно. Деньги она, разумеется, всем платила, но была так впечатлена порывом! С некоторыми из этих людей проработала не один год, а верстальщицу Людку Попову – задрыгу и нахалку, но золотую голову! – спустя много лет перетащила с собой в издательство к РобЕртычу. В те времена РобЕртыч был уже суровый вспыльчивый господин в туфлях за два куска «зелени». * * * Поляки звонили, подгоняли, требовали от Надежды какую-то бизнес-модель – она с готовностью заверяла, что вот ещё неделька-другая, и… Что за фрукт это, бизнес-модель, – ломала голову, с чем его едят? Марьяша сказал: – Ай, брось. Вот мы сейчас заварим кофейку и вдарим по полякам. Ещё польска не сгинела![8]