Часть 17 из 45 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
И худо-бедно, не с одной, конечно, а примерно с пятнадцатой чашки кофе дня через три они выдали «бизнес-модель» на ближайшие месяцы. Получалось, что нужно принять на работу: бухгалтера, пару корректоров, верстальщика, курьера, складского работника, секретаря, менеджера по продажам, лучше двух…
– А редактора, лучше двух…? – спросила она.
– Это бери на себя, будешь ты за редактора. Лучше за двух.
Вновь дали прочувствованное объявление, потянулась вереница бухгалтеров-курьеров-верстальщиков. Вновь Надежда сидела на скамеечке бульвара, отбирая потенциальных сотрудников.
Акционерных денег было до смешного мало, и потому в первые месяцы многое Надежда делала сама. Ей хотелось издавать ровно столько книг, сколько сама она могла прочитать, обдумать и выпустить; это была своего рода ручная сборка. Поляки бесились. Марьяша успокаивал. Он говорил: «Ну, что ж: есть фабрики, есть комбинаты, а есть – бутики, где арт-персоны сами давят виноград чистыми босыми ногами и цедят вино из одуванчиков».
В конце концов взяла она только бухгалтера, да и то внештатного, из Люберец. Провинциальная тётка была, допотопная, и характер сволочной, но – бухгалтер с большой, вензелисто закрученной буквы: Бухгалтер – с головы до пяток.
Тут надо прерваться на небольшую поэму…
Вера Платоновна, Верка, Веруня, всё, что не бухгалтерия, считала лабудой. Верка многие фирмы вела, но со всеми непременно разругивалась: алчная была и очень злопамятная. Возможно, потому, что несчастной была её семейная жизнь, которая закончилась очень быстро, с рождением сыночка Глебушки. Глебушка родился шестипалым на обеих ручках и обеих ножках. А жили они тогда в городе Воротынске Бабынинского района и уехать не могли – где деньги такие взять? И оперироваться не могли – времена ещё были тухлыми. Так что Глебушка рос зверьком при активной позиции окружающих: соседей, детей во дворе и в садике. Верка зверела вместе с ним. В какой-то момент она очнулась, устроилась в кооперативную контору, воровала, по лезвию ходила, да кто её осудит – дитя спасала. В общем, положила все кишки на алтарь материнской любви, но переехала в Люберцы, и Глебушку на операцию успела пристроить до школы, так что в первый класс он пошёл человеком – смело руку тянул, если знал ответ.
Специалистом Веруня была изумительным: всё в голове, расчёты мгновенные и самые верные, а насчёт схимичить, от налогов уйти, сочинить схему тройную-десятерную, где никто не разберёт, что к чему пристёгнуто… – это только скажи. Но вся эта акробатика её не интересовала. Захватить её душу, полонить и увлечь могло только… сооружение баланса. Баланс – вот была её Ода к радости, её Великая Месса… К сожалению, составление баланса требовалось только раз в квартал. Она дождаться не могла. Перед тем как приступить к работе, навещала парикмахера, делала маникюр, и – завитая как баран, с ярко накрашенными губами – приступала к священнодействию.
Квартальный отчёт её выделки по стройности и выверенности цифр и деталей напоминал кальки летательных аппаратов Леонардо да Винчи. О, квартальный отчёт! А потом – полугодовой! А потом – годовой! «Обнимитесь, миллионы!»
Верка-Веруня отшивала многих заказчиков, знала себе цену. Но деваху эту отчаянную, Надежду, полюбила, ибо считала её «принципиальной». В их отношениях была лишь одна печаль: ряд документов заполнять могла только Надежда – как глава фирмы. А вот это в докомпьютерную эпоху следовало делать твёрдой рукой и прилежным почерком.
Тут и начинались скандалы.
– Кто так пишет! Кто так пишет! Это ж кассовая книга! Бляди так не пишут! Перепиши!
– Вера, отцепись…
– Ну хорошо, Надя. Я тебя прошу. Прошу тебя! Я не могу иметь документы с таким почерком.
– Отцепись, Верка!
– Свинья! Ты всегда была свиньёй! Да! Не директор, а свинья!
– Будешь браниться, я вообще писать не стану…
– Хорошо (пауза, нервное покашливание)… У меня тут вишнёвочка – высший класс. Мировую, хочь? Пьём мировую, только перепиши!
В конце концов Надежда шла на мировую. Вера приносила стаканы, разливала… Однажды, во время такого замирения, Надежда – нечаянно! – пролила вишнёвку на кассовую книгу.
Лицо Веры опрокинулось, как тот стакан. Она села на табурет – потрясённая, онемевшая…
– Верочка, прости! – завопила Надежда. – Верочка, я всё сейчас перепишу! И за прошлый месяц! Вера, только прости!
Молчит горько Вера, золотой бухгалтер, где ещё такую возьмёшь. И Надежда очень быстро и очень аккуратно, разборчивым почерком всё переписывает. Может, когда хочет! Свинья, а не директор… Уф! Вроде пронесло… Они убирают документы, опять пьют мировую. После третьей рюмки Вера расслабленно откидывается на спинку стула, глаза её блестят, губы томительно полуоткрыты. «Эх, Надюшка! – говорит мечтательным тоном. – Что ты в любви понимаешь, сопля! Когда у меня сходится баланс, я кончаю!»
Это Вере Платоновне принадлежала гениальная по краткости фраза: «Организм стоит!» Она означала, что побаливает сердце, или желудок, или подводит печень, не соображает башка… Либо очень устала, в конце концов; короче – нет возможности пахать за четверых, расслабиться надо! Тогда она звонила: «Надюшка! Организм стоит!» И надо было ехать, выпивать красненькую, выслушивать про Глебушку, который годам к шестнадцати полностью оперился и преобразился в красавца-бандита широкого профиля. Но всё это было уже за чертой деловой карьеры Надежды, несколько лет спустя. Пока же Глебушка называл Надежду «тёть Надя», Веруня сооружала балансы, дело расцветало.
И совершенным бриллиантом оказался художник Витька Скобцев.
Он пристал к Надежде на переходе в метро – через три недели после её возвращения из Гданьска. Следовал по всем пересадкам, не отставал. Она бы отбрила его, как многих, – привыкла, что за пламенным кустом её гривы, за длинными ногами, которые про себя именовала «граблями», устремлялись на улице и в общественном транспорте многие лица мужской расы. Умела резко обернуться, бросить через плечо пару слов… Она и обернулась! Увидев его жалобное лицо, остановилась. Их толкала толпа пассажиров, поезда гремели.
– Ты кто? – крикнула она. – Тебе что нужно?
– Не знаю! – крикнул он. – Просто иду…
– Ну и иди!
Он стоял, и она стояла. Что сказать этому парнишке?
Вдруг, непонятно почему (а может, и понятно – ведь все дни и недели она тогда только и думала, что о своём издательстве), Надежда крикнула:
– А что ты умеешь делать?
Он ответил, поезд прогрохотал…
– Чего?!
– Рисовать. Нарисовать тебя хочу.
Меня уже рисовали… Сердце её смялось, как лист бумаги под властной рукой, и, брошенное на землю, медленно стало расправляться.
– Пошли, выйдем! – прокричала она, как парни на танцплощадке её родного города.
И через полчаса они уже сидели в кондитерской над чашками кофе, не притрагиваясь к ним.
О таком попадании в яблочко она и мечтать не могла! Витька Скобцев, четвёртый курс Полиграфического, эскизы обложек делал, не читая книгу. Надежда подозревала, что читать он не умел, а шрифты выучил каким-то отдельным способом. Содержание книги она ему пересказывала, и он выдавал единственно верный образ. К той элегантно-эротической бодяге набросал эскиз прямо на салфетке; детектив-ужастик предложил оформить в стиле чёрно-белом, остром, жёстком – вот так… примерно. А та полька… как, напомни, её имя? – тут надо бы… Постой, а давай, мы на обложку твой портрет дадим? Обернись-ка мельком, через плечо… Да, именно так!
Домой в этот день Надежда вернулась счастливая. Месяца не прошло с её поездки в Гданьск. И сегодня, встретив Витьку Скобцева, от которого так и несло настоящим кондовым профи, – сегодня она поверила, что издаст все эти книги! Вот так, оказывается, и сбываются мечты: если своим яростным желанием ты прожигаешь каучуковую плотность пространства и времени!
Она металась по квартирке и напевала – впервые за долгие, долгие месяцы.
В кухне на разделочной доске лежал размороженный ломоть мяса, который она собиралась немедленно поджарить с лучком! Именно так, о-ля-ля, именно так: брутально и вкусно – поджарить с лучком!
Зазвонил телефон.
Чужой голос в трубке, серый и какой-то… мёрзлый, не здороваясь, проговорил:
– В общем, это… Я отвёз её, и почти сразу он родился.
– Кто – он? Что… – И поняла, и внутренности скрутило такой жгучей болью, поистине родовой, невыносимой, прошило сердце, обожгло лёгкие – Да… – прошептала, давясь тишиной. – Да! Это… мальчик?
– Роддом на Миусской, – сумрачно добавил Рома. – Я ещё позвоню, когда… выписка.
Глава 5
Красный Крест
«Палестинское агентство Maan утверждает, что руководство тюрьмы «Маханэ Нимрод» согласилось рассмотреть требования, выдвинутые палестинскими заключёнными: снять ограничения на свидания с родственниками и на покупки в тюремном ларьке. В случае, если их требования будут отвергнуты, палестинцы угрожают начать голодовку. Международный Красный Крест уже предупреждён о назревающем конфликте».
Большинство заключённых террористов знали только арабский, да и то – разговорный. И потому образованные представители этого мощного отряда обитателей тюрьмы, особенно те, у кого в активе имелся драгоценный английский – язык международных правозащитных организаций, ценились превыше всего и на особый манер: ведь именно они писали сотни писем и жалоб в разные инстанции.
Такого ценного кадра в камере всячески обихаживали, его прихоти и поручения выполнялись рабами неукоснительно и мгновенно, и никто не смел сесть в его кресло или на его стул, украшенный вышитым ковриком или богатой восточной тканью.
Раз в полгода в тюрьме появлялись с проверками представители Красного Креста. Как правило, это были врачи, сотрудники миссии ООН. В течение нескольких дней подряд, каждое утро посланец возникал на пороге офиса генерала Мизрахи, и тот, вытянув брюхо из-за стола, вздыхая и мысленно произнося длинный ряд слов на иврите, арабском и французском (родители генерала приехали из Марокко, и домашним языком в семье был язык Мольера и Флобера), сопровождал инспектора в медсанчасть, где и разворачивалось главное побоище.
Игнорировать эти визиты было совершенно невозможно: речь шла о репутации страны и всей её пенитенциарной системы. Особенно доставалось медицинскому персоналу, будто кто-то за кулисами мировой политики задался целью испытывать порог терпения врачей.
Угрюмое ожидание этих проверок и трепет начальника тюрьмы сравнить можно было только с ожиданиями торнадо «Катрина» у берегов Луизианы.
Являлся такой странствующий крестоносец в сопровождении переводчика, хотя все поголовно тюремные врачи английский знали и вполне могли объясниться с иностранным коллегой. Но то ли протокол проверок включал непременный перевод, то ли эти господа исполняли ещё кое-какие, не слишком афишируемые функции, а только монотонный синхробубнёж неуклонно сопровождал любую беседу, затрудняя и затягивая процедуру и без того муторных проверок, быстро исчерпывая невеликий запас доброжелательности у медицинского персонала тюрьмы.
Хотя переводчики бывали первоклассными. Так, на памяти Аристарха, с несколькими крестоносцами приезжал один и тот же приятный разбитной парень, Равиль, татарин родом из Казани. Раза три им удалось урвать минут десять, перекурить на крыльце и переброситься парой слов. У того и голос был приятный, и безупречные оба языка – английский и иврит. Он знал чёртову пропасть анекдотов и сам искренне ржал над ними, даже рассказывая один и тот же в восемнадцатый раз.
Но едва инспектор Красного Креста открывал рот и начинал говорить, Равиль на глазах превращался в робота, механическим голосом молотящего дословно всё произносимое, включая ругательства, вводные слова и слова-паразиты. Когда доктор Бугров говорил: «Да на хрена его исследовать, когда он классический симулянт!» – Равиль переводил это буквально, не меняя ни одного слова в предложении, с абсолютно непроницаемым лицом.