Эти самые инспекторы, как мужчины, так и женщины (каждый раз являлся кто-то новенький), всех террористов неизменно величали «политзаключёнными», а если Аристарх, безуспешно пытаясь сдержаться, произносил нечто вроде: «Этот политзаключённый зарубил тесаком для разделки мяса двух воспитательниц детского сада, старика-охранника и покалечил восьмерых детей, за что сейчас, сидя в тюрьме, получает зарплату от своих боссов», – лица их становились каменно-бездыханными, как у жующих коз. – Молчи, Ари! – говорил генерал Мизрахи трагическим голосом. У него в дни таких инспекций подскакивало давление, и кто-нибудь из фельдшеров по указанию доктора Бугрова засандаливал ему укол в задницу. – Не создавай мне проблем. Умоляю тебя памятью мамы: заткни своё неуёмное русское хлебало! Приезжал такой представитель с заранее составленным списком из двух-трёх десятков имён самых славных работников ножа и топора, ибо те знали адреса абсолютно всех международных инстанций и безостановочно строчили письма в ООН, в Красный Крест, чёрту-дьяволу и пророку Магомету. Первым делом, в сопровождении начальника тюрьмы, крестоносцы шли по камерам – лично беседовать со страждущими; затем возвращались в медсанчасть требовать от врача убедительных разъяснений: почему больному политзаключённому… – список подносился поближе к глазам – Аббасу-аль-Хаддаду не прописана диета из авокадо? – Авокадо?! – щурил глаза неукротимый доктор Бугров. – А что, огурцов не принимает его террористический организм? – Ари-и! – тихонько взвывал генерал Мизрахи. – Если бы вы потрудились прочесть… – Инспектор протягивал доктору письмо. – Этот документ убеждает нас в полном небрежении… Все их письма были поэтичными по слогу, даже цветистыми – Восток есть Восток: «Я стою на коленях, умоляя вас о милосердии: полгода я, инвалид и страдалец, не могу даже попасть на приём к врачу, ибо мною намеренно пренебрегают, унижая и уничтожая тем самым весь мой народ…» (Народ фигурировал неизменно во всех жалобах, вставая за каждой строкой во весь свой политически исполинский рост. Это напоминало Аристарху песню его школьного детства «Бухенвальдский набат» – в ней грозный густой голос Муслима Магомаева тоже поднимал миллионы – «в шеренги, к ряду ряд».) – Брехня, – отзывался доктор Бугров; доставал пухлую папку с медицинским делом заключённого (впрочем, на смену папкам тогда уже приходил компьютер, большое облегчение), раскрывал её, листал, показывал и говорил: «Убедитесь, коллега: за последний месяц он был у меня на приёме восемь раз, сука, падла!» – He's been at my clinic eight times over the last month; bitch, crud! – переводил дословно Равиль. Короче, на время инспекций Красного Креста тюремному врачу требовалась немыслимая выдержка. Главным было – не сорваться. А ведь срывался, да ещё как! Дважды от дисциплинарного наказания, даже увольнения, брызжа слюной, проклиная вдоль и поперёк по матери и отцу, спасал его генерал Мизрахи. * * * Впервые это произошло во время далеко уже не первой в его тюремной биографии инспекции Красного Креста. В то утро он вышел на работу после отпуска, в хорошем настроении… …исходил с «рыжухами» весь Старый Акко, накупил на рынке потрясающих арабских специй для баранины, выбрал в антикварной лавке тяжёлую турку для кофе с очень удобной деревянной ручкой… ну и так далее, включая дивный обед в порту, в рыбном ресторанчике, под синими полотняными тентами, где Толстопуз скормила бродячей кошке чуть ли не всю рыбу со своей тарелки, а Брови-домиком всю дорогу изображала американскую туристку и потому говорила с безобразным акцентом даже с официантом, милым, скромным арабским мальчиком, у которого от этой двенадцатилетней девчонки брови тоже стали домиком. Шёл второй день проверки, и Аристарх, переодеваясь у себя в кабинете, выслушивал интереснейший доклад фельдшера Бори-нашего-этруска о том, как накануне крестоносец («здоровенный такой лось, волосы белые, аж крахмальные!») выгонял душу из плоти доктора Орена: «Ты не поверишь: до сердечного приступа. А сегодня, значит, очередь твоя, док…» Аристарх привычно расправил на вешалке форменную рубашку, повесил её в кривобокий шкафчик. Накинул медицинскую белую куртку. «Идут! – крикнул Боря из коридора. – Глянь на этого лося. Сейчас всё у нас здесь перевернёт и затопчет». Доктор Бугров из кабинета не отзывался. Вошёл генерал Мизрахи с белобрысым детиной, и вправду двухметрового роста, одетым с особым европейским шиком: в костюме-тройке – в этакой жаре! – и при галстуке. Белые волосы, белая шкиперская бородка, – колоритная внешность. Судя по апоплексическому цвету лица генерала Мизрахи, тип оказался особенно тяжёлым. – Иди, измерю тебе давление, мон женераль, – сказал доктор Бугров. – Ты загнёшься. Опять не принял таблетку? – Какие таблетки, – отмахнулся начальник. – Тут столько всего… Переводчик из-за спины крестоносца привычно переводил каждое слово. – Я бы просил вас переводить исключительно по делу, – сказал ему Аристарх. Тот аккуратно перевёл и эту фразу. – А если я пёрдну, он это переведёт? – спросил доктор Бугров своего начальника. – Ари! – взревел тот. – Уймись! Тут неприятности с этим… Азизом Халили. – И что с ним? Здоровый бугай… У него геморрой, трещины в заднем проходе. Больше ничего. Он получает предписанное лечение. – А ты вот, говорят, не назначил это… проверку эту… Длинное слово, чёрт, ни за что не выговорю! – Зачем? Трещины в заднем проходе есть у половины населения земного шара. Помнишь, я тебе мазь прописывал? Этот самый Азиз пользует точно такую. – Вы должны были назначить ему ректороманоскопию, – впервые подал голос инспектор Красного Креста. Приятный густой бас. Вид добродушного шкипера, не хватает только трубки. Ему бы на судне команды чеканить: взять на гитовы! лечь на правый галс! Доктор Бугров впервые к нему развернулся. – С какой стати? – спросил вежливо, переходя на английский. – Проверка редкая и в нашем случае пустая. Ректороманоскопию – я не знаю, кому делают. Возможно, наследному принцу Великобритании, если он в плохом настроении. – Давайте для начала познакомимся, – широко улыбаясь, проговорил викинг, – чтобы у нас обоих настроение пришло в норму. – Шагнул, руку протянул: – Матиас Хейккинен. – Доктор Бугров. – Прекрасно, чудесный день, давайте присядем. Я тут вчера устроил вам некоторый… беспорядок. – Ну, это не мне, – с ледяной любезностью отозвался Аристарх. – Это у нас доктор Орен трепещет перед инстанциями. Кстати, неплохо бы за собой прибрать. Это ведь моё рабочее место. Шкипер расхохотался… Генерал Мизрахи, решив, что с такими обоюдными улыбками диалог налажен, тихо покинул кабинет. Но инспектор, судя по всему, не был уверен, что мосты наведены, и решил ещё поболтать перед тем, как выдвигать коллеге серьёзные обвинения в недостаточно добросовестном лечении пациентов. – Ручаюсь, вы не запомнили моё длинное неудобное имя, – добродушно проговорил он, – и даже не догадываетесь, откуда я родом. – Ну, почему же, – возразил Аристарх, легко откидываясь в кресле. Он мгновенно забыл, что дал начальнику слово не открывать рта. – Я помню лично вас ещё по временам вашего сухого закона. Знаменитый поезд Хельсинки – Ленинград. Мы на «скорой» называли его «пьяный поезд». Вечером ездили по всему городу, собирали бесчувственных турмалаев в разных живописных позах. Приезжали вы хорошо одетые, вот как сейчас, в дорогих куртках, в костюмах, в прекрасной обуви, а в вагон мы вас забрасывали в одних рубашках и бывало, что в трусах. В одном ботинке без носков. Оставалось много ценных предметов одежды. Помню меховой ботинок – я подарил его одноногому инвалиду, бывшему фронтовику. Вот кому бы точно не помешала защита Красного Креста. Багровый, как мак, инспектор поднялся, вскочил и переводчик. Доктор Бугров продолжал сидеть в своём кресле, невозмутимо покручиваясь, с предупредительной вежливостью уставясь на громадного финна. – Вы понимаете… – пробормотал тот, – вы отдаёте себе отчет, что жалоба в отношении оскорбительного выпада против сотрудника Красного Креста может вам стоить… – …очень многого, – подхватил Аристарх. – Например, я лишусь удовольствия заглядывать в задний проход Азиза Халили, великого борца за свободу чего угодно – при условии, что ему платит кто угодно. – Возмутительно! – пробасил инспектор, выскакивая в коридор. – Возмутительно… – перевёл переводчик и, перед тем как закрыть за собою дверь, неожиданно подмигнул доктору Бугрову. Долго, долго утрясал этот скандал генерал Мизрахи. Симпатичный белобородый шкипер (полундра! прямо руль! пошёл шпиль!) оказался последовательным и мстительным ябедником: пять или шесть, не соврать бы, жалоб были направлены им на официальных бланках Красного Креста во все возможные инстанции, даже в канцелярию премьер-министра Израиля. Генерала Мизрахи трепали, как треплет зайца охотничья собака, но подчинённого он не сдал. Доктор Бугров каялся, божился, выслушивал с опущенной, как у школьника, головой от начальника яростно-цветистые монологи на иврите, арабском и французском. В общем, утряслось. Во всяком случае, верзилу-шкипера Аристарх у себя больше не видел, возможно, и тот избегал встречи и при имени доктора Бугрова впадал в оцепенение. Но спустя года четыре, будучи, как ему казалось, просто непробиваемым циником, с нулевой, как ему казалось, чувствительностью, Аристарх сорвался во второй раз. Это был француз, раскованный красавец. Остроумный и, на первый взгляд, легкомысленно дружественный. Впечатление оказалось ложным: игривый француз буквально душу вытрясал, ковыряясь в историях болезней самых отъявленных головорезов. Называл он их даже не «политзаключёнными», а «правозащитниками». Доктор Бугров кратко и холодно отвечал на вопросы, под конец уже просто отмалчиваясь. Дело близилось к завершению, список страдальцев с жалобами на доктора был исчерпан, но даже брезжившее окончание пытки настроения не улучшало. Дело в том, что миляга француз, то и дело извиняясь за «занудство», повторял одну и ту же фразу: «На то мы и Красный Крест, приятель. Наше дело – радеть и спасать». Кстати, с первой же фразы он перешёл на английский: «дадим отдохнуть нашему переводчику, а? Галерный раб – просто грёбаный чувак на танцполе по сравнению с этими работягами…» – и переводчик уселся на кушетку и задремал, смешно, по-детски, свесив коротковатые ноги. Доктор Бугров взглянул на часы: красавчик торчал здесь с утра, радел и спасал, полностью игнорируя то обстоятельство, что в «обезьяннике» сидят в тесноте, ожидая приёма, те же заключённые. – А вы откуда родом? – спросил доктор Бугров, внезапно переходя на русский. – Ах да, из Франции. Из прекрасной свободолюбивой Франции… Скажите, а когда сжигали Жанну д’Арк, где был ваш Красный Крест? Француз недоуменно улыбнулся: – Что-что? Я не очень это… по-русски? Переводчик проснулся, будто его резко пнули в бок, и растерянно смотрел на обоих, стараясь понять – с какого места переводить, и вообще, с какой дури этот угрюмый парень, отлично чирикавший с Домеником по-английски, внезапно забыл язык и покатил на русском какую-то историческую муть. Он пытался вклиниться в быструю отрывистую речь доктора, даже руками показывал – мол, стоп, стоп, дай же крошку-паузу! – Или когда убивали Маргариту Наваррскую? А когда гильотина Революции расхерачила половину населения, вы там что – кочумали? Или возьмём чуток позже: когда французы сами депортировали своих евреев в лагеря, поставляя немцам больше людей, чем те у них просили? – что там с Красным Крестом случилось: он упал в обморок всем составом? Ведь он, кроме шуток, вполне уже существовал и, как вы справедливо раз двести сегодня заметили, «радел и спасал»? Ну, хорошо, евреи – ладно, это пыль под ногами великих народов. А когда после войны вы же своим женщинам брили головы за то, что те рожали от немцев, избивали их до смерти и волокли по улицам голыми… где был ваш разлюбезный Красный Крест, прятался?.. Зато теперь вы «радеете и спасаете», да? Вы святы и возвышенны, как старая блядь в монастыре, и преданы делу борьбы за регулярную клизму в жопу убийц и насильников. Переводи, переводи! – крикнул он в бешенстве замолчавшему переводчику. – Что ж ты заткнулся?! – Я… не уверен, – пробормотал тот. – Это трудно перевести. Слишком образно. – Тогда переведи, – ледяным тоном велел доктор, – чтобы проваливал, пока ему не врезали: у меня в «обезьяннике» скоро все заключённые обоссутся. Француз улыбнулся и сказал: – Не пойти ли нам пообедать? Аристарх молча наблюдал, как тот аккуратно складывает блокнот и ручку в небольшую изящную сумку винного цвета; даже на расстоянии видно – из кожи отличного качества. В Союзе времён его молодости такие сумки называли «пидорасками». Перед тем, как покинуть кабинет, француз обернулся и так же легко проговорил: – А вы неплохо знаете историю Франции, приятель. За все годы вынужденных, вымученных встреч с представителями Красного Креста Аристарх всего лишь раз встретил человека с собственным взглядом на людей и на факты; человека, доверяющего только здравому смыслу и собственным глазам. Томаш его звали. Родом из Словакии или из Словении. Он оказался в группе инспекторов Красного Креста, прибывших в тюрьму «Маханэ Нимрод» в суровые дни массовой голодовки заключённых. В один проклятый день осуждённые за террор выбрасывают в окна все свои ложки-плошки-кружки и начинается кромешный ад, так называемая «чрезвычайная ситуация». Гудит сирена, и с этого момента весь персонал тюрьмы, а уж медики – те особенно, сидят в стенах цитадели сутками, неделями – безвылазно.