Горячую новость передавали по всем каналам. В «обезьяннике», как обычно, орали, телевизор, как обычно, включён был на крайнюю громкость. Потому он и не сразу услышал крики – где-то за пределами здания, во дворе. Они накатывали издали, приближаясь, приближаясь… «Доктора! Доктора!» – Что там? – он бросился к окну. По их тюремному плацу бежал, вернее, торопливо и меленько перебирал ногами надзиратель из четвёртого блока Салман. Бежать он не мог, ибо тащил, обеими руками обхватив, кого-то, чья голова была накрыта пиджаком. «Доктора!!! Доктора!!! Помогите!!!» – вопил он, продолжая тащить странный прицеп. За ним семенил задыхающийся, грузный мужчина в одной рубашке, – видимо, пиджак-то на голове того, кого тащат… Аристарх заметил серые брюки, понял, кто это, похолодел, ещё не зная – что там, под пиджаком. – Открывай! – крикнул Нехемии и вылетел наружу. Грузный мужчина – видимо, переводчик – скулил от страха, а женщина молчала. Господи, да как она держится на ногах?! Он подбежал, подхватил её с другого бока, вдвоём с охранником подняли и втащили её внутрь. Переводчик трусил сзади, скуля: «Аида… Аида…» Пока несли её по коридору в кабинет, надзиратель, сцепив зубы и задыхаясь, скороговоркой рассказывал: – Карамель варил на плитке… ждал её, ублюдок… Как вошла, плеснул в лицо… Хорошо, успела головой дёрнуть, глаза не задеты. Уложили на кушетку, пиджак упал на пол… – Смывать!!! Боря!!! – крикнул доктор. – Морфин, силверол! И много, много воды! Скорее! Страшная смесь кипящего с маслом сахара прилипла к лицу – для кожи это равносильно взрыву. Боря притащил целый таз с водой, вкололи морфин, принялись смывать, промывать глаза – слава богу, хоть глаза не пострадали. Но с правой стороны лица кожа слезала слоями. Она молчала… Смотрела в потолок остановившимися чёрными глазами, почему-то не теряя сознания от боли. Только дышала тяжело. Единственный выход был – немедленно везти её в больницу. – Машину подгоните, скорее! Так, подняли, понесли, Салам! Боря, быстро за руль! «Господи, как же она душераздирающе молчит!» – думал, держа её на руках, на заднем сиденье машины, пока Боря гнал по разделительной полосе. Он мечтал, чтобы она потеряла сознание. Он и сам мечтал потерять сознание, только не смотреть в её чёрные потускневшие, но упрямо открытые, вопящие глаза… Вечером напился вдрызг в одиночку, хотя собирался ехать к Лёвке с Эдочкой: у тех сегодня была годовщина свадьбы. Отмечали, как всегда, узким кругом: пара друзей, дочери, ну и вечный неизменный Стаха, как же без него. Не смог: позвонил, уже пьяный, просил прощения… за всё! – За что – «за всё»? Ты что – надрался? – спросил Лёвка, выслушав этот бред. И гораздо тише: – Ты что… нашёл – её?! – Да нет, – сказал он. – Нет. А сам подумал: надо же, Лёвка, – в самую точку попал! Почему, почему, когда ругался с врачихой из Баку, а потом тащил её на руках и смывал мерзкую жирную накипь с обезображенного лица, вместе с лоскутами запёкшейся кожи, и смотрел, смотрел на неё, понимая, что никогда уже эти прекрасные брови не будут лететь так надменно над чёрными глазами; и когда мчались по разделительной полосе, он сжимал её руки, мечтая, чтобы она потеряла сознание, лишь бы не страдала! – почему в эти минуты он представлял себе только её, свою Дылду – летящую с обрыва, глотающую речную воду, переломанную, кулём – поперёк Майкиной спины?! Он знал, он просто знал, что она – жива, вот и всё. Но – как, где, с кем, – и кто держит её руки, когда ей больно? И куда ещё писать, в какое учреждение – в небеса, в преисподнюю, в соседние вселенные?! И что ж ему делать, в конце концов, с этой своей грёбаной жизнью! Глава 6 Морёный дуб, красная ртуть и медная пряжка наполеоновского солдата Жизнь постепенно выправлялась; налаживалась, как в том анекдоте с висельником, приметившим чинарик на грязном полу. Правда, пришлось перемочь-переплакать, перевыть и перезевать – от постоянного недосыпа – первые месяцы жизни Лёшика. Дитём он оказался трудным, беспокойным и вопливым. Даже нянька-спасительница, Римма Сергеевна, которая «немало этого народца перевидала», называла его смешно, по-старинному: супостатом. А Надежду шатало от стены к стене, тем более что работы по выпуску первых книг она не приостанавливала ни на один день! Вот только в универе пришлось взять на полгода академический. Марьяша, партнёр и акционер, уж на что деспотичный курильщик, а в её присутствии гасил сигарету. Тревожно смотрел на неё – бледную и смурную, говорил: «А ты – могучая баба, знаешь? Ты – непобедимая русская баба. Тебе надо быть толстой». «Окстись! – отвечала она мрачно, не в силах сдержать зевоты, вот уж поистине – могучей. – Если располнею, пойду и повешусь!» Книги ещё были в работе у переводчиков, но типографию необходимо было искать уже на ближайшие недели. Надежда раскрыла справочник и села на телефон – уверена была, что уж это проще простого: звони, назначай встречи, торгуйся-улыбайся, вокруг пальца всех обводи. Вот наша бизнес-модель! Не тут-то было. Она стала догадываться, что угодила в закрытый и, как многие другие российские затеи в те времена, криминальный бизнес. Да и как иначе: типографские станки в те годы не книжки печатали – они печатали деньги, ибо тиражи были вселенские, размахом на всю страну; книжка в сто тысяч экземпляров считалась скромным проектом. Если же шёл бестселлер, типа «Анжелики» или другой слюнявой туфты, тиражи махали на миллионы. В те несколько золотых лет прибыли книжного бизнеса затмевали нефтяные. Тогда уже слепилось несколько крупных издательств, которые первым делом подминали под себя типографии простым и разумным способом: они делали директоров типографий своими партнёрами, отстёгивая немалые бабки за то, чтобы печатный станок всегда был на ходу и под рукой для «родных заказов». Надежда, наивная девчонка с улицы, продолжала звонить по справочнику и кататься по типографиям. Во многих из них даже до разговора не снисходили. Получив отказы по Москве, она пустилась в экспедиции за её пределами: Можайск, Смоленск, Рыбинск, Ульяновск, Тверь, Ярославль… Приезжала, сидела под дверью начальника планового отдела часа по два, и после короткой вялой беседы выяснялось, что все мощности забиты на год вперёд. «Приезжайте через год, может, посвободнее будет». Она совсем отчаялась. Однажды, получив очередной отлуп и приглашение заглянуть месяцев через восемь, Надежда вышла на крыльцо и остановилась под навесом, пережидая нудный дождь. Вслед за ней выскочила покурить какая-то девица – щуплая, остроносенькая, с косой стрижкой на одну половину лица, обнажившей круглое оттопыренное ухо, которое вовсе не обязательно было показывать. Девицу эту про себя Надежда сразу окрестила Нестором Махно. Та закурила, сняла длинным ногтем крошку табака с языка, тоже остренького, искоса глянула на Надежду. – Что, – спросила, – облом? Та даже не ответила, плечом дёрнула. – У тебя бабло в наличке? – спросила девица. Надежда обернулась, внимательно посмотрела той в лицо – не такая уж и молоденькая: вон, морщинки у рта и вокруг глаз. При слове «бабло» она, как всегда, подобралась. Слово было уважаемым, румяно-круглым, мобилизующим. Слово-ключ, слово-клятва. – Есть, – ответила сдержанно. На случай немедленной предоплаты возила с собой приличную сумму. – Давай сюда! – решительно проговорила та, мотнув головой, словно не сомневаясь, что девушка сейчас же вынет из сумки пачку денег и вручит совершенно постороннему человеку. И Надежда именно так и поступила. – Стой тут, – обронила ушастая, загасила сигарету о каблук, чинарик заначила в пустой очешник, открыла дверь в помещение и сгинула. Её не было минут пятнадцать, за которые Надежда себя извела, истерзала, казнила. Сожгла бездарный труп и развеяла пепел… Она даже не спросила – как девицу зовут! Сейчас войти и искать её, требовать назад деньги? Не смеши людей – умных людей, которые все вопросы решают не на крыльце, а при закрытых дверях. Ну что с тобой делать, дура набитая, если ты и взятки толком дать не умеешь! Дверь открылась, девица выскочила и, поёживаясь от сырого ветра, обняв себя за плечи, просто и буднично сказала: – Заказ принят на двадцать седьмое. Годится? – Ты… я… – онемелая от счастья Надежда слова выговорить не могла. – Ну, лады. Вези предоплату, – спокойно отозвалась та. – Я – Татьяна, дела будешь вести со мной. Поняла, рыжая? Надежда стояла и кивала, кивала… Дождик был приятный, изумительный дождик был. Симпатичную девушку звали Татьяной, и стрижка у неё была стильная, смелая. При чём тут Нестор Махно! До выпуска первой книжки оставалось два шага! Неужто?! Неужто… * * * Первая книга Божены Озерецкой «Старая шкура» вышла тиражом в тридцать тысяч экземпляров. Мизер, конечно, по тем временам. Но, кроме Надежды, в Озерецкую не верил никто из соратников и друзей (кроме художника Витьки Скобцева: книжку она ему рассказала, и Витька объявил, что книжка – «убойная»); так что она рисковала, опасаясь и гнева зарубежных партнёров, и собственной неумелости. Ведь самое сложное было впереди: найти кого-то, кто согласится продавать эту ладную, стильную, прекрасно оформленную книжку талантливой польской писательницы; кто уболтает читателя достать кошелёк и выложить монеты за никому не известного автора. Называлось это мастерство-волшебство тоже производственно: реализация товара. В начале девяностых ещё существовали советские монстры: Роскнига, Москнига, Союзкнига – гиганты, в распоряжении которых были склады, транспорт, рабочая сила и магазины. В течение месяца книги развозились, раскидывались по просторам страны, разбрасывались, как зубы дракона по пашне. И всходили они денежками, спелыми-сладкими денежками, сотнями, тысячами, миллионами рубликов-тугриков – самым прекрасным злаком в истории человечества. Но уже к 1993 году все колоссы рухнули в одночасье. Новых распространителей, книгонош-стояльцев на точках, производители книжного вала искали днём с огнём. Оставались ещё книжные магазины, но многие из них дышали на ладан и на магазины походили весьма отдалённо: половину помещения сдавали под мебельные салоны, продуктовые лавки, сомнительного пошиба клубы и даже подпольные казино. Да и как с ними дело иметь, с магазинами: продавать-то они продавали, а платили плохо; бывало, и вовсе денег не дозовёшься. Зато реально и весомо существовал и бурлил «Олимпийский». И это уже эпоха, «Олимпийский», это образ самого Союза, развального, стрёмного, громоздящего новое на обломки старого; уродливого и ненасытного, ушлого и бескрайнего… «Олимпийский» – гигантская муравьиная куча, где по своим неписаным, но строжайшим законам крутилась деловая жизнь: совершались сделки, вершились судьбы книг и книгоиздателей, где затаптывались амбиции и прорастали капиталы, где множились долги и отчаяние и гибли живые люди; где, как в муравейнике, обосновались матки – крупные оптовики, к которым протаптывали тропки лоточники со всей раздолбанной державы. Одним словом, «Книжный клуб» в «Олимпийском» был местом кучкования всех мелких и крупных оптовиков, а также мелких лавочников со всей страны. Место было опасным во всех смыслах. Вокруг и между лотков и киосков, с тележками, нагруженными пачками книг, носились страшные мужики – то ли грузчики, то ли новые капиталисты; повсюду громоздились замки, высились бастионы из пачек книг, которые при неловком движении могли обрушиться и погрести человека под своим многотонным весом. В духоте, в столпотворении, в целеустремлённом напоре, в многоголосой бестолочи и алчбе ежесекундного свершения сделок со всех сторон неслось: «Ты мне ногу своей телегой отдавишь, блять!», «А ты не стой на дороге, уёбок!». Торгующие мужики выглядели и диковато, и страшновато. Почему-то более всего это напоминало мясные ряды давным-давно сгинувшего Охотного ряда. С романом Озерецкой в руках Надежда пятилась, отпрыгивала от несущихся на неё бастионов и колесниц, ошарашенно озиралась вокруг, совершенно не понимая, к кому сунуться со своей книжкой, кому её показывать, кому предлагать… Казалось, весь мир, отчаявшись в других родах деятельности, бросился писать, печатать, грузить на тележки, развозить, заключать сделки и торговать книгами. И какими разными книгами! Тут на любой вкус зеленели, багровели, золотились и серебрились обложки. Здесь твёрдо выучили: книга должна бросаться в глаза, иначе её не увидишь, не выловишь в этом безбрежном океане. Её попросту не продашь, не всучишь, не сбудешь с рук! Какой уж там бизнес, какой азарт – Надежда чувствовала себя третьеклассницей, отставшей от школьной экскурсии по атомному реактору! Она прошла верхние этажи, приставая к тем, чьё лицо казалось «более-менее приличным», безуспешно пытаясь заинтересовать торговцев своей элегантной, но – это стало так заметно здесь! – неброской, слишком «интеллигентной» книжкой.