Отказывали все. Кто вяло: «Ну, привезите пару пачек, посмотрим. Если пойдёт, возьмём больше», кто объяснял свой отказ: «Вряд ли: автора никто не знает, какая-то полька, кому сейчас нужны эти союзные республики» – а кто и с плеча рубил, едва бросив взгляд на обложку: «Ни к чему нам эта хренотень!» Надежда чуть не рыдала… Становилось ясно, что пан Ватроба знал русский книжный рынок гораздо лучше её. Вот и нужно издавать всякую дрянь, вот и нужно долбить их всех нежным членом! И плевать, и пусть они все… …Какой-то парень в закутке – не то чтобы сердобольный, но, может, не окончательно ожесточённый – посмотрел на неё, взглянул на книжку. Отказал. Но, когда Надежда повернулась уходить, окликнул её: – Вы найдите Женю. – Какого Женю? Где его… – Спуститесь в подвал, там спросите, его все знают. Может, его книга заинтересует – он, вообще, и сам чудик, и с разным барахлом возится, иногда пристраивает. Она спустилась в подвал, пометалась, как крыса, из одного закутка в другой, наткнулась на чью-то огромную спину, обошла её, как утёс обходят, и… оробела. Вот этот мужик был самым страшным: с какой-то сумасшедшей улыбочкой, с полубезумным взглядом. Высоченный, брюхо упитанное – прямо людоед из сказки. Сейчас слопает! Тем не менее обратилась к нему – терять было нечего, а он-то как раз и оказался тем самым Женей. Робко-затверженно пробормотала текст про «талантливую польскую писательницу», показала книжку, стараясь не смотреть на людоедский оскал. Женя этот самый вдруг широко улыбнулся, протянул лапищу, потрепал Надежду по волосам, сказал: «Какая шикарная хламида!» – и заржал. Она от ужаса и возмущения чуть не подавилась. Отскочила, крикнула: – Лапы держи при себе! Пожалеешь! Людоед Женя улыбнулся ещё шире, вкрадчиво проговорил: – А, ты ещё и кусачая! Мне такие нравятся. Ладно, давай сюда свою польку, потанцуем… Заеду завтра, заберу весь тираж. Посмотрим, что получится. – Ну, весь тираж я тебе не отдам, – сказала она хмуро. Он снова заржал: – Молодец, умная хламидка! Только я ведь всё равно тебя обставлю. Назавтра приехал, забрал десять тысяч Озерецкой, а через пару дней позвонил, потребовал столько же. Пани Божена разлетелась в несколько дней: видимо, никуда не делись её поклонники, слегка скукожились от жизни, слегка пообтрепались, но встрепенулись и бросились навстречу любимому автору. Надежда ликовала! Талант, говорил папка, не пропьёшь и в гостях не забудешь. А Людоед выдал деньги честь по чести, – похохатывая, то и дело порываясь наложить лапы на её волосы и по каждому поводу называя Надежду «роскошной хламидкой». Со «Старой шкуры» блистательной пани Божены и началось многолетнее сотрудничество Надежды с этим странным, диковатым, порой невыносимым, временами трогательным… И всегда непредсказуемым человеком. * * * За годы она так и не разучилась его бояться: ни разу не пригласила домой, ни разу не угостила чаем. Встречалась с ним в метро или «на точке», забирала деньги и стремглав мчалась в банк, положить прибыль на счёт. Офис тогда размещался у неё дома, на кухне, где она жила и работала. Ибо комнату занимала няня с монархической персоной – с Лёшиком. Полубандитского вида разнузданный бугай Женька, как выяснилось позже, окончил МИФИ; перспективный молодой физик-ядерщик, он работал в «Курчатнике», подавал надежды – до самой перестройки. А там уже отечественную науку выжгло под корень: проекты закрывались, зарплаты не платили… Женька поездил челноком по ближним закраинам советских просторов, кого-то там избил, сам получил сотрясение мозга; отсидел год, вышел… и подался в книготорговый шалман «Олимпийского». А толстым стал после Чернобыля – побывал там в ликвидаторах, нахватался всякой дряни, от которой – сам говорил, усмехаясь и ничего не стесняясь, «челдан не стоит, но светится». А выглядел здоровяком с румянцем на обе сдобных щеки. Главное же, оказался Евгений феноменально образованным человеком с почти фотографической памятью. Как он знал живопись, архитектуру, поэзию, музыку! Рядом с ним Надежда всегда чувствовала себя двоечницей. Бывало, идут мимо витрины с постерами картин, а он, с этой своей издевательской улыбочкой, принимается её экзаменовать. Она кипятится, огрызается, а деться-то некуда – он так и сыплет: Мунк, Пикассо, Дюффи, Боннар… «Тебя хорошо образовывать, – говорил. – Ты пытливая, Хламидка, любопытная», – и якобы поощрительно запускал лапу в её непослушную густую гриву. «Руки убрал!» – отскакивала она. Женька смеялся – с нежностью людоеда. Марьяша, акционер и задушевный приятель, относился к «нашему распространителю Евгению» очень подозрительно, говорил, что тот неадекватен, что наверняка «вставляет марафет», и уверял, что нахлебаются они ещё с этим типом, ох, нахлебаются. Умный Марьяша как в воду глядел. Впервые Женя кинул их на десять кусков с виртуозной лёгкостью, с той же улыбочкой объяснив, что это не кидалово, а вклад в партнёрский общак за бандитский наезд: якобы явились тут на днях, страшные, требовали… Поди разбери: кто там явился и что там у него требовали. «Да какие мы с тобой «партнёры»?! – в ярости выкрикивала Надежда. – У меня честный бизнес! У меня – издательство! Я налоги плачу, зарплаты, аренду склада! А у тебя из всех расходов – Сёмка-грузчик да плата за точку!» Несколько дней от этой непередаваемой подлости она ни есть, ни спать, ни дышать не могла. И деться некуда: к тому времени на Женьке висели огромные долги за её книги. Вот когда она осознала, насколько умно, расчётливо и выгодно для себя «физик-ядерщик» выстроил их сотрудничество, поняла, до какой степени она – его заложница. Разумеется, месяца три она вообще не отдавала ему своих книг, но от этого сильно страдало дело: торгашом-то Женька был гениальным. А если ты рыжая девушка без крыши, без надёжной спины, кто угодно может сожрать тебя с потрохами и не подавиться. Чтобы оставаться на плаву, надо либо своих бандитов иметь, либо укрыться под брюхом кита – большого издательства, рискуя в этом случае только одним: что кит, огромный, равнодушный, проглотит тебя и даже не заметит, выпустив фонтаном в безбрежное небо такого же равнодушного океана. Надежда крутилась как волчок, а каждый день приносил свою новость – дикую, страшную или смешную. Такими вестниками часто бывали поляки, её зарубежные партнёрушки, от которых она уже мечтала избавиться, подкапливая деньги, чтобы подстеречь счастливый момент и выкупить их акции. Польские паны рассчитывали, что московский «Титан» станет гнать по тридцать переводных книг в месяц и в карманы к ним хлынет дождь золотой. Но Надежда упрямо и бесстрашно продолжала гнуть собственную книжную политику: искала новые талантливые имена, каждую книгу издавала как единственную в мире. Повторяла удачное определение Марьяши насчёт издательства-бутика. «Зато нас уже знают, – говорила, – уважают нашу позицию и наше качество». К концу года разочарованные поляки пригорюнились и стали искать новые пути бизнеса в России. Был там у них один творчески возбуждённый ум, извергавший самые нестандартные идеи: Богумила, секретарь и наверняка зазноба пана Ватробы (а иначе, полагала Надежда, её давно бы на фарш провернули за подобное творчество). Однажды утром – Надежда только и успела, что Лёшика переодеть и отправить гулять с нянькой, только сварила свой вожделенный кофе, намолов благоуханную горстку в старой бронзовой мельничке, купленной у старика на Тишинском рынке, – раздался звонок: Богумила, чтоб ей! К тому времени, намотавшись в Гданьск и досыта наобщавшись с партнёрами, Надежда нахваталась много польских слов и обиходных фраз и вполне сносно изъяснялась, а главное, понимала сказанное (что было непросто: Богумила, вестник и глашатай пана Ватробы, и картавила, и шепелявила). – Морёный дуб! – объявила та с ходу. – Вот что нам нужно. У вас в России морёный дуб можно купить по дешёвке. А на Запад продать вдесятеро! – Что-что?! – удивилась Надежда, решив, что она не поняла каких-то слов в специфическом выговоре Богумилы. – Дуб. Морёный. Который в воде лежал сто лет. Крепкий, как камень. Стоит миллионы! – А при чём тут… книги? – Ни при чём. Но ты – наш представитель в России, правильно? Ты обязана выполнять наши поручения. Забыв о выкипающем кофе, Надежда сидела и думала: как избавиться от поляков? Морёный дуб находился за пределами её вселенной. Она и представить не могла, что когда-то в жизни упрётся в развилку, на которой окажется стрелка-указатель: «Дуб морёный». Но она сосредоточилась и для начала совершила несколько разведывательных звонков по толковым людям. Те в основном предсказуемо каламбурили насчёт «кота учёного, что бродит по цепи кругом». Только Марьяша, умница, посоветовал начать с товарной биржи: выяснить специфику, раздобыть наводки на добытчиков сей экзотической древесины. Она собралась и поехала на ВДНХ. И там, покрутившись часа полтора по этажам одного из псевдоклассических павильонов, превратившегося в огромную товарную биржу, добыла кое-какие телефоны, с прозвона которых и начался круг дремучих-лукоморных, древесинных её мытарств. Интернета ещё не было, вся информация добывалась «от людей». И потому в любом общении на любую тему возникал некий побочный улов, не всегда явный, порой потенциальный – так, на будущее. Пока Надежда бродила по людям, расспрашивая каждого встречного про морёный дуб, народ предлагал купить что-то ценное и необходимое в хозяйстве, например, зерно. Она брала все координаты, даже те, что, на первый изумлённый взгляд, вряд ли могли пригодиться, – однако, как ни странно, весьма пригодились в будущем. (Так, в длинной колбасе записанных ею телефонов она обнаружила координаты одного заветного местечка, где можно было купить бумагу: в то время редкие типографии предлагали свои материалы.) Типаж тамошних биржевых маклеров был какой-то… диккенсовский: ушлые мужички с бегающими глазками разговаривали шёпотом, напирая и предельно сокращая расстояние с собеседником, что сразу наводило на мысль о чём-то незаконном. Заодно они давали возможность учуять их кулинарные предпочтения, в основном луковые и чесночные, а также вдохнуть запах немытых шей, гнилых зубов и прочие дурные вибрации духа и тела. Одеты все были ужасно – в мятых штанах, в давно не стиранных рубашках, с кошельками-бананами под вислыми животами. Некоторые пытались выглядеть солидными, но их тесные костюмы с искрой выглядели ещё нелепее, чем мятые штаны и потные рубахи их коллег. В то время она уже изучила азы науки, в которой затем достигла совершенства: по звучанию голоса собеседника, даже невидимого, ловить флюиды возможной будущей подставы. И как бы ни представлялись люди, чьи голоса лились в её ушную раковину, она мгновенно определяла, что настоящие их имена – Кидалов или Разводилова… Наконец в одной из контор прозвучал человеческий голос – усталый, раздражённый, но чистый. Да, наш трест (длинное бессмысленное сочетание слогов, упражнение логопеда, что-то вроде «морремпромстройдорконтора») предоставляет и эту услугу. Далее Надежде объяснили, где добывают и для чего используют такое полезное ископаемое – морёный дуб; обещали разведать его, выловить и даже выдать сертификат. (Вот слово «сертификат» и сработало, за что потом она себя проклинала.) В Москва-реке, понятно дело, морёные дубы не водились, ехать надо было в тьмутаракань, куда-то в Смоленскую область. Она долго созванивалась с местными представителями треста, заполошно вслушиваясь в голоса, ловя флюиды, превозмогая желание отключиться и забыть «ловлю дуба» как страшный сон; и всё же уточняла, записывала, договаривалась… Наконец назначена была дата, она поехала. Стояли холодные дни конца августа. По утрам уже блестели инеем серёжки на берёзах. Окна в поезде стыли утренним туманцем, и мёрзлая трава серебрилась на косогорах. Надежда шёпотом хвалила себя папкиными словами – «Молодец, Надюха!» – за то, что прихватила куртку. В провинции, с её пронизывающими ветрами, могло быть гораздо зябче, гораздо холоднее, чем в Москве. На вокзале в Смоленске её встречали два молчаливых, понурых и обтрёпанных мужика. Не завсегдатаи частного лондонского клуба. Один – без уха, как Ван Гог, а место, где оно раньше было, залеплено грязным пластырем. Второй – в очень коротком и узком плаще, неизвестно с кого снятом. Впрочем, трезвые. Она не испугалась, не удивилась: в провинции такая жизнь была – не до улыбок и не до светской бормотни. На её вопросы мужики отвечали кратко, но ясно: место ловли заветного дуба находится в ста километрах от Смоленска, близ деревни, где из дворянского пруда девятнадцатого века пресловутый дуб предстоит ещё извлечь. – Что значит: «извлечь»? – Вытянуть. – Хм. – Ночью. – Почему – ночью? – испуганно спросила Надежда. Она, вообще, думала, что дуб, как ленивый старый сом, давно вытащен из-под коряги и, толково упакованный, с надлежащим «сертификатом» дожидается её на складе треста. Однако… Однако по виду двух «сотрудников» можно было уже и о самом тресте составить кое-какое мнение. Хотя дворянские имения давненько ушли в историческое прошлое, сам пруд и его содержимое, похоже, кем-то охранялись. Стало быть, «извлечение» дуба выходило делом незаконным? То-то и оно. «Когда, – думала Надежда ожесточённо, шагая по перрону вокзала между двумя угрюмыми «сотрудниками треста», – когда я избавлюсь от поляков?!» До вечера сидели втроём на кухне, в доме чьей-то отсутствующей племянницы Юляши, пили чай, рассуждали о тяжёлых временах. Мужики – Слава и Николай – оказались семейными серьёзными людьми, но оба ныне безработные, так что… – У Славки, вон, вообще рак уха нашли… – А разве бывает – рак уха? – робко спросила Надежда.