– Бывает не бывает, а ухо оттяпали, – спокойно заметил Славка. Надежда послушала их истории, повздыхала, согласилась, что жизнь сейчас пошла – чёрт её знает, что за жизнь… К ночи собрались, вышли во двор. Там уже стоял под незрячей потерянной луной кем-то пригнанный «КамАЗ» – тоже, вероятно, левый, – на котором и предполагалось добираться до места. Надежду подсадили, она уселась между мужиками, и с погашенными фарами «КамАЗ» выехал на побитую трассу… Гнали по ухабам в полном молчании и вроде как в беспамятстве, и в таком же беспамятстве неслись по небу тучи, поминутно распахивая рваную серую рогожу, из которой вываливалась всё та же убогая ворованная луна. Через два часа Надежда сидела на каком-то пригорке, прижимая к животу сумку с немалыми деньгами, ощупывая глазами темноту, бегучие блики на маслянисто-чёрной глади пруда, в темноте – необозримого. Она нервничала, пытаясь угадать, что её здесь ждёт. Припустил занудный вкрадчивый дождик, она накинула капюшон куртки и сдвинула его козырьком на глаза. А мужики, судя по всему, к работе этой оказались привычными и ловкими: достали из кузова «КамАЗа» багры – длинные палки с железными крюками на конце, верёвки, резиновые чёрные водолазные костюмы. Раздевшись до трусов у самой воды, натянули костюмы, нацепили маски и пошли… Они медленно входили в тёмную и тяжёлую, наверняка холоднющую воду пруда, осторожно прощупывая дно баграми, а Надежда, поёживаясь от дождя, гадала – что они там подцепят, и откуда знают, где именно дожидается их бревно? И кто всё это разведывает, и кто определяет: действительно ли то морёный столетьями дуб или просто ствол какой-нибудь гнилой ольхи, пролежавший на берегу с прошлой весны и закатанный в воду позавчера? «Сертификат!» – вспомнила она, и ей стало ещё холоднее и неуютнее. Да они и слова такого не знают. «Трест»! Ха! Мужикам, судя по всему, было всё равно, где и чем добыть денег на пропитание семей. А вдруг они решат (это шепнула «Якальна»), что вытягивать старинное могучее бревно куда тягомотнее, чем отнять доллары, придушить девчонку и упокоить её на дне этого самого дворянского… «А у тебя, блин, Лёшик – сирота, никому, кроме тебя, не нужен, – вот дура ж ты окаянная! Послать к чёрту поляков, и послать как можно скорее – если выберешься отсюда живой, бревно ты морёное! – И спохватилась, и молча прикрикнула на себя: – Прекрати! Возьми себя в руки… Мужики как мужики. Тоже детные, тоже хотят на своих деток заработать». Ночь катилась по чёрной воде озера, бликовала в пустых консервных жестянках на травяном склоне. Кроны деревьев скорбно шелестели под куполом мрака… Мужики то погружались, соскальзывая в воду по самую шею, то выставлялись из воды, изредка показывая взмахами рук – ничего, мол, терпи, жди! Снова ныряли… Надежда сидела и ждала. Отрепья сизого пепла летели над головой, то накрывая тусклый грошик луны, то вновь выкатывая его на чёрную бочку неба, и всё казалось: выскочат сторожа, наставят берданки, завопят «руки!», закуют в кандалы – и утащат куда-то от жизни, от Лёшика, от книг. А то и пристрелят сгоряча. Она уже полчаса как плакала безнадёжными стылыми слезами, шёпотом скороговоркой повторяя: «Господи и все святые-твои-пресвятые, какие только есть у тебя где-то там, мне бы только вернуться к моему ребёночку!» Наконец оба водолаза тяжело поднялись из чёрной воды, продели каждый голову и плечи в верёвочную петлю, медленно развернулись к берегу… и двинулись, с бурлацкой натугой вытягивая что-то из глубины. Похоже, поймали этот самый морёный, заволновалась Надежда. Негромко позвала: – Ну что, ребята, как? – Те молча выставили большие пальцы – порядок, мол! И тащили, тащили, отступая и оступаясь, снова натягивая грудью верёвки… Тащили, нещадно матерясь; дуб не дуб, а пёс его знает, что за саркофаг из глубин вытягивали. Через полчаса огромное бревно выползло из воды на траву. Мужики стянули с себя мокрую резину и, раздевшись догола, совершенно не стесняясь Надежды, принялись растирать себя какими-то тряпками, валявшимися под сиденьем «КамАЗа». И она не отводила глаз – с ранней юности, ещё когда мыла и ворочала папку, привыкла считать мужское естество чем-то родным: папка, Аристарх, Лёшик – всё это была родная плоть. Заворожённо глядела на мокрые блестящие, коряво-мускулистые тела, серебряно вспыхивающие под воровской луной, ускользающей из туч. Оделись, достали бутылку водки и разлили на троих во что попало – Надежде досталось лучшее: жестяная крышка от термоса. Она благодарно махнула всё разом – очень продрогла. Пока ребята возились с бревном, – распиливали его пилой на три части, уверяя, что каждая весит как гранитный памятник (и правда, блестящие срезы бликовали, как полированный гранит), – она посидела ещё на пригорке, покорно ожидая окончания работ. Ночь выкипала клочьями серого тумана, уносила их дальше и дальше, и, по мере того как прояснялось небо, светлела и вода в озере, у берегов заштрихованная камышами. Когда развиднелось ещё, впереди восстал дальний берег с крутой горкой, на которой – вот и сюрприз! – вначале контурами, а затем и цветом проявилась и заголубела, отражаясь в воде, церковь с тремя ладными весёлыми куполами. «Утро, – подумала Надежда, откидывая капюшон, – утро, слава богу: жизнь, книги, Лёшик!» – Славка, глянь! – услышала голос Николая. – Это ведь кто-то его завязывал, а? В руках он держал длинную скользкую дохлую змею. – Гляди, тут пряжка! Старинный какой ремнюга, давно бы должен сгнить. Кожаный… – Если старинный, то настоящий, – отозвался Славка. – Потому и не сгнил. Надежда, хотите сувенир? Он достал перочинный ножик, минут пять старательно что-то выковыривал, отделил пряжку от скользкой вонючей змеи, промыл в воде и подал Надежде. – Вот это я понимаю: сертификат! Пряжка была прямоугольная, с какой-то оттиснутой в ней, но забитой тиной буквой. – Ничего не разобрать, – сказала она, – всё чёрно-зелёное… Кажется, медь. – Вот дома ототрёте, будет память о наших местах. Привет от Бонапарта. – Почему от Бонапарта? – Так ведь он этими дорогами драпал. Говорят, многие французы добычу в воде прятали. С какого бодуна этот ремень тут к бревну прицеплен? – А где ж тогда сокровище? – спросила она. – Златая цепь на дубе том? Утонуло? Славка засмеялся и сказал: – Значит, вернулся и всё забрал, сука. Увёз в свою Францию, жирует там. – Дела давно минувших дней, – добавил Николай, наливая водки по новой. А Надежда подумала – этот самый сгнивший ремень лучше любого сертификата, и пряжку, если что, она предъявит полякам. Опустила в карман куртки и сразу о ней забыла. К утру ребята, намаявшись, подняли добычу на верёвках в кузов «КамАЗа», и втроём они тронулись в обратный путь – в Смоленск, куда-то на выселки. Там, на таможне они вместе провели ещё почти сутки. Наконец были выправлены все таможенные документы, розданы все взятки, дуб морёный погружён в открытый контейнер товарного вагона и, обвязанный жгутами и закреплённый железными прутьями, тронулся в путь навстречу хитроумным полякам… Надежда – голодная, окоченелая, бессонная – выдала таким же измученным мужикам честно ими заработанную штуку зелени, попрощалась (они даже обнялись, породнённые этой холодной озёрной ночью), села в поезд и мгновенно уснула. И чудился ей гниловатый запах древесной трухи и рыбьей требухи, и снилась церквушка на дальнем берегу, морщинистый лик пруда на рассвете, рыхлая квашня серого неба и медная чёрная, скользкая от тины пряжка старинного французского ремня. А через день раздался звонок, и рыдающая Богумила (ни слова было не разобрать!) кричала в трубку: – Надежда, всё пропало, всё пропало! Этот проклятый дуб… – Что?! Что?! Он настоящий, у меня сертификат… у меня – пряжка от Наполеона! – Какой Наполеон?! – кричала в ответ Богумила. – Он полностью гнилой, этот дуб, ничего с ним не сделаешь, никто его не купи-и-ит. Тадеуш меня убьёт… Надежда почему-то совсем не расстроилась. Лёшик сидел перед ней в высоком стульчике и кушал яблочное пюре, поминутно его выплёвывая. Крепко держа в кулачке отчищенную пряжку с выдавленной буквой N, азартно стучал ею, победно посматривая на мать – каков я? Он умел уже коварно улыбаться синими глазами. У него уже вылезли два великолепных сахарных зуба. И каштановые кудри, которые обещали вскоре совсем потемнеть, вились круглыми, как у девчонки, будто циркулем отмерянными, кольцами – жалко их было стричь. – Ешь, су-пос-тат! – восхищённым шёпотом проговорила Надежда, наклоняясь к нему и трогая губами тёплый смешной нос-пуговку. – Ну-ка, лопай, мучитель мой! – Что?! – всхлипывая, спросила Богумила. – Ничего. Это я не тебе, – улыбаясь сыну, сказала Надежда. * * * РобЕртыч влился в книгоиздательский процесс очень вовремя, ибо зарубежные партнёры жали на все педали, стараясь нащупать нишу, в которой таятся ещё неиспользованные возможности расширения бизнеса в дремучей стране, простёртой в обмороке посреди несметных своих богатств и чудес, но уже грозившей очнуться. Едва оправившись от скандала с морёным дубом, неуёмная Богумила извергла новую идею, куда более экзотичную. Ей-богу, стоило восхититься глубокой верой пана Ватробы в интуицию этой дамы. Позвонила она в тот момент, когда Сергей РобЕртыч, третью неделю исправно исполнявший должность «мужика на хозяйстве», сидел в офисе, попивал свежемолотый сваренный кофе и докладывал, чем закончился поход по выбиванию денег из хозяина сети книжных ларьков, – вокзальных. Он был возбуждён и очень воодушевлён удачным исходом своего задания, сыпал энергичными словами вперемешку с музыкальными терминами: «…зап. здеть ему в рожу на фортиссимо!» Как раз в этот момент и позвонила секретарша пана Ватробы. – Ну, всё! – сообщила с разбегу. – Сейчас-то дело верно и просто: ты найдёшь и купишь для нас красную ртуть. – Подожди, – сказала Надежда, горько наученная морёным дубом, и закрыла трубку ладонью. – Что это – красная ртуть, не знаешь? – спросила она у РобЕртыча. – Понятия не имею, – пожал плечами тот. – Я ж не химик. Я – лабух. Надо у Женьки спросить. Но у Женьки ей давно спрашивать ничего не хотелось. – Чем эта самая красная отличается от обычной? – осторожно поинтересовалась она у Богумилы, и та запальчиво отчеканила, что это знает каждый школьник: красная – это красная. Все разведчики и все террористы мечтают её заполучить, а в России сейчас она где попало валяется. Можно продать на Запад за бешеные деньги. Ты – наш представитель, тебе и карты в руки. И в который раз, сцепив зубы, Надежда сказала себе, что поляки превратились в геморрой, в головную боль, в чирей на заднице! Что надо вырезать их из картинки и дальше, как это ни страшно, плыть самой. Вот не было печали: разыскивай для них красную ртуть! Тут уже вдвоём они – Надежда и РобЕртыч – пустились в разъяснительную экспедицию по знакомым шаромыжникам. Никто ничего толком не знал, объяснить никто ничего не мог, а те, что потехничнее, сыпали загадочными терминами, переходили на шёпот и ссылались на секретные военные разработки. Через неделю цепочка таких, в высшей степени подозрительных, контактов вывела их на предполагаемых продавцов. Морёный дуб, Священное дерево, великий Учитель, Карнакский камень – ты многому нас научил! На сей раз Надежда с продавцом не церемонилась, ехать к чёрту на рога отказалась, так что встреча была назначена в одной из высоток на Новом Арбате. В дрожащем, будто озябшем, лифте они с РобЕртычем поднялись на одиннадцатый этаж, отыскали квартиру, позвонили – в ту же секунду изнутри рванули дверь. На пороге пританцовывал какой-то алкаш в трениках и в майке. За его спиной просматривалась пустая ободранная комната с одинокой тумбочкой у дальней стены. То и дело срываясь с места, он принимался метаться по комнате, как полтергейст, в неистовом, судя по всему, желании выпить. Однако некто (возможно, его личный Карнакский камень) велел ему здесь сидеть, возле заветной раздолбанной тумбочки, и алкаш высиживал положенный ему процент, который собирался пропить немедленно, неподалёку. С РобЕртычем Надежда чувствовала себя куда уверенней, с РобЕртычем она была – орлица! Так что, когда продавец, сжигаемый изнутри грядущим опохмелом, потребовал показать деньги, сказала: – Перебьёшься. Товар показывай. Тут и была приоткрыта тумбочка, извлечена из неё майонезная баночка, в которой перекатывалась маслянистая горстка чего-то действительно красного. – А как мы узнаем, что это красная ртуть? – спросила Надежда. – Никак, – пожимая плечами, ответил алкаш. – Надо просто верить науке и э-э-э… создателям. Мы ж не хотим тут взорваться к чертям собачьим. – Пойдём, душа моя, – сказал РобЕртыч.