– Подожди. И во сколько ты оцениваешь эти милые перспективы? – В десять кусков… – …говна, – сказал РобЕртыч нетерпеливо. – Пойдём! Они вышли из похмельной обители, спустились в соседнем, тоже качливом, как старый алкоголик, и тоже замызганном лифте с огромной жёлтой лужей в углу. Вот же припёрло человека, заметил РобЕртыч чуть ли не уважительно. Вышли. За несколько минут, потраченных на идиотский польский сон о красной ртути, наступила весна. Так бывает, когда выходишь из вонючего лифта в развидневшийся полдень: небо расчистилось, голые деревья оказались обсыпаны зелёными прыщиками будущей листвы. Впереди был нормальный день, впереди была жизнь, и книги, и сын… Надежда засмеялась и локтем подтолкнула хмурого РобЕртыча. Ей так хорошо было – просто оттого, что взрыва не будет, террористы и разведчики отдохнут, а Богумила, чем чёрт не шутит, наконец получит от начальника грандиозную головомойку. – Вряд ли, – возразил РобЕртыч. – Скорее всего, она получит грандиозный перепихон. Оказавшись на воле, РобЕртыч затребовал немедленно съездить в «Олимпийский» к Женьке, который – да, сволочь и кидала, и непременно опустит их обоих ниже плинтуса, но, по крайней мере, объяснит, что такое красная ртуть и на черта она сдалась полякам. Он же физик, не? Они поехали… Женька пребывал в удручённом настроении – в последнее время дела шли вяло, рынок скукоживался, и гордый Женя, к которому прежде все приезжали «на точку» в «Олимпийский», сейчас частенько сам развозил товар лоточникам. Возможно, поэтому он особо не изгалялся. Просто сказал, что в природе такого химического соединения – «красная ртуть» – не существует, а если б и существовало, то хранить его надо было бы так же, как хранят компоненты для ядерной бомбы, а не в баночке из-под майонеза. – Ого-го, Хламидка! – заметил он. – А ты постепенно образовываешься. И твой верный Росинант… – вдруг ему расхотелось их жучить, и завершил свою лекцию он вполне буднично и как-то устало: – Если бы красная ртуть существовала, она бы полностью изменила подход к ядерным реакциям и вообще вывела бы термоядерное оружие на новый уровень. В этот день, вернувшись в «офис», они приняли три судьбоносных решения: во?первых, снять для издательства настоящее помещение, во?вторых, похерить поляков, в?третьих, похерить Женьку. Но до того, как всё это произошло, Женька успел совершить ещё одну свою ослепительную подлость. На деньги, вырученные от продажи книг «Титана», он закупил огромный тираж какой-то бодяги про тамплиеров – в неколебимой уверенности, что тамплиеры заинтересуют подавляющую часть нищего, но всё же романтичного населения страны. И то ли знаменитая интуиция ему изменила, то ли устал, то ли высокомерие подвело – только тамплиеры не шли совсем: не было им удачи в этой нищей, хотя и романтической стране. По образному выражению РобЕртыча, Женька «сел на жопу». В итоге он слил тамплиеров по сильно заниженной цене, и титановы денежки, тысяч двадцать зелёных, – нехилая сумма по тем-то временам, – уплыли в туманные дали тамплиеровых тайн. Отдавать их Женя и не собирался, сразу дал понять, что бывают в жизни истории пострашнее; нагловато улыбаясь, советовал «игнорировать неудачи». – Знаешь, Хламидка, – сказал легко и даже подмигнул, мерзавец, – такое в бизнесе случается. Привыкай… и благодари за науку. Она сидела напротив него за колченогим пластиковым столиком в кофейном закутке на «Олимпийском». Кофе там продавали омерзительный, в одноразовых стаканчиках, – тошнотворный кофе. И всё вокруг здесь было тошнотворным. Мечты снять приличное помещение рухнули одномоментно; откуда взять денег на зарплаты своим людям, да и себе – было непонятно. – Знаю-знаю, о чём думаешь, – он опять дружески подмигнул. – Кого бы нанять, припугнуть Женю. А только – бесполезняк, у меня ничего нет. Ни-че-го. Просто такое в бизнесе случается. – Просто ты – говнюк и подлюга, – сказала она. – Такое в бизнесе случается. Встала и пошла. И шла по этажам, спускалась по бетонным ступеням, брела по коридорам, вышла на воздух… Небо вытряхивало из рваного подола последние крошки дождя. Оранжевый волглый туман фонарей пропитан был запахом мазута, влажного бетона и жареных на прогорклом масле пирожков – из ближайшего ларька. Внизу по проспекту, в промозглой весенней грязи, шли на нерест машины. Зато в длинном подземном переходе было пустовато и гулко. Только сморщенная старушка-бомж, обложенная пожитками, сидела на сумке и тоненько распевала песню из кинофильма «Девчата». «Отчего, отчего, отчего так хорошо? – неслось Надежде в спину. – Оттого, что кто-то любит гармони-и-ста». Затем пение стихло, и удивлённый голос бомжихи звонко отчеканил: – «Ну и ответ!» Надежда вышла на другой стороне проспекта и пошла куда-то… не то чтобы страшно горюя. В конце концов, верно Женька сказал: в бизнесе и не такое бывает. Шла себе куда-то и шла, повторяя одно и то же: ничего, главное – ты здоровая, сильная, ты всё переможешь, и Лёшик растёт, и дело движется, и книжки выходят… И вдруг – будто кто её толкнул или с размаху ударил прямо в сердце – остановилась за табачным киоском и, ткнувшись лбом в дощатую грязную стенку, заскулила – горестно, безнадёжно, почти беззвучно: – Ариста-а-арх… Ариста-а-арх… Ариста-а-арх… * * * Ничего, перемоглась, взяла кредит у знакомого банкира, бывшего сокурсника, которого так и называла – Вова, под двести восемьдесят (ноль не лишний!) процентов годовых и платила, платила, платила… Через год переехала в здание «Молодой гвардии», где печатала свои книги, – поближе к процессу, контроль считала обязательным! Солидный у них с РобЕртычем офис был – метров аж четырнадцать. Вову потом удачно застрелили, хотя грех так думать, ох, нехорошо (простите мне, святые-пресвятые!). Надежда и сама дважды попадала в перестрелки в помещениях новеньких банков, чудом осталась жива. Ветер дул, сбивающий с ног, но всё в её паруса, и кораблик набирал скорость, и два толковых редактора – пожилые бывшесоветские зубры, выросшие на учебнике Розенталя, все запятые на местах, – исполняли за неё работу, и три молодых талантливых переводчика были прикормлены (Надежда платила им на три копейки больше, чем платили всюду); и кое-какие западные авторы уже уютно обустроились в портфеле издательства «Титан», ибо зарубежные литературные агенты знали, как уговаривать: «Издательство небольшое, за права платит немного, но книга будет отлично переведена и прекрасно, стильно оформлена» – а чем ещё купишь авторское сердце! Ветер, ветер дул в паруса! И весьма удачно, как раз перед тем, как фантастический успех Божены Озерецкой принёс издательству серьёзные барыши, поляки отвалились, посчитав наконец российский рынок убыточным. Марьяша, коммерческий директор «Титана», тоже отвалился, но по другой причине: забрав свои акции и подзаняв отовсюду «капусты», он открыл свой банк, ступив на скользкую дорожку расстрельного коридора, – всё с той же обаятельной насмешливой улыбкой, пританцовывая на особо опасных участках… Надежда осталась при полной свободе и вольных хлебах, правда, денег катастрофически не хватало. Она снова взяла кредит, платила, торговала, возмещала, платила. Недурно заработала, продала квартирку в Люберцах, купила трёхкомнатную на Патриарших – ведь это была её детская мечта, ещё с той поездки с папкой в Москву, когда с трибуны ипподрома она посылала восторженный ор летящему над землёй белокипенному Крахмалу… Молодость проходила, и чёрт с ней, с молодостью; избавиться бы только от этих снов, от багряной накипи рябиновых гроздей, от старой серебряной ветлы, в чьём лунном подоле укрылись мальчик и девочка; от синих, нестареющих в памяти глаз, от буйной поросли непослушных кудрей. Да где там! – когда собственный сын смотрит в душу теми же глазами, и улыбается, и не терпит походов в шикарную парикмахерскую, а когда Надежда, поднявшись на цыпочки, сгибает для него ветку рябины, говорит с обидой и завистью: «Хорошо тебе! Ты вон какая дылда…» Глава 7 Бунт Доктор Бугров внимательно и чуть ли не заворожённо следил за пляской стоматолога Финского на тюремном дворе. Голый, обрюзглый, в голубоватую клетку – из-за сетки-рабицы наверху – он, пожалуй, мог стать центральным образом в спектакле на тюремную тему какого-нибудь режиссёра-модерниста. Вот интересно, думал доктор: испытывая такое отвращение к казённым мокрым полотенцам, Финский мог бы из дому принести своё. А вдруг он и у себя после душа выбегает этак во двор, и пляшет, и подпрыгивает, и руками трясёт, пока кто-то из соседей не вызовет полицию? – Смотришь на него как на тайну мироздания, док, – произнёс за спиной Боря-наш-этруск. – Уже столько лет смотришь, смотришь… Ждёшь, что тебе в этих плясках откроется смысл жизни? Ну не любит мужчина вытираться… Между прочим, он вчера презрел свою репутацию доктора Айболита и живому человеку зуб сверлил без наркоза. – Что-что?! – доктор Бугров обернулся к фельдшеру. – Только это секрет, ша! Он мне под горячую руку рассказал, от возбуждения. И лицо у него было как в побелке, и лоб вот в таких крупных каплях пота. – Боря показал на кончике указательного пальца. – Его ж ругают за излишнюю мягкость, да? Мудаком называют. А вчера доставили этого… снайпера, помнишь, застрелил годовалую девочку на руках у матери? – Абдалла абу Тавил. – Ну и память у тебя! – Имя красивое. – Ага. И этот Абдалла всё время хвастается своим подвигом: говорит, то была достойная мишень. В смысле: девчушка крохотная, поди попади… – Ну? – И вот сел он в кресло, пасть раззявил. Корень ему надо пролечить. Финский говорит: «…А у меня дверь открыта, шобы сквознячок…» У него кабинет, между прочим, гораздо удобнее расположен, чем твой. Мы тут за углом, к нам ветерок не дотягивает. – Этруск! Ты можешь рассказывать, не мотая кишки на кулак? – Нет, ты слушай. Финский говорит: у меня дверь открыта для сквознячка. Ну и вообще, представь: при его брезгливости занюхивать известные ароматы от клиентов. Это доктор Бугров понимал прекрасно. – Вот он и услыхал, как тот алибаба хвастал охраннику: мол, его за подвиг боготворят в его народе, а семья получает бабки от благодарного ХАМАСа… – Ну, короче… – А короче, сел он в кресло, расслабился – доблестный снайпер. «И я, – говорит мне Финский – а сам бледный как мертвец и весь в поту, вот-вот в обморок хлопнется, – я, – говорит, – набрал в шприц воды, вместо лидокаина, вколол, выждал, как положено, минут пять и пошёл сверлить». Тот завопил, как на дыбе… «Ах-ах, – говорит доктор Финский, – у тебя низкий порог боли. Давай ещё один укол сделаем». И снова набирает водичку. Тот сидит, подвывает, глаза на лбу – ему больно, чувак! – Боря рассмеялся мягким довольным смешком: – Снайперу больно, понимаешь, не, и он ревёт белугой. Доктор Финский снова бурит… Дикий вопль! Аж подбрасывает того! Вопит так, что охрана бежит к кабинету сломя голову. А Финский, мститель наш, бурит и дробит челюсть этому красавцу, и время от времени приговаривает: «Ну не берёт тебя лидокаин, что поделать! – И руками разводит: – Я уж три укола всадил». И буррррит! И буррррит! – Понятно, – доктор Бугров обернулся, посмотрел на фельдшера Борю Трускова с каким-то новым любопытством. – Надеюсь, на мне эта волнующая сага завершится? – Само собой. – Поклянись своим древним этрусским предком. – Та ладно тебе! – Боря задумался. – Думаешь, Пузан рассердился бы? – А ты как полагал? У нас тут пытки запрещены, мы не истязатели. Боря подобрался, насупился. Перевёл взгляд на тюремный двор, где приседал и подпрыгивал добряк Финский. Тот подбежал к перекладине-турнику, схватился за неё, раза три подтянулся, повисел мокрым мешком. Спрыгнул и побежал назад, к себе. – Типа это бесчеловечно? – уточнил Боря. – Да нет, – вздохнул доктор Бугров. – Это как раз таки очень человечно. А скажи мне, славный этрусец, ты когда по двору идёшь, а Мадьяр моет машину генерала… он на тебя брызжет водой из шланга? – Не, – удивился Боря. – С чего это…