– А то… Месяцами без зарплаты просиживали. Сперва зэка накорми, а потом сам ешь. – Зэк – это святое, – кивнул я. – Им лучше, чем нам. Общак воровской помогает. Раньше из общака колонию наркотой и водкой подкармливали. Сегодня вон еду, сигареты, матрасы шлют через подставные благотворительные фонды. – Может, зону полностью на общаковое финансирование поставить? – усмехнулся я. – К тому идет. Разница между казной и общаком стирается… Двадцать лет на зоне работаю. Дети мои на Колыме выросли. В детсадовском возрасте играли в охранников и расконвоированных. Тяжело было. Но сейчас просто все прахом идет. Когда я служить начинал на строгом режиме, мне сразу сказали – можешь ходить где угодно, бояться тут некого, разве только психов, у которых в голове замкнуло. Спецэтапы пригоняли из таких волков, что кровь в жилах стыла от их подвигов. А у нас тихие, в струнку вытягивались. Знали, кто хозяин, – майор хлопнул ладонью по столу. – Помню, однажды в бараке ударили по лицу лейтенанта, так мы авторитетов в мороз всю ночь держали в холодной бане, чтобы те подумали, на кого можно руку поднимать. Западло считалось на офицера руку поднять. А сейчас зэки совсем распоясались. Никакой на них управы нет. С начала девяностых как пошло – бунт за бунтом. Сегодня только спецназом спасаемся. Единственно, кого они еще боятся. Спецы их пролечивают капитально, после них на зоне месяц тишь да благодать. – Что же вы так зэков распустили? – Все через заднее место! В восемьдесят девятом к нам нового «хозяина» из обкома партии прислали – там погорел на мздоимстве. Перво-наперво он зэков собрал, заявил, что теперь их права для него главное, а с персоналом он разберется, если чего. Столько дров наломал, пока мы от него не избавились. Комиссии по правам арестованных зачастили, какие-то шлюхи с Запада, журналисты. А зэку только дай возможность покрасоваться, он вам такую сказку про больную маму и загубленную ментами судьбу сочинит… А потом, что значит – мы распустили? Посмотрите, кто сидит. Основная масса – кражи, грабежи, и притом не особо крупные. Где мафиози, наемные убийцы, волки, которые города на уши ставят? Что же вы их не ловите? – Крупного бандюгу можно только убить. Живой он или откупится, или в Европы смоется, – вздохнул я. – Ох, бордель первостатейный. Зэков и то жалко. Им тоже беспредел опостылел. Строгая зона – еще ничего. А что на общем режиме, в следственных изоляторах – кошмар! Закон воровской деградировал. Посмотри, воры в законе какие. Раньше по закону они не должны были больше года на свободе находиться. Вышел, отдохнул чуток, и опять домой, долг перед братвой исполнять. А нынешние – их в зону ничем не заманишь. Даже воровские татуировки перестали делать – не модно. Отмороженные в почете. – Ничего. Все будет хорошо, – заверил я разволновавшегося майора. – Скоро братва полностью к власти придет, и тюрьмы вообще отменят как пережиток. – Может быть, так и будет… Вон твоего ведут. Насос здесь в авторитете. По дворику прапорщик вел Насоса. Они зашли в здание и вскоре появились в кабинете. – Заключенный Лугин доставлен, – козырнул прапорщик. Начальник оперчасти кивком отпустил его. – Лугин, с тобой оперативник из Москвы хочет побеседовать. Что, должки на воле остались? – Нет, – покачал головой Насос. – За все уплочено. И квитанция получена – приговор, – он с усмешкой посмотрел в мою сторону. – Привет, опер. Давно не виделись. – Ты потактичнее, Лугин. Не на малине… Побеседуйте, – майор встал и вышел из комнаты. Я пригласил Насоса присесть напротив. Колония пошла ему на пользу. Он сбросил килограммов пятнадцать лишнего веса и, хотя все равно представлял собой заплывшего жиртреста, смотрелся несколько лучше. Печати перенесенных страданий и сожалений о нелегкой судьбе я что-то на его челе не заметил. – Кури, – я вытащил пачку сигарет и протянул ему. По старой практике я знал, что сигареты на зоне – дефицит. Ими неплохо покупать откровенность в беседе. – Не надо, у меня свои, – Насос вытащил пачку «Мальборо» и задымил. Я понял, что мои знания о нравах и порядках в колониях устарели и нуждаются в ревизии. – Хорошо выглядишь, Насос. – Вашими молитвами, – хмыкнул он. – Чего приехал? Деньги все равно вам не отдам. Они мне и здесь, и на воле пригодятся. Насос умудрился не возместить ни копейки причиненного гражданам ущерба. – Меня твои швейцарские счета не интересуют. Помнишь, как мы тебя брали? – Такое разве забудешь. Дверь с треском вылетает, на пороге три опера с пушками, и вид испуганный, будто Басаева приехали брать. – Загнул… У тебя перед нами гость был. – Гость? У меня?.. Ну, был. – Кто? – Не скажу. – Почему? – Потому что у тебя интерес ментовский, моему, значит, прямо противоположный. – Лучше тебе сказать. – Чем лучше? Что ты мне сделаешь? Я и так за колючей проволокой. В Якутию сошлете? – Расписного помнишь? А кто его на двадцать тысяч долларов нагрел – тоже помнишь? Он сильно желает узнать, кто же его так. Насос побледнел. – Чего ты горбатого лепишь? Эти гнилые ментовские штучки-дрючки! Лечи кого другого! – Роспись – авторитет не в пример тебе. И деньги общаковские были. На правилку выставят – не отбрешешься, Насос. Вся у тебя надежда осталась на мое молчание, – сказал я, еще раз убеждаясь в том, как полезно порой иметь информацию о, казалось сперва, вещах бесполезных. – А молчание мое заработать надо. – В стукачки приглашаешь? – насупился Насос и задышал астматически часто и сипло. – Ну, это ты меня плохо знаешь. Если правилка решит отвечать – отвечу. – Оно тебе надо? Одно слово с тебя – и никаких проблем. Срок домотаешь. А подмажешь хорошенько, так выйдешь досрочно. Деньги со счета снимешь и заживешь князем. – Вот волки… Одно слово – отвечаешь? – Ну, может, два. Кличка. Фамилия. – Ладно… Датчанин это был. Женя Аксютин. – Дело приходил предлагать? – Разговор иссяк. Ты обещал. – Хорошо, Насос. Я обещания держу. * * * Бабушка Евгения Аксютина была из датских городских обывателей, которую причудливым зигзагом судьбы занесло в Советскую Россию в двадцатые годы. Евгению его заморские корни грели душу, и он не забывал в приличном обществе упомянуть о них. В тех кругах, в которых он вращался, принято давать людям клички. И Евгений Аксютин был крещен как Датчанин. Когда началась перестройка, он пытался отыскать датских родственников. И нашел-таки. Но в Данию его не тянуло. Пришлось бы переучиваться, осваивать новую профессию. Ему нравилась и старая профессия, в которой он достиг определенных высот. Он был картежником-каталой. Во всяком случае, до определенного, трагического для него момента. В свою последнюю игру, продувшись в пух и прах, он поставил на кон свою профессию. Играл на то, что пять лет не прикоснется к картам. И проиграл. Как настоящий профессионал, вынужден был обещание выполнять. Помимо карт, он подворовывал, садился. Потом снова крал. Специализировался по тяжелой в застой статье – кражах госимущества, которые карались гораздо серьезнее, чем покушение на имущество граждан. В восьмидесятые годы Датчанин был видной фигурой в московском воровском бомонде. Находился в самой его гуще, где тоже было немало желающих перекинуться в картишки. Кстати, умение играть в азартные игры считалось таким же необходимым условием для воровского авторитета, как, например, не работать. В Москве зацветал тогда рэкет. Создавались преступные бригады из воров и спортсменов – союз опыта и силы. Появлялись такие новые профессии, как киллер. Воровской мир все больше включался в перераспределение доходов теневой экономики. Воры в законе стали обзаводиться имуществом, что раньше считалось грубейшим нарушением их законов. Слово «вор» стало пользоваться уважением не только в камерах и на спецэтапах, но и в артистической, писательской тусовках. Датчанин везде был своим человеком. Вот он сдает карты в Краснопресненских банях. Кроме него, за столом сидят великий Отари, Черкас. Суетятся банщики Витя Иткин и Марк Котляров, разносят пиво и яства. На кону сотни тысяч рублей. Победитель получит не только бешеные деньги, но и красотку на вечер в подарок – из лучших московских проституток. Авторитет и боксер Бородин проигрывает четыреста тысяч – сорок «Жигулей» по тем временам. Заплатить не в силах. С должниками разговор один – счетчик, а потом смерть. Бородин падает на колени и умоляет сжалиться. – Ладно, потом отработаешь, – слышит он ответ. Карточный долг – святое. Бородин становится фактически рабом… Обычный день середины восьмидесятых в элитном отделении Краснопресненских бань. Обычный расклад… Мафию в те времена государство совсем не уважало. В Москве пошли аресты, обыски, суды и колонии. Датчанина топор правосудия миновал. Он затаился до лучших времен. А эти лучшие времена были уже не за горами. Грянул закон о кооперации, новый Генеральный секретарь ЦК начал летать птицей по заграницам и соловьем петь об общечеловеческих ценностях. И братва начала входить в силу. Воры превращались в гангстеров. Вооружались. Россия входила в черный криминальный период истории. Приспособились к новым временам и сумели урвать жирный кусок далеко не все. Датчанин в крутые авторитеты не выбрался. Он любил спокойную жизнь. Его нервировал грохот пулеметных очередей и взлетающих на воздух машин. Чем он занимался все эти годы – неизвестно. В центре оперативной информации в разделе по авторитетам и лидерам преступной среды он не фигурировал. Датчанин жил спокойно с женой и двумя дочерьми на квартире около Арбата. Числился временно не работающим, что сегодня не наказуемо. Не знаю, имеют ли в США или Франции безработные джипы «Черокки» стоимостью в полсотни тысяч долларов и квартиры в престижных районах. Наши безработные имеют. И Датчанин тому пример. Образ жизни он вел тихий, не разгульный. Изредка заглядывал в китайский ресторанчик с женой и в одиночестве пропускал кружку-другую в пивной. Забирал из школы дочек, водил их по театрам. За те несколько дней, что мы за ним ходили, ни с какими подозрительными типами он не встречался. Прекрасный семьянин. Человек, достойный во всех отношениях. – Воры на пенсии становятся добропорядочными людьми и исправно ходят в церковь, – сказал я, расстреливая из пистолета возникшую в проходе фигуру с автоматом. – На пенсию ему рановато, недавно сорок стукнуло, – возразил Железняков. – А они к сотрудникам милиции приравнены – выслуга двадцать лет есть, можно на пенсию, – я срезал еще одного нападавшего. – Просто он хорошо законспирировался. – И грабит фирмачей и коллекционеров. Раз – еще один труп завалился на землю, заливаясь кровью. – А заодно расхлопывает своих неудачников-подельников, – добавил я. – Фигура загадочная. Ни по каким уголовным делам восьмидесятых не проходил, хотя общался со всеми крутыми и сам в делах был завязан.