* * * Шеф выглядел как обычно – скучающе-изучающе равнодушный. Как сейчас принято говорить – это имидж. Человек, который выше обыденной суеты, декадентски утомленный. Впрочем, впечатление обманчивое. Чем более размякший вид у шефа, тем у него больше ушки на макушке. Выслушивая мой доклад о Меньшевике, он пару раз демонстративно зевнул – для знающих людей это сигнал, что у него какой-то козырь в рукаве. Сейчас вынет его – мол, что вы ерундой занимаетесь, я сейчас вас походя умою. – Занимательно, – оценил он результат нашей работы. – Значит, Меньшевик что-то затеял и гонял в Северную Венецию. – Возможно, и затеял, – кивнул Железняков. – Саша, – кивнул шеф Симонову, – расскажи товарищам о Яго. – Источник сообщил, что и Яго что-то готовит. И тоже ездил в Питер. – Какого числа? – встрепенулся Железняков. – Тоже где-то девятнадцатого или двадцатого. – Интересно, – произнес я. – И чего им надо? Может, Эрмитаж обчистить решили? – Только не вместе, – возразил шеф. – Любят они друг друга, как кошка собаку. – Притом и кошка, и собака бешеные, – добавил Симонов. – Могли на какой-нибудь подпольный аукцион приехать, – предположил Железняков. – Или сферы влияния делить. – В Москве бы делили. На бывшей горкомовской дачке встретились бы и обсудили дела свои, – отмахнулся шеф. – Меньшевик толкался около Крестов, – встрял я. – Может, оба встречали кого? – Встречали? – приподнял вопросительно бровь шеф. – А что, может быть. Он нащелкал номер начальника ленинградского антикварного отдела. – Здорово, Дима. Из Москвы беспокоят. Узнал? Значит, богатым не буду… Слушай, кто-нибудь из Крестов освободился числа девятнадцатого-двадцатого июня из нашего контингента? Не мелочь пузатая, а кто покруче. Твои ребята вычислили нашего клиента, который там крутился. Меньшевик. А, слышал… Узнай. Через десять минут из Питера перезвонили. – Так, – кивнул шеф. – Ясно… Так… Ничего себе. А куда она делась? Не знаешь… – Семеныч черканул что-то на листке. – Как там барыга по кутузовскому портсигару – не колется? Уж постарайтесь. Дело на контроле… Ладно, давай. Шеф повесил трубку. – Такая картина наблюдается. Девятнадцатого числа из Крестов по отбытии наказания освободилась Елизавета Лаврентьевна Прядкина. Женщина Седого. – Он же давно в могиле, – сказал Симонов. – Точно. Но дело его живет. Дело Седого было одним из крупнейших по нашей линии. И мы вместе с питерскими коллегами тянули московские концы. – Яго и Меньшевик ездили ее встречать. Зачем? – спросил Железняков. – Уж не из доброго отношения к Седому, – хмыкнул Симонов. – Если бы на могилу его плюнуть – это пожалуйста, за ними бы не заржавело. – Сокровища Седого, – хлопнул я в ладоши… * * * На вора в законе Седой был коронован в сорок шестом году в сибирской пересыльной тюрьме. Воры там были изолированы по разным камерам, поэтому общались члены приемной комиссии при помощи маляв – записок, а также перестукиваний. Воры пришли к выводу, что пацан (молодой кандидат на звание) зарекомендовал себя правильным человеком. В армии не служил, с ментами не общался, на жизнь зарабатывал исключительно кражами. Перед администрацией не гнулся, ходил в отрицаловке, поработал на «благо воровское» – то есть собирал средства на общак, к старшим товарищам относился с почтением. Морально устойчив. В нарушениях закона не замечен. Достоин высокого звания. Это был разгар «сучьей войны». С фронта возвращались бывшие штрафники и солдаты, до Великой Отечественной войны бывшие ворами, порой весьма авторитетными, многие из них взялись за старое и снова нашли пристанище в ГУЛАГе. По закону как служившие в армии, «автоматчики» подлежали разжалованию в мужики. Последних это не устраивало, и они сколачивали в зонах свои группировки. И резали ортодоксов как в войну немцев – без всякой жалости. Прошли годы, и Седому было смешно и ностальгически грустно вспоминать себя, безраздельно преданного воровской идее и законам, считавшего, что это и есть единственно возможный способ существования для сильных и благородных людей. Тогда никому в голову не могло прийти, что когда-нибудь воры в законе превратятся в эдаких директоров преступных концернов с секретаршами, телохранителями и многочисленным персоналом. Тогда быть вором в законе означало воровать и учить этому делу других, вести довольно суровый образ жизни и во время отсидок править делами в зоне. Быть равным среди равных. Стать одним из самых молодых законников – это большое доверие. Его надо оправдывать. Даже ценой жизни. Когда «автоматчики» затащили Седого в «ссученный» барак и, приставив заточку к горлу, пытались заставить целовать «ссученную» финку, что означало отход от ортодоксов, он отказался и был уверен, что пришел последний час. Отбила его от ссученных подоспевшая правильная братва. С годами Седой подрастратил былой запас правоверности. Он понял, что есть вещи поважнее воровской идеи. Поэтому, когда его прогоняли через круги ада в «крытой» тюрьме, где администрация давила законников и вымогала расписки в отказе от воровских законов, он подписал такую бумагу. Здоровье и жизнь тогда стали для него важнее. Впрочем, он не ошибся. Он вообще редко ошибался. Потом воровской сход все равно признал эти расписки недействительными – слишком многие их подписывали. В последние годы в распри в преступном мире у́ченный горьким опытом старый вор предпочитал не вмешиваться. В восемьдесят втором в воровской империи наметилось первое крупное размежевание, после которого законники начали убивать друг друга без решения сходок – дело ранее невиданное. Тогда грузинские воры, привыкшие, что в их горной республике в районе есть два главных человека – секретарь райкома и вор в законе, да еще неизвестно, кто главнее, – на сходняке восемьдесят второго года протащили решение: программой-максимум для воровского общества считать приход к государственной власти. Это было грубейшее попрание закона, наказывающего не иметь ничего общего с властями. Потом это решение отменили, но трещина в воровском мире прошла. Седой ни на чью сторону не встал. У него были интересы поважнее. Его жгла страсть к искусству. Точнее, обуяла она его давно. Еще в пятидесятые годы он «работал» с цыганами по церковной утвари. После краж лошадей у цыганских мужчин грабить церкви – любимейшее занятие. Уже тогда Седой понял, что есть вещи гораздо более выгодные, чем лазить по карманам. Впрочем, с цыганами пришлось расстаться: их потянуло на мокрые кровавые дела, а тут у Седого имелись железные принципы – законнику западло лить кровь. Но страсть к искусству осталась с ним до смерти. Седой занимался не только кражами произведений искусства, но и их продажей, контрабандой, что вышло ему боком. На сходняке в восемьдесят восьмом братва вменила ему в вину барыжничество – торговлю краденым и спекуляцию. Для законника это занятие просто недопустимо. Старика из воров разжаловали. Как говорят – дали по ушам. Раньше действительно разжалуемым били по ушам ладонями – процедура болезненная и чреватая глухотой. Было, конечно, досадно, но сильно Седой не убивался. Воровской мир уже не тот. Гангстеры с автоматами, скоростные машины, войны. Звание «вор в законе» покупается, за взятки сходняки выносят нужные новым, не сидевшим, но денежным ворам решения. Седому это все было противно, но его эта карусель уже не касалась. Он тешил свои неуемные алчность и азарт. Он играл. И продолжал играть до последнего своего вздоха. Седой жил в центре Ленинграда в трехкомнатной квартире. И был личностью весьма популярной в кругах, очень далеких от воровских. Этого приятного в обхождении, немножко старомодного человека весь связанный с искусством Питер считал искусствоведом и экспертом. Не так часто даже среди специалистов встречаются люди, настолько тонко разбирающиеся в искусстве, особенно в тех вопросах, которые касаются цены предметов. Он был вхож даже к самому директору Эрмитажа академику Пиотровскому, у которого, кстати, квалификация этого «искусствоведа» тоже не вызывала сомнений. Никто даже представить себе не мог, кто Седой на самом деле и как он пользуется информацией, которую по крупицам собирает, вращаясь в питерском свете. А использовал он ее для организации преступлений. Заслуженные, проверенные ворюги, головы которых не были затуманены ненужными мыслями о раскаянии и о завязывании с преступной карьерой, перед окончанием срока получали от зоновских авторитетов адресок. Мол, там живет свой человек, из правильных авторитетов. Накормит, напоит, спать уложит и работой обеспечит. Так у Седого объявлялись гости. Они подбирали подельников и становились руководителями бригад. Рядовые исполнители, как правило, о Седом ничего не знали. Бригада принималась за работу – отрабатывать длинный список наводок. На Седого работала не одна бригада. И не две. Кадры ведь довольно быстро обновлялись, потому что среди слов, вызывавших наибольшее неприятие у Седого, на одном из первых мест стояла «дележка». Делиться он не любил страшно. Раньше надувательство коллег при дележе считалось тяжелейшим преступлением у воров. Попытки жульничать карались однозначно – смертью. Зарезать могли за утаенную пятерку. Но времена те канули в Лету. Сегодня надуть товарища по преступному промыслу не такой уж и грех – плачевное падение нравов. При оценке стоимость ворованного Седой занижал порой в десятки раз, определяя с этих смешных цен долю участников. Когда же бригада вырабатывала свой ресурс – пять-шесть преступлений, она непонятным образом садилась за решетку. Грешным делом бригадиры подумывали на Седого, но мысли свои держали при себе – слишком высок был авторитет у старого вора. Да и связываться с ним, тащить на разбор или тем более выкладывать милиции – такого никто не мог и помыслить. Седой держал в своих старческих, но все еще очень крепких руках нити подпольного антикварного бизнеса не только в Питере, но на всем Северо-Западе и в Прибалтике. К нему привозили на комиссионную оценку и реализацию ворованные предметы. Притом те, кто вез вещи на оценку, тоже имели привычку неожиданно попадаться в сети милиции как раз в тот момент, когда ворованное находилось у Седого. У Седого было много талантов. Один из них – шахматный. Только фигурками служили живые люди. Он переставлял их, разыгрывая многоходовые, замысловатые комбинации. И имел обыкновение выходить победителем и оставаться всегда при своей выгоде, какие бы рисковые дела ни затевал. Старый вор свысока смотрел, как вчерашняя шантрапа – телохранители катал и наперсточников, бывшие фарцовщики и валютчики – обрастает вооруженными «быками» и становится заправскими мафиози. Как вопреки всем правилам законники из общака строят роскошные виллы. Как в разборах гибнет не только шелупонь, но и серьезные люди. В Питере практически не осталось ни одного вора в законе, который бы держал в руках власть в преступной среде. Ключевые высоты захватила новая, нахальная, отпетая шантрапа и стригла крупные деньги. Но гангстеры и не подозревали, что порой оказывались пешками в комбинациях Седого. Кабинет известного промышленника Нобеля – основателя Нобелевской премии – по размеру занимал целый железнодорожный контейнер. Инкрустированный пол, резной потолок, полный набор красной мебели – все это тянуло на полтора миллиона долларов. Когда по Ленинграду прошел слух, что имеется такая ценность, в бой за нее сперва ринулись бизнесмены, а потом несколько мафиозных группировок. Сначала в этих разборах от вражеской пули рухнул генеральный директор страховой компании, который сдуру решил, что эта штуковина предназначена для него. Потом настал черед бандитов грызть друг друга. Когда на «стрелу» по поводу судьбы кабинета Нобеля съехались чечены и славяне, третьим участником этих отношений стал РУОП. А четвертый участник – который, кстати, и проинформировал милицию – наблюдал со стороны, как оперативники с мордобоем пакуют мафиози. Когда чуть позже в неразберихе милиция все же хватилась – а куда делся предмет спора? – он уже пылился где-то в подвале, известном одному Седому. Как Седой переправил его за границу? Если бы знать. По оперданным, у него было несколько каналов: окно в таможне, морской путь, немецкий дипломат. Многие похищенные им вещички всплывали на международных аукционах. Но местонахождение большинства из них неизвестно. Однажды питерские оперативники проанализировали антикварные кражи и пришли к потрясающему выводу – за всеми более-менее крупными подобными преступлениями маячит чья-то тень. Чья? Немало сил пришлось потратить, прежде чем всплыла кличка – Седой. Из воровского люда показания на него давать никто не спешил. Не помогали и намеки, что Седой продавал своих помощников. К делу подключился РУОП. Обложили старого вора похлеще, чем известного шпиона Пеньковского. Все возможные виды технических мероприятий, наружное наблюдение – весь инструмент был использован. Результаты не заставили себя ждать. С поличным взяли очередную бригаду. Вместе с ней взяли Седого. При задержании он симулировал сердечный приступ. Врач прибывшей по вызову «Скорой» сказал, что сердце у старика бьется на редкость ровно. На следствии Седой изворачивался неутомимо и изощренно. Но позиция на шахматной доске складывалась не в его пользу. Фигуры противника теснили его по всему фронту. Начали колоться подельники. Начали выплывать неприятные факты. И Седой стал отступать, сдавая одну линию обороны за другой. Последний ход он сделал отчаянный и неожиданный. Ему во что бы то ни стало нужно было выйти на свободу – хотя бы ненадолго. И он вмиг стал лучшим другом следствия. Он стал признавать все доказанные и без него эпизоды, неизменно требуя записать чистосердечное признание и содействие правосудию. Он стал каяться в грехах и призывать не грешить других. Он принялся за наставление молодежи на путь истинный, и однажды по санкт-петербургскому телевидению прошла передача с его участием. Полчаса он рассказывал о своей судьбе профессионального вора, о том, какой ошибкой была его жизнь. Призывал молодежь ни в коем случае не следовать его печальному примеру, быть послушными, любить родителей и не нарушать закон. Сыграно было отлично. Седой рассчитывал, что, учитывая беспрецедентность такого шага – нечасто по ТВ показывают раскаявшегося законника, – а также старость, состояние здоровья, его выпустят под залог. Но у прокуратуры и следствия хватило ума не делать этого. Впрочем, Седому, по большому счету, уже было все равно. Он умер через восемь месяцев после задержания. Его не спасла бы никакая медицина. То, что наворовал Седой, составило бы гордость любого музея. Коллекция икон шестнадцатого века стоимостью в три миллиона долларов. Немереное количество изделий Фаберже, Фальк, Айвазовский, Малевич – кого только не было! Некоторые его кражи так и просятся на страницы всемирной воровской энциклопедии в раздел курьезов. Например, не поленились его ребята из окна третьего этажа выгрузить мраморную античную плиту весом в восемьдесят килограммов. А коллекцию уникальных часов увели за день до того, как хозяин должен был передать ее лично Раисе Горбачевой для детского фонда. Седой никогда не разделял идеи о том, что вор должен жить аскетично. Сам он привык вести широкий образ жизни. Но, по самым скромным подсчетам, стоимость наворованного – многие миллионы долларов – прогулять он не имел никакой возможности. Может, где-нибудь на Западе существуют тайные банковские счета – они ждут того момента, когда за ними явятся. Только вот явятся ли? Возможно, где-то скрыты хранилища с бесценными предметами культуры, которые он не успел переправить за бугор. Они тоже ждут своего часа. Дождутся ли? Сокровища Седого постепенно становились такой же легендой, как сокровища Чингисхана или пирата Черной Бороды. Юридических наследников у Седого не было. Людей, которым он захотел бы передать богатства, – тоже. Слишком много сил, лет жизни потрачено на них. Вернуть награбленное – такое ему не могло даже прийти в голову. Так что ж, сокровища потеряны навсегда? И будут до бесконечности щелкать проценты в западных банках, доводя суммы до космических высот без надежды на то, что когда-нибудь за ними придут? Будут истлевать картины и иконы в тайниках? Может быть, и так. А может быть, и нет. Ироничный, беспокойный черт сидел в Седом. И был большой шанс, что старый вор перед смертью мог затеять какую-нибудь потеху вокруг своего достояния. Чтобы и на том свете сидеть, потирать довольно руки – или что у него там – и взирать на начавшуюся кутерьму… * * * Помойка с прошлого нашего свидания около нее ничуть не изменилась. Чище здесь не стало, грязнее – некуда. На этот раз, правда, бродяга не рылся в мусорном ящике в поисках бутылок, зато котов прибавилось. Один из них – черный, мордатый разбойник – подозрительно оглядел нас, прикидывая, не конкуренты ли мы. Чего тут, спрашивается, ошиваться порядочным обывателям битый час? Может, норовят урвать из бака лучший кусок? Я подмигнул разбойнику, и тот, фыркнув, скрылся за крышкой. – Что тоска в очах? – спросил я. Малыш на самом деле выглядел угрюмо-озабоченным. – Достали, гады! Леш, я на такое подписывался? Кузя говорил, работа непыльная. А тут… – А чего тут? – Коробок спрашивает, умею ли я стрелять. Отвез меня за город, заставил из «ТТ» шмалять. – Зачем? – Проверял меня. Говорит, может, работа вскоре быть горячая.