– Я никакой не Франсович, – произнес он и сморщился, зашипев от боли. Хорошо я его приласкал. – Правильно. Сергей Франсович Кельм взорван в своей автомашине в Мюнхене. Тебя нет. Веня, – я обернулся к командиру группы СОБРа. – Его нет. Призрак Его можно спокойно грохнуть. Я вытащил пистолет, передернул затвор, приставил ствол «призраку» ко лбу. – Не здесь, – деловито подсказал Вениамин. – Надо в лесок вывезти. – Точно. Пошли. – Вы чего, менты? – Поднимайся. – Вы с дубу рухнули? – Он заволновался. – Франсович, где Меньшевик? Пять секунд тебе на ответ… – Ладно. Пушку убери… Нету Меньшевика. Был, да весь вышел… – Где тело? – склонился я над Кельмом. Он встряхнул головой, изгоняя туман из головы. Испуг его прошел. Он снова начал мыслить четко. И первая его мысль – так не бывает, чтобы менты вывели задержанного в лесок и поставили к дереву. – А ты поищи. Ничего больше не скажу. – Не скажет? – вопросительно посмотрел на меня собровец. – Не скажет. Упрямая сволочь… * * * Дед Сергея Кельма был немецким антифашистом-подпольщиком, в середине тридцатых годов он эмигрировал в СССР вместе с семьей. Отец – Франс Кельм – в войну служил в СМЕРШе, потом делал карьеру на юридическом поприще, дорос до должности заместителя прокурора города Москвы по надзору за судами и больше заботился о том, чтобы законы соблюдали другие, а не он сам и члены его семьи, а потому жена его подрабатывала спекуляцией в крупных размерах. Сергей же с пятого класса решил стать художником. Собственно, он еще в пятом классе решил стать не таким художником, который скитается по подвалам, на последние деньги покупает кисти и краски, порой вместо хлеба и колбасы, и становится всемирно известным после безвременной кончины. Он хотел стать таким художником, который имеет выгодные заказы и зарабатывает массу денег. Мальчонка уже тогда понимал, как хорошо иметь много денег. Как хорошо иметь вещи, которые не имеет никто. И еще лучше, когда эти вещи у всех на виду, на зависть окружающим. У него всегда так и получалось. Детвора сходила с ума по жвачкам, они считались мерилом благосостояния, и порой счастливые их обладатели давали дожевать их товарищам. У Сережи-семилетки у первого появились жвачки, да столько, что завались. Когда он стал постарше, признаком богатства стали американские джинсы – это тогда было примерно то же, что сейчас новый «Вольво». У восьмиклассника Сережи были американские джинсы, одни из лучших. И дубленка была – а это уж совсем из торгашеских привилегий. А импортные кассетные магнитофоны – они стоили безумные деньги, и ими мало кто мог похвастаться, Сережа владел японским двухкассетником, а дома стоял роскошный музыкальный центр «Грюндиг». Кроме того, у папаши-прокурора была невиданная роскошь – собственная синяя двадцать четвертая «Волга», и Сережа рано научился ее водить, пижоня за рулем перед однокурсниками. После школы Сергей Кельм поступил в Суриковский художественный институт. Без волосатой лапы в такие институты в ту пору не поступали. Правда, раз в год-два отыскивался в какой-нибудь деревне самородок, и тогда устраивалась комедия с торжественным его приемом в этот суперпрестижный вуз. Но в остальном так уж повелось, что все места в Суриковском были расписаны давно и с их детства закреплены за детьми, внуками и правнуками – в основном художников, народных художников, заслуженных художников. Ну и иногда за сыновьями прокуроров. Некоторый талант у Сергея, несомненно, присутствовал. Но этого явно не хватало. Стажировки студентов Суриковского в Италии (по временам железного занавеса невероятная удача), участие в престижных выставках – все проходило мимо. Мир искусства был достаточно сложен и запутан. Например, членом Союза художников не станешь без персональной выставки, а персональную выставку не устроишь, если ты не член СХ. Все уютные, плодородные участки оказались застолблены и огорожены заборами с колючей проволокой, урвать свое место под солнцем было трудно. А тут еще пресловутый пятый анкетный пункт – это на военный завод или в райком не устроишься, если там определенная отметка, а в мире изобразительного искусства и музыки получалось как-то наоборот – она служила некоей привилегией для лиц определенной национальности, которой у Сергея не было. Немец ты или русский – для Союза художников не лучшая участь. Впрочем, путь к заснеженным вершинам для Кельма все-таки был – тернистый и долгий. У семьи и по прокурорской, и по спекулянтской линии имелись кое-какие связи. И сам Сергей был мальчонкой настырным, упорным. Но его не слишком устраивали годы, которые надо будет отдать изнурительному труду и не менее изнурительному расталкиванию конкурентов локтями. Когда ты молод, вокруг столько искусов, мир кажется созданным для того, чтобы ты в нем жил легко и красиво. И разве хочется прогрызать себе путь в твердом граните? Не хочется. А хочется просто жить. Отдаться этим искусам. Хочется иметь все. И лучше разом. И Кельм начал брать от жизни все. И встретился однажды с Игорем Грубешманом – авторитетным черным антикваром. Семидесятые – восьмидесятые годы ознаменовались стойким ростом интереса к старине. Люди начали понимать, что такое антиквариат и сколько он стоит. Если раньше завсегдатаями антикварных магазинов были в основном западные дипломаты, коллекционеры или редкие люди, которым некуда девать деньги, то в семидесятые годы туда двинули торгаши, теневики, воры. Антиквариат в СССР стал тем же, чем и везде – выгодным вложением капиталов. А по стопам первопроходцев, долгие годы собиравших в глубинке старинные книги и иконы, часто ради того, чтобы не пропали бесценные предметы культуры, двинули орды иных «искусствоведов» – скупщиков антиков. Сперва они покупали у бабушек в деревнях иконы по рублю да по трешке, потом, когда бабушки стали умнее и перестали разбрасываться своими вещами, пошел лихой разгул. Преступники стали просто брать в домах, церквях, музеях то, что им нужно. Змеиный клубок свился в доселе довольно мирной среде коллекционеров. Пышным цветом цвела спекуляция. Уютно в этих сферах чувствовали себя мошенники, воры, разбойники. Так получилось, что практически все более-менее крупные преступники хоть краем, но оказались завязанными в антикварном теневом бизнесе. Или они обращали краденые деньги в антиквариат и драгоценности. Или служили посредниками при крупных сделках. Или просто воровали. А контрабанда! Через узкие овировские ворота двинули на землю обетованную толпы эмигрантов. Люди продавали дачи, кооперативные квартиры, мебель, автомобили. И сколько среди эмигрантов было завмагов, зубных техников, людей, которые не могли пожаловаться на бедность. Перед отъездом деньги они чаще обращали в антиквариат – это гораздо выгоднее, чем покупать валюту, шедшую тогда по очень завышенному на черном рынке курсу. Естественно, эти сувениры они стремились взять с собой как память о старой родине, но подобные лирические порывы не находили отклика у таможни. И тогда вещи переправлялись контрабандой. Перевезти по дипломатическим каналам посылочку с несколькими безделушками Фаберже стоило где-то от пяти тысяч рублей (цена «Жигулей») и выше – до совершенно несуразных сумм, и немало мидовских работников оказались замешанными в подобных делах. Присасывались к этому бизнесу и такие кровососы, что даже сегодня диву даешься. Вспомнить хотя бы Калю – жену главного ныне российского мафиози Японца и мать рано погибшего самого молодого вора в законе Калины. Она нашла золотую жилу – собирала у отъезжавших евреев золото и «антики» с обещанием переправить их за рубеж, потом что-то происходило с ее памятью, и она забывала не только о том, что обещала переправить вещи, но и то, что ей их вообще давали. Со временем набирали силу воротилы теневого антикварного бизнеса. Начали делиться сферы влияния. При этом надо учесть, что «антикварный» авторитет – это не обычный вор, он не носил кирзовые сапоги и тельники, не глушил по старой тюремной памяти чифирь. Чаще он принадлежал к миру искусства, проводил свободное время в Центральных домах литератора, работников кино, в Доме журналиста. К таким воротилам принадлежал Игорь Грубешман. Позже он станет классиком русской матерной словесности, привнеся в литературу сладко-терпкий запах похабных ругательств и помойной эротики. Тогда он был средненьким поэтом, членом Союза писателей, завсегдатаем всех театральных и литературных посиделок. О том, что он занимается какими-то темными делишками с антиквариатом, знали многие. Но что под ним работают сколоченные им люберецкие бригады, грабящие граждан и церкви, – эта деталь была мало кому известна. Вместе с тем ему принадлежит слава одного из основателей движения «люберов», хотя силу и мощь они набрали лишь через несколько лет. Грубешману сообразительный студент Кельм пришелся по душе. Особенно нравилось, что папа его – прокурорская шишка. Кроме того, Сергей в полной мере продемонстрировал воистину бульдожью хватку, проявил недюжинные способности и заявил о себе как о человеке, способном ради денег на многое, почти на все. Их совместная работа была плодотворной, но недолговременной. Излишняя активность Грубешмана пришлась не по душе органам госбезопасности, и он прижился в исправительно-трудовых учреждениях. Вышел он через несколько лет и тут же, поняв, что делать в России больше нечего, все места давно заняты, укатил в Израиль. Появился он уже в девяностых, в триумф перестройки, когда одна за другой начали в проклятой и покинутой им России выходить его книги. В очередной свой приезд он удостоился персональной передачи на телевидении, на которую собрались народные и заслуженные артисты, писатели, шуты, где полноводной рекой лилось шампанское. Грубешман твердил перед видеокамерой что-то о происках КГБ, о преследованиях за инакомыслие, срывая аплодисменты. Но это потом. Тогда же он стал просто зэк, а Кельм пустился в одиночное плавание. Вскоре Кельм был задержан за спекуляцию в особо крупных размерах и временно прописался в следственном изоляторе, где познакомился с Меньшевиком. Ехать в колонию Сергей не рассчитывал. И оказался прав – в дело вступил прокурор Франс Кельм, еще раз подтвердив старую истину – закон что дышло, куда повернешь, туда и вышло. Вина его сына была доказана на все сто, валять ваньку и долдонить о недоказанности или отсутствии состава преступления смысла не было. Тогда вспомнилось простое правило – дураков не судят. Сергей лег на экспертизу в Институт судебной психиатрии им. Сербского. Вышел оттуда с броней от Уголовного кодекса – справкой о психическом заболевании. А кое-кто из руководства института разбогател на бешеную по тем временам сумму – двести тысяч рублей. После этого Кельм стал набирать вес быстрее американского бройлера на птицеферме. Он подминал под себя московские рынки сбыта антиквариата. Но этого казалось мало. Вместе с Меньшевиком они организовали несколько бригад экспроприаторов. Наконец, они засыпались на операциях с африканцами. И началась вторая серия фильма об отдающих проституцией взаимоотношениях Сергея Кельма и советского правосудия. Задержание, СИЗО, уверенность, что и на сей раз отвечать не придется. Однажды к следователю пришли люди, предложившие семьдесят тысяч рублей только за то, чтобы Кельма направили на стационарную экспертизу в Институт Сербского. Кельма сопроводили в стационар, но не в Институт Сербского, а в Ленинград. И там было получено заключение – здоров, вменяем. С лязгом захлопнулись тюремные ворота, и несколько лет Москва отдыхала от прокурорского сына. Вышел он в разгар гласности, перестройки. На воле творились такие дела, о которых раньше можно было лишь мечтать. Вот только столкнулся с той же проблемой, с которой сталкиваются многие после длительного отдыха в местах не столь отдаленных, сколь малонаселенных, – место оказалось занято. Новым авторитетам конкуренты были без надобности. Антикварный бизнес в Москве и области процветал, масть там держал старый уважаемый вор Курган. К нему и заявился Кельм. Учитывая свои заслуги по тюрьме и в целом по жизни, он потребовал свой кусок пирога – часть области на откуп. Курган ответил примерно словами Паниковского: «А ты кто такой?» И совершил ошибку. Он недооценил прыти молодежи. Кельм просто вытащил пистолет и уложил скупердяя. После этого он быстренько прибрал к рукам сферы деятельности покойного и отправился в Германию. В Германии русская антикварная мафия прописалась твердо и на века. Там действует несколько десятков антикварных магазинов, живущих исключительно на контрабанде из России, а икон просто завал такой, что они уже обесцениваются. Кельм железной рукой начал наводить в Германии порядок. Хозяевам магазинов он сообщил, что Курган кончился и теперь они работают на него, заодно предъявил им список претензий по некоторым старым делам. Один из хозяев что-то не понял, имел глупость тоже недооценить этого энергичного молодого человека. И заслужил похороны с венками от друзей и родных. Кельм расстрелял его собственноручно. Между тем московская братва решила, что убивать таких авторитетов, как Курган, негоже. Если каждый будет стрелять в них, то порядка не будет. И была объявлена вендетта. Сначала наехали на Меньшевика, которого не без основания считали правой рукой Кельма в России. Меньшевик вывернулся, использовав богатые тюремные связи и свой авторитет. Убедил, что за поступки компаньона не отвечает. Тогда братва решила нанести визит в дом Кельма в Мытищах. В просторной, забитой антиквариатом квартире проживал персональный пенсионер, бывший заместитель прокурора Москвы Франс Кельм. Думал ли он, когда ему перерезали горло, что зло, причиненное им, когда он отправил безнаказанно гулять по большим дорогам своего сыночка, теперь вернулось к нему рукой наемного убийцы с отточенной бритвой. Самого Сергея Кельма достать оказалось гораздо сложнее. Он довольно вольготно чувствовал себя в Германии. Туда был направлен по его душу киллер, но один доброжелатель предупредил Кельма, после чего наемника нашли с пятью пулями в груди. Такую работу Кельм не доверял никому – расстрелял он его собственноручно. Та же участь постигла очередного братка, заподозренного в вынашивании коварных замыслов. Ответные удары со стороны Кельма били куда точнее. Авторитета, заказывавшего его убийство, расстреляли на Арбате у дверей его дома. Квалификация Кельма как убийцы оставляла желать лучшего. Хотя работал он эффективно, с сокрытием следов у него выходило куда хуже. Московская милиция начала искать его за два убийства, немецкая – за пять. И Кельм ушел в подполье. В принципе на Западе, имея деньги, можно долго жить, спокойно скрываясь от полиции. Можно схорониться и от конкурентов, жаждущих твоей крови. Но бега изматывают. Постоянно скрываться – для этого нужны слишком крепкие нервы. Каждый день проходит в ожидании воя полицейской сирены или гранаты, брошенной врагами в окно. Кельму все это надоело, и он решил «умереть». Точнее, он собирался похоронить не свое тело, но свое имя. За рубежом некоторые виды деятельности достигли больших высот. В том числе связанные с обслуживанием беглых преступников. Во взлетевшей на воздух в Мюнхене машине был труп вовсе не Кельма, а другого человека. Разбитая челюсть – умело подобранная, обработанная копия челюсти Кельма – это не так трудно, нужны лишь определенные пломбы в определенных зубах, и сыщики будут свято уверены, что обгоревший труп принадлежит именно тому, кого они долго искали. И пока из Германии летели телеграммы об убийстве известного гангстера, сам гангстер пребывал на операционном столе. Он получил другое лицо. Хирург обработал его пальцы так, чтобы их хозяина нельзя было идентифицировать по отпечаткам пальцев. Кельм также приобрел надежные документы. Все было сделано на высоком уровне, хотя и очень, очень дорого. И в России одним прекрасным вечером по трапу самолета в «Шереметьево-2» сошел коммивояжер из Баварии Вернер Кох, который мало чем напоминал Сергея Кельма. У него в России были важные дела. Он приехал за сокровищами Седого. О сокровищах он узнал тем же путем, что и Яго. Однажды он получил послание из преисподней – письмо уже мертвого Седого дошло до адресата. В нем содержался намек, что вещи можно найти через Лизу. Поэтому ее у Крестов ждал не только Яго, но и Меньшевик, которому сообщил об этой новости Кельм. С Меньшевиком сразу начались проблемы. Кельм, как Чацкий, вернулся из дальних краев и в очередной раз увидел, как быстро меняется все вокруг. Добрый кореш и старый компаньон Меньшевик был вовсе не рад ему. У него за время немецкой эмиграции его товарища возникли какие-то свои дела. Кроме того, он присвоил массу их общих денег. И вообще вел себя хуже некуда. Кроме того, – это чувствовалось – он подумывал сам провернуть быстренько дело с сокровищами Седого. И еще… Еще Меньшевик мечтал избавиться от своего товарища, считая, что призраку место в царстве теней. Но Кельм уже давно был бы там, если бы у него не было звериного чутья на подобные ситуации. Кельм отлично помнил слова отца-смершевца, который не боялся ни бога, ни черта: «Бить и стрелять надо первым». И когда на встрече в дальнем деревенском домике Меньшевик только поднимал руку с пистолетом, Кельм уже нажимал на спусковой крючок. Избавившись от помощника, призрак вплотную занялся заботой о наследстве Седого. Он хорошо знал Яго, представлял, что если тот устремится на цель, то непременно достигнет ее. Если письмо о наследстве не пустой треп старого чудака, то Яго его найдет. Пускай. Надо лишь потом прибрать находку к своим рукам. Как? Перво-наперво необходима информация о том, что происходит в стане противника. Тут никаких сложностей – снять трубку и позвонить Грише Каледину, ближайшему помощнику Яго. Как ожидалось, тот просто не мог устоять перед убедительными доводами старого знакомого и быстро согласился делиться всей информацией. Вопрос номер два – где взять рабочую силу? Нанимать народ, поднимать старые связи? Кто ты такой – спросят. Кельм? Так Кельм же кинул кони. Нет Кельма. Хороший пацан был, но весь вышел… А расшифровываться не хотелось. Слишком дорого обошлось сменить личину и исчезнуть. Значит, надо пользоваться людьми Меньшевика. О бригаде Коробка, системе связей с бригадиром он знал все. Встретился с Коробком. Предъявил полномочия. Заявил, что работает от имени Меньшевика, который ушел на дно. Получилось убедительно. Коробок стал работать на нового хозяина, даже не подозревая об этом. Если бы Коробок мог представить, какую роль ему выделили в этой истории, то явился бы на встречу с Кельмом с пистолетом, снаряженным отравленными пулями. Яго нашел сокровища. Кельм узнал об этом. Приближался последний этап. Выемка! Как сделать? Взять штурмом караван? Или логово Яго? Вряд ли это умно. Кельм не боялся положить кучу людей – их жизнь и здоровье его волновали меньше всего. Но Яго не даст взять себя просто так. Штурм захлебнется или затянется до прибытия милиции… И тогда выплыл в памяти давний трюк, использовавшийся еще в свое время Седым. Родился макиавеллиевский план. Бригада Коробка идет на штурм здания. Начинается стрельба. Появляется вызванный заранее РУБОП и всех участников разбора берет под белы руки. Что дальше? Тайник оперативникам не найти – спрятано со знанием дела. Осмотры, как правило, поверхностные, без должной тщательности. Кроме того, оперативники просто не будут иметь представление, что искать, так что за тайник можно не беспокоиться. Милиция арестует всех. Осмотрит место происшествия и уедет. Охрану, скорее всего, не выставят. Что тут охранять? Опечатают дом и уедут. И он останется пустой. Хотя бы на одну ночь, пока оставшиеся на свободе подельники Яго не узнают обо всем и не прикатят сюда. За эту ночь можно открыть тайник и спокойно вывезти все… Так бы и случилось, если бы не вдумчивая, самоотверженная работа сотрудников МУРа, проявивших во всей полноте свои высокие профессиональные и человеческие качества. Вот так! Сам себя не похвалишь – от кого еще дождешься?.. * * * Железняков увлеченно щелкал мышью. Он больше всех твердил о компьютерной заразе, о том, что из-за компьютерных игр дети дураками вырастают. Твердит он об этом до сих пор, но от компьютера его за уши не оттянешь. Симонов, зевая, читал «Имя Розы» Умберто Эко. – Здорово, – сказал я, заходя в кабинет. – Я с новостями. В Германии закончен суд над Кельмом. – И как? – Симонов отложил книгу. – Признано, что он совершил все семь убийств. – Неплохо… Следствие по делу Кельма напоминало затянувшийся анекдот. Он заявил, что вовсе и не Кельм, а гражданин Германии Вернер Кох. Мы доказали, что если таковой и существует, то с этим человеком не имеет ничего общего. Следующий ход – закрепленное в законе право вообще не давать показания. «Я не я, и лошадь не моя. Как хотите, так и вертитесь» – весь разговор. Масса экспертиз. Мы извлекли магнитозаписи из прошлых уголовных дел с голосом Кельма. Привлекли экспертов по внешности. Медики попытались восстановить пальцевый узор. Эта комедия кончилась тем, что было неопровержимо доказано: Кельм, он и есть Кельм, и никто иной. Но он так ничего и не сказал. Только в приватных беседах припомнил, как расстрелял Меньшевика, но где искать труп – не уточнил. Мы его так и не нашли. Впрочем, имеющихся трупов ему вполне должно было хватить. По договоренности с Германией, где он совершил большинство убийств, мы отдали его туда. Для тихой Европы он выглядел эдаким Джеком-Потрошителем, там редко убивают так просто и много. С Яго, наоборот, следствие пошло гладко. Десять суток артист со своей труппой просидел на нарах. После этого умылся, почистил зубы и оставил негостеприимный приют. Из его «быков» только троих привлекли за незаконное хранение оружия. Яго вышел в отличном настроении, поднабравшийся уверенности в своей неуязвимости для какого-то там закона. Съездил в Питер, приобрел там у супружеской пары – одних из самых знаменитых антикварных спекулянтов семидесятых годов, судимых за это дело, – антикварный магазин. В Москве он прикупил казино. Лиза живет при нем, ездит в норковом манто на зеленой «Тойоте» и очень напоминает теперь даму из рекламы, заказывающей своему хахалю по радиотелефону живую рыбу в ресторане «Три пескаря». Доходила информация, что Яго в ближайшее время с еще большим усердием примется за разграбление культурных богатств, имеет на сей счет кое-какие проекты. Порой, чистя пистолет, вспоминая Яго, я повторял про себя умные слова: «Крупного бандита невозможно ныне посадить – его можно только убить». И закрадывалась мысль – неплохо бы нанести ночью визит к Яго. Мечты, мечты. Нет у нас «эскадронов смерти» или «Белой стрелы» – тайной организации по отстрелу мафиозов. Это выдумка журналистов. И мечта честных оперов. С Коробком судьба обошлась не столь милосердно. Вместе с братвой он напоролся на двести девятую статью – бандитизм, и ему решили устроить показательный процесс. Малыш с Кузей подались в бега. В материалах дела они проходят как «двое неустановленных преступников». Документов же при них не было, а раскрывать, кто они такие, никто из банды не собирался – закон молчания. Узнав о том, как их подставили, Коробок взвился и пообещал хоть через сто лет устроить Кельму ампутацию головы. Смешно. Бодался теленок с танком. На Кельма у него зубки еще не отросли. – За девять секунд сделал, – сообщил Железняков время, за которое раскрыл все клетки в игре «сапер». – У меня пять было, – сказал я. – Сколько там Кельму навесили? – спросил он. – Навесили? – удивился я. – Если установлено, что он набил столько народу, это еще не значит, что он виновен. – Как? – не понял Симонов.