Подбежали к Смехову. Стали ощупывать грузное тело руками, ища ранения. Их не было. — Ой, щекотно! — неожиданно пискнул дежурный, приходя в себя, и стал подниматься с земли. В другое время и при других обстоятельствах на писк Смехова о том, что ему щекотно, отозвались бы дружным ржанием. Но не в этот момент. — Живой! — облегченно выдохнул Чудов. — Повезло! — коротко констатировал Нарыков. — Повезло! Наверное, в рубашке родился! Георгия Николаевича спас добротный толстостенный чугунный чан сферической формы, направив силу взрыва вверх, а не в стороны. Защитил он от осколков и Конева. — Мат твою!.. Самоубийца хренов!.. Дерьмокопатель!.. Смертник недоделанный!.. — отходя от пережитого страха, изливал свой гнев Конев. — А еще говорил, что все — в ажуре. Все в ажуре, только яйца на абажуре! — зло бросил он последнюю фразу и ушел к себе, не заходя в дежурку. В отличие от инцидента у кафе «Буратино», инцидент со взрывом получил огласку и долго обсуждался сотрудниками Промышленного РОВД. И тут «главному герою» порой приписывалось то, чего и в природе не было. У одних — он поседел и заикаться стал, у других — штаны форменные обмарал. А если брался об этом рассказывать Черняев, представляя все «в лицах», то слушатели со смеху покатывались. Неплохо звучало это и в интерпретации Конева Ивана Ивановича с его колоритным живым языком. Только сам Георгий Николаевич старался о происшествии не вспоминать. Остался жив — и слава Богу! СЕКС И СМЕРТЬ В ПРОВИНЦИАЛЬНОМ ГОРОДЕ Гораздо лучше предупреждать преступления, нежели их наказывать. Екатерина II 1 Весна в 1981 году была долгой, затяжной. Почти весь март природа куксилась, оттепели чередовались с заморозками и небольшими метелями. И если днем пригревало солнышко, слизывая своими лучами снежный покров, и на асфальте дорог собирались мутные лужицы, ежеминутно разбиваемые колесами автотранспорта, снующего туда-сюда, то ближе к вечеру и по ночам зима вспоминала о своих обязанностях. Небольшой морозец сковывал и эти лужицы, и грязные обочины дорог, покрывая их тонкой пленкой льда. И на место старого стаявшего, грязного, ноздревато-рыхлого снега небеса ночной порой, разродясь, набрасывали новый, чистый. Но он, хрустящий, искрящийся, уже не радовал взоры жителей города. Зима надоела, и всем хотелось весны. В первых числах апреля прошел паводок. Сейм в этом году никаких сюрпризов не преподнес: притопил лишь низины и луга. И все. Не то что в позапрошлые годы, когда вешние воды его поднимались высоко и доходили чуть ли не до центра поселка резинщиков. Тогда из всех видов транспорта самым надежным становились лодки и катера, при помощи которых жители затопленных улиц могли передвигаться и общаться с остальным незатопленным миром. Это создавало огромные проблемы как для жителей данных улиц, так и для милиции, обязанной поддерживать в затопленном районе порядок и дисциплину, пресекать преступные посягательства со стороны отдельных сограждан, оказывать помощь нуждающимся. Объявленная по Промышленному отделу милиции паводковая тревога после спада паводковых вод была отменена. И сотрудники милиции, переведенные почти на казарменное положение и круглосуточное несение службы, облегченно вздохнули. — Пронесло. Временно «мобилизованные» с лодочной станции лодки и катера, заранее завезенные к председателям уличных комитетов подтапливаемых улиц, снова возвращены законному владельцу. Жизнь входила в привычную колею. А горы мусора, оставленные половодьем, потихоньку рассасывались, где-то убирались, где оставались до новой весны. В городской черте снег почти сошел, освободив асфальт дорог и тротуаров, поверхность клумб и газонов. И только с северной стороны домов, куда не добирались солнечные лучи, еще лежал жалкими островками. Но и их с каждым днем становилось все меньше и меньше. Екатерина Пентюхова встала около семи часов, чтобы идти на работу. Работала она на заводе «Спецэлеватормельмаш» или СЭММ, как сокращенно называли его все: от директора и до последнего мальчишки на поселке. Работа недалеко от дома, если заваливающийся от времени барак можно было назвать домом. В одноэтажный бараке, приземистом, с подслеповатыми окнами, общим коридором и десятком комнат, было прописано не более пятнадцати жильцов, но фактически проживало не менее сорока. «Татаро-монгольская орда» говорили сами о себе жильцы барака. Иногда величались цыганским табором. Это кому как нравилось… Власти района и руководство завода СЭММ принимали все меры, чтобы расселить из барака людей, а сам барак пустить под слом. Выносилось с десяток всяких решений и постановлений, не меньше работало различных комиссий и подкомиссий, но барак, как Кощей Бессмертный все жил и жил, неподвластный законам власти и природы. Каждый год из барака отселяли людей в благоустроенные квартиры. Однако освободившиеся комнатушки тут же занимали невесть откуда прибывшие люди: мужчины и женщины, сожители и сожительницы. Причем с чадами обоих полов и разных возрастов. Те сначала держались осторожно, даже настороженно, тише воды, ниже травы. Но, обжившись, чувствовали себя едва ли не хозяевами, будто сто лет тут жили. Барак ведь, и нравы в нем барачные… Когда-то, давным — давно, подобным образом в барак вселилась и сама Катерина вместе с мужем Толиком, дочерью Любой и сыном Василием. Было ей тогда около тридцати лет, и славилась она среди барачных товарок добротностью тела и зычностью голоса. Еще — отсутствием склонности к спиртному. За последнее ее звали «белой вороной». А еще раньше, когда ей было восемнадцать-девятнадцать лет, знакомые парни и девчата ласково величали ее на английский манер коротким и звучным именем Кэт. И даже муж Толик в первый год супружества иногда, в минуты интимного откровения, также жарко шептал на ушко: «милая Кэт». Но потом, когда родила первого ребенка и, как большинство женщин, после родов значительно раздобрела, другим словом, как корова, он ее уже не звал. «Что разлеглась, как корова?» — язвил полупьяно. «Опять жрешь, как корова…» — заглядывал в рот, попрекая куском. Может, в Индии обращение к девушке или женщине «корова» и ласковое — корова там священное животное — но не в России, не в Курске. Обидно было. Однако поначалу терпела. Позже сама ответные «ласковые» слова находила — козел вонючий, кобель бесстыжий… В бараке она прожила около десяти лет, но ей казалось, что всю свою жизнь. Ибо пропиталась барачным духом до кончиков волос. Мужа вскоре после того, как они вселились в барак, посадили. В первый раз, но не в последний… Как признавали сами обитатели трущоб, тут царило поголовное пьянство, ежедневные ссоры и мордобой. Поэтому ничего сверхъестественного в том не было, если время от времени кого-то из обитателей барака сажали. Вот и ее Толик после очередной попойки поссорился с соседом Петрухой Косым. Да и пырнул того с пьяных глаз кухонным ножом, которым перед этим резал закуску: шмат сальца, головку лука и полбуханки серого хлеба. И загремел Толик-алкоголик после суда на этап. А, находясь на зоне, еще «раскрутился» на трояшку. И пошло — поехало. В итоге оказалась она замужем, но без мужа. Особо печалиться о нем ей времени не было, надо было кормить двух вечно голодных «галчат», поэтому работала днем и ночью. Получала приличную по тем временам зарплату: сто двадцать рублей. Хватало на еду и кое-какую одежду. Умудрилась даже телевизор «Рекорд» купить. Правда, в кредит. Да и как печалиться, когда он до осуждения довольно часто бил ее. Бил без всякой причины. Просто нажирался до потери пульса и начинал, по его же собственному мнению, «воспитывать». Дети орут, а ему хоть бы что. Бил руками и ногами по всем частям тела, по голове, по лицу, по туловищу. Не стеснялся нанести удар сапожищем и в пах. Изверг был законченный. Поэтому, когда его осудили, обрадовалась: «Туда ему, козлу, и дорога». У соседей Шаховых, Вороновых и всех иных творилось то же самое, поэтому никто никогда ни за кого не заступался. Наоборот, тишком радовались. Грешно, да что поделаешь… Всякий раз после очередного процесса «воспитания» она забивалась в какой-нибудь угол и выла там волчицей, но тихо, не в голос, затыкая себе рот рукавом ватника или фуфайки, пропитанных заводской пылью, мазутом и соленым потом. Только тело ее крупное дрожало и ходило ходуном от обиды и боли, от зеленой тоски и безысходности. И чтобы заглушить обиду, стала все чаще и чаще прикладываться к рюмочке. Сердобольные соседки подучили. — Э-э-э, милая, — говорила Шахиня (так все звали соседку Шахову Пелагею), — выпьешь красненькой, и на душе полегчает, словно Боженька босыми ножками прошелся! — Такова уж наша бабская доля, — поддакивали другие. — Где бьют, там и пьют. Время от времени в барак наведывалась милиция, в основном участковые инспектора. Иногда бывали и сотрудники уголовного розыска — это, если поблизости случалась какая-нибудь кража. И те, и другие, не церемонясь, забирали в отдел несколько жильцов, особенно из числа вновь вселившихся или же находившихся в пьяном состоянии, но вскоре отпускали. Барачная же жизнь, притихнув после милицейского посещения, вновь «устаканивалась» и шла по набитой колее. Вновь пьянки, гулянки да драки. Центрального отопления в бараке не было. И обитатели барака отапливали свои комнатки-конуры сами в соответствии с их индивидуальными фантазиями, физическими и экономическими возможностями. А фантазии и возможности зависели скорее не от денег и того, где и что можно было добыть на законных основаниях, а оттого, где и что можно было «спулить», «свиснуть», «стибрить». По простому — украсть и притащить к себе в конуру. В основном отопительными приборами были само-дельные «козлы», сваренные на заводе из металлических уголков, на которых крепился отрезок асбестовой трубы, густо обмотанный спиралью, и плитки — буржуйки. В некоторых комнатах были русские печи, занимавшие половину полезной площади. Но печи и плитки надо было топить. А значит, создавать себе еще дополнительные трудности и заботы: поиск топлива, его хранение. Поэтому, даже при наличии печей и буржуек электрические «козлы» пользовались популярностью, и были в каждой комнатушке неотъемлемым атрибутом данного жилища и основной бытовой техникой и мебелью. При помощи этих козлов в зимнее время обогревали помещение, а также на них готовили пищу, возле них или на них сушили отсыревшую обувь и одежду. Не раз эти «козлы» являлись виновниками пожаров, но, видно, бараку было «написано» на роду оставаться невредимым и непотопляемым, поэтому он не сгорал, а только время от времени дымил той или иной комнатой. Но тут набегали всей своей огромной сворой жильцы и отстаивали очередную комнату от огня. И только разукрашенные сажей стены и едкий запах дыма какое-то время свидетельствовали о недавнем возгорании. Оконца в бараке были маленькие, подслеповатые, почти не пропускающие дневной свет. Это обстоятельство приводило к тому, что в комнатах стоял вечный, как космос, полумрак. У некоторых же, особо светолюбивых, почти сутками горел электрический свет. Так уж сложилось, что барак был не просто барак, не просто социальный огрызок времени и быта, а настоящий мирок. Мирок со своим внутренним законом и порядком, со своей философией, со своим миросозерцанием и миропониманием, со своим специфическим языком и бытом. Если в нем рождались дети, то совсем не обязательно, чтобы слово «мама» ими было произнесено первым. Довольно часто первыми словами были матерные. Нецензурной бранью, как и сивухой, были пропитаны не только стены барака, но и сам воздух в нем… и вокруг него. Поэтому дети, еще находясь в утробах своих матерей, по-видимому, уже не только слышали, но и понимали смысл этих зловонных слов. И когда наступала пора говорить, то эти слова первыми и выговаривались. В том числе и в различных вариациях со словом «мама». Впрочем, это уже происходило на более позднем этапе. Когда посадили мужа, Екатерина, особо не переживала, так как никогда от него ничего хорошего не видела и не знала. Даже в постели он не был с ней ласков, а брал ее, по животному, грубо, словно насильничал. Но иногда ей, тогда еще тридцатилетней бабе, хотелось мужика, так как бабья природа требовала свое. Сосед Петруха, выйдя из больницы после ранения, считал себя в какой-то степени виноватым. Пили-то вместе, и водку не поделили тоже вместе, а сел только Толик. Поэтому старался перед Катюхой загладить свою вину и ее намек понимал с полуслова. «Буду, — говорил заговорчески и маслянел глазами, — только не забудь взять пару бутылок «червивки». «Червивкой» или «бормотухой» величалось самое дешевое вино, имевшееся в продаже. Обычно «Волжское» или «Вермут» местного разлива. Не лучше был и «Солнцедар». Избавившись от детей, они на пару всасывали одну или две бутылки, в зависимости от настроения, и заваливались в единственную кровать, находившуюся в ее комнате. В позах особой изобретательности не проявляли. Все больше обходились старым, как мир, способом. Но иногда он просил: «А стань-ка, избушка, к лесу передом, ко мне задом». Она не противилась и становилась. Ей и самой эта поза больше нравилась. Приладившись, Петруха брал в ладони ее обвислые груди, мял и дергал их, словно вожжи при управлении лошадью. И в этот момент она чувствовала себя действительно молодой кобылицей. Порой ей хотелось даже заржать…. хотя бы из озорства. Но процедура секса длилась недолго. Сопя и потея от столь утомительного труда, Петруха сползал с нее, а потом, поддернув штаны, уходил к себе в комнату. И она оставалась вновь одна, разгоряченная и… почти всегда неудовлетворенная. Однажды, во время очередного совокупления в такой позе, на Петруху нашла блажь, и он вдруг ни с того ни с сего решил поменять «лузы». Не предупредив, резко рванул в анальное отверстие. «Ой!» — вскрикнула она от неожиданности. И тут же правой ногой так лягнула Петруху в пах, что он на долгое время потерял интерес к сексу. Екатерина не признавала ни анального, ни орального секса, считая это извращением. Как большинство русских баб, она была консервативна в своих половых желаниях и волю сексуальным фантазиям не давала. Бывшая жена Петра, Настюха, давно ушла от него, забрав с собой единственную дочь Светлану, и жила где-то в селе у родителей, то ли в Курском, то ли в Медвенском районе, прокляв навек барак и его дикие нравы. Бабы поговаривали, что Светланка в неполные девятнадцать лет вышла замуж за какого-то агронома, но жила с ним плохо, так как пошла по стопам «родимого папочки» и слишком часто любила заглядывать в стакан. «Не только в стакан, но и в ширинки к мужикам», — уточняли, похихикивая. «Любиться» в комнату Петрухи Екатерина не ходила: слишком там было грязно. Сплошная антисанитария. К тому же, в комнате Петрухи постоянно жили какие-то бомжи и бомжихи. Все грязные и оборванные. Вонючие. Кроме Петрухи, для удовлетворения плоти она время от времени приводила случайных мужиков. Иногда с работы, иногда от ближайшего продовольственного магазина, соблазненных все той же дармовой «червивкой». Её сын и дочь спали на полу, на подосланных матрацах и старых одеялах. Она старалась свои страсти удовлетворять в отсутствие детей. Но так как больше свободного от работы времени у нее было вечером или ночью, то вопрос о местонахождении детей отпадал или шел на второй план. Приходилось или выпроваживать на улицу «погулять», если было еще светло и тепло, или укладывала пораньше спать. С вечерним гулянием около барака понятно, но со сном… Детишки подчинялись и укладывались в «постельку». Однако это не означало, что они обязательно спали… На самом деле довольно часто то Любаша, которой уже шел десятый годок, то Васек тайком наблюдали сквозь прикрытые веки глаз за забавами матери и приведенными ею мужчинами. И в сказки о том, что детишек приносят аисты, давно не верили. Вообще в бараке все дети взрослели быстро. С каждым годом позывы Екатерины к сексу были все реже и реже. А сейчас, когда ей стукнуло сорок, плоть почти умерла, как у монашки от длительного воздержания. И «любилась» она, если можно определить этим словом случайную, сиюминутную связь, редко, раз-другой в полгода. Катерина встала с постели, сладко потянулась, до хруста в косточках. «Как неохота идти на работу, — шевельнулась мысль. — Может, не пойти? Взять, и не пойти. Без других обходятся, не пропадают… И без меня обойдутся…» Однако усилием воли она заставила дотащиться свое тело, укутанное в ночную рубашку и пестрый ситцевый, до пят, халат, до ведра с водой. Алюминиевой кружкой, стоявшей на деревянном донце, приподняв донце, зачерпнула немного воды, и тут же рядом над большим алюминиевым тазиком ополоснула лицо и руки. «Когда же, наконец, получу нормальную квартиру, — с тоской подумала она, — хотя бы умыться могла по-человечески, а не как кошка: одной лапкой. Да и дети стали бы жить как люди. Девке уже восемнадцатый, а Василию семнадцатый годок пошел… Но спят, по-прежнему, как малолетние, на полу и чуть ли не под одним одеялом. Так и до кровосмешения недолго. Любаша, хоть и таится от матери, но видно уже, что не девка, а баба. Груди — скоро материнские в размере обгонят, — поправила обеими ладонями свои, едва помещавшиеся в немалом бюстгальтере. — Да и зад расперло, что у хорошей кобылы. Точно, не девственница… Да и соседки не раз шептали на ухо, что погуливает… Впрочем, чем они сами и их девчата лучше меня и моей Любаши?.. Также за полстакана вина лягут под любого, кто брюки носит и может купить эти полстакана. Вон позавчера старая Ворона, соседушка распрекрасная, вина налакалась до потери памяти и моего Васятку пыталась в кровать к себе, корова толстобрюхая, затащить. И затащила бы, если б я это не увидела и не помешала. А Васятка ей в сыновья годится. У самой такой же Васятка. Да не один, а со старшим, Юриком, в придачу. Эх, барак, ты, барак, — посетовала она, — превратил ты всех нас в скотов. Из людей — в скотов! Спим по-скотски и живем по-скотски». Если б знала она, что Машка Воронова, «чалившаяся» по малолетству за квартирную кражу, уже не раз удовлетворяла свои сексуальные потребности с помощью шестнадцатилетнего Васьки Пентюхова, ее, Катькиного, сына. Машка соблазнила его еще в пятнадцать неполных лет, подпоив винцом и уложив в свою кровать.