Дворец прокуратора, Иерусалим, Иудея Это было высокое сводчатое здание, которое освещалось десятками небольших масляных ламп, вставленных в выемки в стене. Каифа пересек просторный атриум, уставленный величественными статуями, которые, казалось, провожали его взглядами, когда он проходил мимо них по мраморным плитам пола. Он уже и ранее бывал в бывшем дворце царя Ирода. Первое время он отказывался заходить туда, чтобы не осквернять себя, но должность первосвященника вынуждала его поддерживать контакты с прокуратором Иудеи. После каждого такого посещения он совершал ритуальное омовение. Вся обстановка этой твердыни подчеркивала римское могущество и бесчисленные привилегии, роскошь, которую позволяли себе военные, что говорило о дурном вкусе. Интересно, что от меня могло понадобиться Пилату, раз он послал за мной в столь поздний час? – задавался он вопросом. Идя на эту встречу, он надел парадную одежду: красный тюрбан, расшитый золотом, длинную просторную тунику, тоже красного цвета, и соответствующие его должности регалии, инкрустированные драгоценными камнями. Он спустился по ступенькам и пошел вдоль бесконечной колоннады над садами, расположенными террасами. С хасмонейских валов открывался один из лучших видов на Иерусалим. – Я не знаю, в самом ли деле твой город священный, но нет сомнений, что от него воняет дерьмом, – заявил прокуратор. За беседкой, увитой виноградными лозами, при свете луны отчетливо вырисовывался силуэт Пилата. Опираясь на мраморный стол, он был поглощен игрой в сенет[11], переставляя попеременно то белые, то черные фигуры. Низко поклонившись, Каифа произнес: – Ты посылал за мной, прокуратор? Пилат лишь окинул его взглядом, не удосуживаясь ответить. – Насколько я понял, – продолжал первосвященник, – ты хотел провести переговоры о выводе своих солдат за стены, окружающие Храм, на время Пасхи? – Ты неправильно понял. – Что-что? – Рим не ведет переговоры со своими подданными. Каифа с трудом сдержал бурлящую в нем злобу. – В таком случае зачем было выдергивать меня из постели посреди ночи? – Потому что это в моей власти, – ответил прокуратор, передвигая фигуру по игровой доске. И пока он спокойно раздумывал над последствиями этого хода, Каифа не выдержал и снова спросил: – Если твои солдаты будут находиться возле Храма, это будет расцениваться как провокация. Пасха – символ нашей независимости. А присутствие оккупантов… – Оккупантов? Каких это оккупантов? В Иерусалиме нет оккупантов, как их нет и в Риме. Иудея является частью империи, неужели я должен тебе об этом напоминать? Роль, которую мне отвел император, заключается в обеспечении безопасности этой провинции. А твоя, Каифа, – в том, чтобы мы сосуществовали как братья. Ты в состоянии справиться со своей ролью или я должен тебя заменить? – Ты слишком нуждаешься во мне, чтобы заменить меня, Пилат. Кто еще будет поддерживать твою политику в синедрионе? А вот что касается «братского сосуществования», как ты это назвал, так оно может не получиться из-за постоянного давления, которое ты оказываешь, используя своих солдат. Гнев переполняет людей, прокуратор. И я не думаю, что очередное восстание, даже если его потопят в крови, будет говорить в твою пользу. – Восстание? Скажи на милость! И кто же будет восставать? Назаряне? – Нет, – фыркнул Каифа, передергивая плечами. – Эти несчастные безобидны. – Хм, а когда ты умолял меня распять их «Мессию», ты говорил по-другому. – Обезглавленная змея перестает быть ядовитой. – Змея – да, а вот гидра – нет. Отруби ей одну голову, и у нее вырастает две. Этих назарян становится все больше и больше. Как мне доносят, твой Савл преследует их с остервенением… необъяснимым. Ты знаешь, в чем причина этого? – Он усердствует, это правда, но наша стража должна защищать интересы Храма. Именно против нас выступают назаряне, не против римлян. Когда я говорю о восстании, я имею в виду зелотов, сикариев[12]. Их преступления против империи множатся. Повсеместное присутствие твоих солдат может привести в их ряды даже самых миролюбивых. Иудея отличается от других провинций, прокуратор. Вавилоняне сломали об нее зубы. Персы и греки также. Рано или поздно Рим смирится с этим. Пилат поднялся и, сделав несколько шагов, проговорил: – Ты меня убедил. Каифа кивнул с чувством признательности и облегчения. Но прокуратор уточнил свою мысль: – Я удвою количество солдат на подступах к Храму на эти три дня. Рим ни с чем не смиряется. А теперь можешь возвращаться в постель, тебе нужно хорошо отдохнуть, если ты хочешь обеспечить мирное сосуществование на время Пасхи. Расстроенный, первосвященник развернулся и направился к выходу. – А знаешь, что нас с тобой отличает? – бросил ему вдогонку прокуратор, следуя за ним. Каифа замер на месте и обернулся, чтобы ответить: – Ты имеешь в виду помимо национальности, языка и религии? Пилат продолжал идти к нему, вынуждая первосвященника отступать. – Я из низов. Мои родители были плебеями, в отличие от твоих. И в детстве я видел, как их притесняли. Различие между мной и тобой заключается в том, что я достиг своего высокого положения на поле боя, глядя смерти в глаза. И сегодня мои солдаты именно за это меня уважают. А ты… ты никто. Просто выскочка, первосвященник, потому что им был твой тесть. Никто не уважает тебя в Иерусалиме, поскольку у тебя нет никакой власти. И представитель императора, коим являюсь я, может убрать тебя одним движением головы. Загнанному в тупик Каифе больше некуда было отступать. Тогда Пилат резко развернул его к себе спиной и припечатал к стене. Сам он прижался к первосвященнику сзади, заставив его принять постыдную позу, и похотливо прошептал ему на ухо: – Все, на что ты можешь рассчитывать, – так это подставлять свою задницу таким людям, как я. Людям, обладающим реальной властью. Каифа резко оттолкнул его и поспешил покинуть залу. Пилат криво усмехнулся, наблюдая за тем, как тот уносит ноги. Затем вернулся к мраморному столу и снова занялся своей игрой. Черные пешки полностью окружили белые. И тут лицо прокуратора посветлело. Ему в голову пришла идея. 7 Кумран, Иудейская пустыня Мария забралась на плоскую крышу дома, чтобы помолиться. Каждый день утром, вечером и в полдень она разговаривала с Господом. Этот ритуал обычно исполняют мужчины, но ни в коем случае не женщины, дети и рабы. Так было до Иешуа. Когда учитель впервые предложил Марии помолиться, он сказал ей: – Разве тебе не о чем попросить Отца твоего небесного? Разве нечего Ему доверить? – Разумеется есть, но ведь… – Но что? Отец не делает различия между своими детьми. А тот, кто слушал бы только своих детей, умер бы от скуки. Мария улыбнулась, а Иешуа продолжал: – Если ты, закрывая глаза, слышишь голос Господа, почему бы Ему не ответить? Этой ночью, завернувшись в талес, молитвенную накидку иудеев, она протянула руки к небу и засыпала вопросами Всемогущего. Почему Он привел в ее дом этого изувера? Он что, подвергает ее испытанию? У ее мужа хватило сил простить своих палачей. А способна ли она на это? Так было нужно. Ради Давида. Она переживала за сына, понимала, что не может больше изолировать его от сверстников. За последние семь лет он ни с кем не общался, кроме своего крестного. Поскольку Шимон виделся с ним два раза в неделю, прекрасно исполняя роль отца, его влияние начинало становиться опасным. Бунтарские высказывания, которые она только что услышала от сына, сильно встревожили ее. Она боялась, что уже не сможет его удержать. За все время, потраченное ею на то, чтобы не допускать ссор между апостолами, она отдалялась от своего сына все больше и больше. В ее собственной семье появилась трещина, и она даже не заметила, как это произошло. А появление у них центуриона – может быть, это был знак свыше? Едва переступив порог ее дома, он сказал: «Позволь мне объяснить». О чем он собирался поговорить с ней? Если Петр и в самом деле взялся обращать в истинную веру язычников, значит, у них с Иаковом снова начнутся конфликты, и ей придется отправиться в Иерусалим, чтобы не допустить этого. – Помоги мне разобраться в этом, Яхве! – пробормотала она, воздев глаза к небу. – Есть только один выход, – сказал, подходя к ней, Шимон. – Убить его. Я должен был это сделать, как только его увидел. – Назаряне не убивают, – возразила Мария, поднимаясь. – А зелоты убивают. – Я не отношусь к зелотам, как, впрочем, и мой сын. Он уже начинает рассуждать, как ты, и мне хотелось бы положить этому конец. – Ты же просила меня стать ему отцом, помнишь? – Но не таким.