– Для нее не нашлось другого места. После короткой паузы секретарша спросила: – Думаете, она там в безопасности? – Как и любой другой пациент больницы. Брунетти подумал, не позвать ли с собой в больницу Вианелло, но во время первого посещения девушка была сонной; она может и не вспомнить, что они уже встречались. Нет, лучше уж пусть она проснется и увидит возле своей кровати женщину… Брунетти позвонил комиссару Клаудиа Гриффони и спросил у нее, могут ли они встретиться у входа в больницу в три пополудни – ему нужно «успокаивающее присутствие женщины», поскольку допрашивать им предстоит девушку, пережившую нападение. Управившись с этим, Брунетти отправился домой. На улицах почти никого не было, поэтому он шел медленно – грех упускать такой шанс. На кампо Санта-Марина комиссар заметил, что все столики перед кафе-кондитерской «Дидович» заняты и большинство посетителей сидят, повернув лица к солнцу, с закрытыми глазами. Комиссару вспомнилась случайно подслушанная тирада американского туриста: «Солнцезащитные кремы – для неженок!» Когда Брунетти рассказал об этом Риццарди, патологоанатом усмехнулся – что случалось с ним нечасто. Как комиссар и думал, его семья собралась на террасе: погреться на солнышке, совсем как клиенты кафе «Дидович». Паола, в перчатках и с шерстяным шарфом вокруг шеи, сидела, держа в руках книжку. Кьяра была в футболке, при виде которой у Брунетти по рукам побежали мурашки. Девушка опасно отклонилась на стуле, закинула ноги на парапет и закрыла глаза; казалось, она была в глубокой коме. На Раффи были наушники. Закрыв глаза, он дергал головой, словно у него была болезнь Паркинсона или началась «пляска святого Вита». Приход Брунетти остался незамеченным. Он постоял какое-то время, глядя на родных. Его жена была всецело увлечена красотами слога, дочка наслаждалась солнечными лучами, а сын – тем, что Гвидо не желал называть музыкой. Витая в эмпиреях, они совершенно позабыли о нем. Как, впрочем, и о ленче. В кухне на панели духового шкафа горел красный индикатор. Что ж, есть надежда, что когда эти живые мертвецы наконец восстанут и явятся сюда, еда у них будет… От нечего делать Брунетти накрыл на стол, стараясь создавать как можно больше шума: со стуком расставил тарелки, дважды звякнул вилкой о фаянс, а когда раскладывал ножи, один из них издал весьма удовлетворительный скрежет. Салфетками не погремишь при всем желании, другое дело – бокалы! На кухонной стойке лежал хлеб в бумажном пакете, и Брунетти очень постарался пошуршать им. Можно, конечно, надуть пакет, а затем хлопнуть по нему ладонью, но это будет уж слишком… Брунетти достал из шкафчика плетеную корзинку для хлеба, нарезал половину буханки ломтями такой толщины, как нравилось ему – и больше никому в семье, – и решил удовольствоваться этой маленькой бытовой победой. Комиссар достал минералку, и еще в холодильнике нашлась початая бутылка «Пино Гриджио»[57]. Когда все это стояло на столе, ждать больше было незачем: время ленча давно прошло, и Гвидо сильно проголодался. Он вернулся на террасу и застал домочадцев в тех же позах, словно это были гипсовые фигуры несчастных жителей Помпеев. – Может, все-таки пообедаем? – поинтересовался комиссар обыденным тоном. Не получив ответа, он подумал, что это простительно разве что Раффи, продолжавшему судорожно выстукивать ритм у себя на коленке. – Может, все-таки пообедаем? – повторил Брунетти громче. Паола оторвалась от книги и посмотрела на него невидящим взглядом. Она все еще была там, в далеких мирах, где люди изъясняются емкими, законченными предложениями и не поднимают шума из-за пропущенного обеда. Кьяра открыла глаза, заслонилась рукой от солнца и увидела отца. – А, ты уже пришел, – сказала она с улыбкой. – Отлично! Раздражение собрало чемоданы, открыло дверь и, утянув с собой за рукав нетерпение, медленно поплелось к выходу… Паола положила книгу на парапет разворотом вниз и встала. – Который час? – спросила она. – Я не слышала твоих шагов. – Я только что пришел, – сказал Брунетти. Она подошла к нему, кажется, все еще думая о своем – то ли о том, как ярко светит солнце, то ли о недавно прочитанном. Положила руку ему на предплечье, чмокнула в левое ухо. – У нас сегодня фриттата[58] с цукини и фаршированная грудка индейки. – Я отвлекаю тебя от чего-то важного? – поинтересовался Брунетти, указывая взглядом на книгу, лежащую на парапете. – От правдивости, красоты, элегантной прозы, потрясающей психологической проницательности и блестящих диалогов, – перечислила Паола. – От Агаты Кристи тебя не оторвать, я знаю, – произнес Брунетти и повернул назад, к кухне. Паола подхватила книгу, помахала ею у Раффи перед глазами, потом сняла с него наушники и пошевелила губами, словно что-то говоря. Парень не сразу понял, в чем заключается шутка, но потом засмеялся. – Есть хочу – умираю, – сказал он, когда Паола отодвинулась от него. Слова, которые она слышала минимум один раз в день с тех пор, как ее сынок научился говорить… Раффи и Кьяра вошли в кухню следом за матерью и уселись каждый на свое место. Паола открыла духовку и бросила через плечо: – Спасибо, что накрыла на стол, Кьяра! Девушка с удивлением глянула на мать, потом на Раффи. Тот помотал головой. Руки у него были сложены на груди, но это не помешало ему указать на отца, прижимающего палец к губам, – жест, который позволил Кьяре без стеснения заявить: – Ты тратишь столько времени на готовку, мамочка! Хотя бы с этим я могу тебе помочь! На этот раз Раффи жестом показал «Ну и сильна же ты врать!», но выдавать сестру не стал. Обед прошел мирно, за беззаботными разговорами, как это бывает, когда все свои и стесняться нечего. Паола спросила сына, приедет ли Сара из Парижа на Пасху, а когда он ответил, что да, поинтересовалась, скучает ли он по ней. Раффи оторвался от десерта, тыквенного кекса с изюмом, положил вилку на тарелку и прижал руку к сердцу. – Только о ней и думаю! Жажду увидеть ее, как потерпевший кораблекрушение матрос – парус на горизонте, как заблудившийся в пустыне – живительный источник, как… – Как голодающий – корку хлеба. Как… – с энтузиазмом подхватила Кьяра, но Паола перебила ее. – Разве не интересно, – начала она тоном, которым обычно излагала свои теории, – что, выражая сильное стремление к чему-то, мы часто прибегаем к чисто физиологическим терминам? Голод, жажда, физическая безопасность… – А к чему еще нам стремиться? – спросил Брунетти. – К миру во всем мире? – Я не об этом, – не сдалась Паола. – Я нахожу занимательным тот факт, что люди используют именно физиологические термины, – не духовные, не интеллектуальные! – Потому что это происходит здесь и сейчас, – сказала Кьяра. – Ты испытываешь физиологическую потребность: в воде, еде, сне. Ты ощущаешь это! – Думаю, человек больше страдает от отсутствия свободы или душевного покоя, – высказал свое мнение Брунетти. Раффи сосредоточился на кексе, словно находил его куда более интересным, чем рассуждения такого рода. – Физическая боль – это боль настоящая, – заупрямилась Кьяра. – А от разбитого сердца еще никто не умирал. Паола прижала руку к своему страдающему сердцу, потом перегнулась через стол и взяла за руку мужа. – Гвидо, мы вырастили дикарку! «Пора на работу!» – подумал Брунетти. Тем более что встреча с Гриффони была уже назначена. 13 К трем пополудни Клаудиа была на месте. Рослая, белокурая, голубоглазая, своей внешностью она опровергала одно венецианское заблуждение – насчет того, как должны выглядеть неаполитанцы; зато острым умом и проницательностью подтверждала другое, не менее стойкое. День был погожий, поэтому они постояли немного на больничном крыльце, пока Брунетти рассказывал о нападении на Франческу Сантелло и о том, что дал им просмотр видео с камеры наблюдения. – Ничего, кроме пальто и шарфа? – спросила Гриффони. – Ничего. Брунетти шагнул в сторону, остановился, потом развернулся так, чтобы видеть ее лицо, рукой при этом сымитировав колыхание шарфа. Женщина, которая в это время как раз подходила к входу со стороны кампо, странно взглянула на них и скрылась внутри. – Он просто стоял там и смотрел? Брунетти кивнул. – А потом повернулся и перешел по мосту на другую сторону. Гриффони глянула на ближайший мост, словно пытаясь представить себе эту сцену. – Пойдем и поговорим с ней? Брунетти провел свою спутницу через внутренний двор, наполненный тем особым запахом земли, которая вот-вот откроется весеннему обновлению. Пока они шли по территории больницы, он, разрешив ногам следовать по серпантину памяти, рассказал Гриффони то немногое, что знал о потерпевшей: она учится в парижской консерватории, в Венеции – на каникулах и репетирует в театре, благо ее отец принадлежит к местной оперной труппе. – Она хорошо поет? – спросила Клаудиа. – Ее отец наверняка так думает. Брунетти задумался. Между Франческой Сантелло и Флавией Петрелли могла быть какая-то связь. Возможно, но маловероятно. Обе – певицы; с обеими произошла неприятность, хотя в случае с девушкой, надо признать, это слишком мягко сказано. В конце концов он решил высказать свою догадку – хотя бы поймет, как это выглядит со стороны… – Флавия Петрелли похвалила ее исполнение, и кто-то мог это слышать. Клаудиа остановилась как вкопанная. – Пожалуйста, повтори еще раз! – Один из поклонников синьоры Петрелли, предположительно, приехал следом за ней в Венецию, – медленно произнес Брунетти, подбирая слова. – И забрасывает ее цветами. Это началось в Лондоне, продолжилось в Санкт-Петербурге, а теперь здесь, начиная с премьерного спектакля, цветы в ее костюмерную доставляют охапками. А недавно вечером после спектакля она вернулась в квартиру, в которой временно живет, и обнаружила на пороге огромный букет. Причем парадная дверь дома была закрыта и никто не впускал посторонних.