Здесь есть фотографии моих старших сестер с их свадеб. Фотография моей мамы в ее первом исповедническом платье. Фотография моего папы из Вьетнама. Мои детские фотографии, фотографии с первого дня школы и фотография, на которой я держу кубок за первое место в чемпионате. Фотографии трех моих племянниц и четырех племенников. Фотографии моих бабушек и дедушек, которые уже давно мертвы. По всему дому куча фотографий. Но нет ни одной фотографии моего брата. Потому что он в тюрьме. Никто не говорит о нем. Он будто вовсе умер. Но это хуже, чем быть мертвым. По крайней мере, о мертвых не боятся говорить и рассказывать разные истории. Люди улыбаются, когда рассказывают эти истории. Иногда они даже смеются. Мы говорим даже собаке, которая у нас была давным-давно. Даже о Чарли, мертвой собаке, рассказывают истории. А о моем брате не говорят ничего. Он был стерт из нашей семейной истории. Это неправильно. Мой брат больше, чем просто слово, написанное на картонке. Я должен написать эссе про Александра Хэмилтона, и даже его я знаю лучше. Я бы лучше написал эссе о моем брате. Но не думаю, что кому-либо в школе было интересно читать это эссе. Я думал, хватит ли у меня когда-либо смелости, чтобы попросить родителей рассказать о брате. Однажды я спросил сестер. Сесилия и Сильвия грозно взглянули на меня. — Даже не вспоминай его. Я вспомнил, что в тот момент подумал, что, если бы у нее был пистолет, она бы пристрелила меня. Я подловил себя на том, что постоянно шепчу: «Мой брат в тюрьме, мой брат в тюрьме, мой брат в тюрьме». Я хотел почувствовать эти слова на языке, и сказать их в слух. Слова могут быть как еда — их можно почувствовать во рту. У них был вкус. «Мой брат в тюрьме». У этих слов был горький привкус. Но худшей частью было то, что эти слова жили во мне. И они были готовы вырваться в любой момент. Слова нельзя контролировать. Не всегда. Я не понимал, что со мной происходит. Это был хаос, а я был ужасно напуган. Я был словно комната Данте, пока он не расставил все по местам. По местам. Это то, в чем я нуждался. Я взял дневник, и начал писать: В моей жизни происходит много вещей (не обязательно в таком порядке): — Я подхватил грипп и ужасно себя чувствовал. — Я всегда чувствовал себя ужасно. И причины этого постоянно меняются. — Я сказал отцу, что мне постоянно снились кошмары. И это было правдой. Раньше я этого никому не рассказывал. Даже самому себе. Я просто знал, что это правда. — На несколько минут я возненавидел мою маму, потому что она сказала, что у меня нет друзей. — Я хочу узнать о моем брате. Если бы я знал о нем больше, ненавидел бы я его? — Папа держал меня на руках, когда у меня был жар и я хотел, чтобы он держал меня на руках как можно дольше. — Проблема не в том, что я не люблю родителей. Проблема в том, что я не знаю, как любить их. — Данте — моей самый первый друг. Это меня пугает. — Я думаю, что, если бы Данте знал настоящего меня, я бы ему не понравился. ОДИННАДЦАТЬ Нам пришлось ждать в кабинете врача около двух часов. Но мы с мамой были подготовлены к этому. Я взял книгу Уильяма Карлоса Уильямса, которую мне дал Данте, а мама взяла роман, который она читала, «Благослови меня, Ультима». Я сидел напротив нее и заметил, что иногда она рассматривала меня. Я чувствовал на себе ее взгляд. — Я не знала, что ты любишь стихи. — Это книга Данте. Книги его отца лежат по всему дому. — Это замечательно. — Ты имеешь в виду быть профессором? — Да. Это замечательно. — Наверно, — ответил я. — Когда я училась в университете, у меня никогда не было мексиканско-американского профессора. Ни одного. На ее лице был почти гнев. Я так мало знал о ней. О том, через что она прошла, о том, какого это быть ею. И если честно, я никогда не интересовался. Но сейчас я задумался над этим. Я начал задумываться обо всем. — Тебе нравятся стихи, Ари? — Да. Думаю, да. — Возможно, ты станешь писателем, — сказала она. — Поэтом. Из ее уст это звучало так красиво. Слишком красиво для меня. ДВЕНАДЦАТЬ Со мной все в порядке. Так сказал врач. Это просто нормальное восстановление после гриппа. Весь день потрачен впустую. Кроме того, что я наконец-то увидел гнев на лице моей мамы. Именно об этом я и думаю уже некоторое время. Как только она становилось менее загадочной, эта загадочность возвращалась еще в большей мере. Наконец-то меня выпустили из дома. Я встретился с Данте возле бассейна, но я быстро запыхался. Большую часть времени я просто смотрел, как плавает Данте. Казалось, что сейчас пойдет дождь. В это время года постоянно шли дожди. А затем начался ливень. Я посмотрел на Данте. — Я не побегу, если не побежишь ты. — Я не побегу. Так что, мы просто шли под дождем. Я хотел идти быстрее, но вместо этого я только замедлил шаг. Я взглянул на Данте. — Ты успеваешь? Он улыбнулся. Медленно, мы пришли к нему домой. Под дождем. Полностью промокшие. Как только мы зашли в дом, отец Данте прочитал нам лекцию и заставил переодеться в сухую одежду.