Через некоторое время Джузеппе беспокойно завозился: он хотел, чтобы я спустила его на пол. Он подполз к матери, одетой в черное, и вопросительно посмотрел снизу вверх широко открытыми глазами. Должно быть, она его тоже заметила с высоты своего отчаяния. Она обошла его, легла на кровать и не вставала до следующего дня. Соседки приносили ей горячий бульон в чашке, как в те дни, когда она рожала, но она только кривила рот. Несколько дней подряд соседки по очереди приглашали всех нас к себе и кормили завтраком, обедом и ужином. Я не ходила и довольствовалась парой кусков хлеба и тем, что приносила мне Адриана, прихватив у них на кухне. Ночью мне чудилось, будто я слышу, как Винченцо ворочается на своей кровати, а значит смерть его — только сон или просто шутка. Иногда в комнате витал его запах, он чувствовался повсюду. Как трудно было принять его отсутствие, ставшее реальностью! Однажды я даже рывком подскочила на кровати, ощутив на своем лице его дыхание, как в ту ночь, когда он ощупывал в темноте мое тело. Однако не только Винченцо заполнял часы моей бессонницы. Мне казалось, что на кладбище я почти не обратила внимания на моего отца, но его лицо, наполовину скрытое бородой, упорно возникало в памяти. Он смотрел на меня строго, более того, разочарованно. Я не сомневалась: он не хотел со мной разговаривать. Может, боялся, что я попрошу его забрать меня домой, а может, в его взгляде было что-то еще. Тяжкий молчаливый упрек. А если именно он решил отправить меня обратно? Он никогда не давал мне повода представить себе такое. Но чем я могла перед ним провиниться? Тем, что однажды целовалась в школьном коридоре, и ему об этом рассказали? Слишком мало, чтобы лишить себя дочери. Это я понимала, хотя была еще слишком молода, а ночь обычно распаляет наше воображение. Мне не удавалось вспомнить, что я сделала не так. Поначалу мать почти не вставала с постели, лежала на боку с открытыми глазами. Джузеппе попросился к ней и совсем ее не беспокоил. Пару дней у нее еще оставалось несколько капель молока, и он сосал грудь, но потом она высохла. Он свернулся комочком и некоторое время прижимался к ее равнодушному теплому телу. Потом она отодвинула его, как ненужную вещь, и повернулась лицом к стене. Несколько раз он пытался привлечь к себе ее внимание, но все было бесполезно. Тогда он громко заплакал, я прибежала к нему и несколько секунд простояла в комнате, не зная, что делать. Она посмотрела на меня такими глазами… Я забрала Джузеппе и унесла. Потом она начала вставать, и соседки, видя, что она уже на ногах, перестали нам помогать. Но мать ничего не делала по дому, а как только у нее появились силы, стала уходить: она шла вдоль шоссе, затем поворачивала на дорогу, обсаженную кипарисами. Она всегда была в черном, ее неопрятные волосы напоминали увядшие листья, задержавшиеся на ветвях зимнего дерева. Однажды утром я вызвалась пойти с ней, она посмотрела на меня и ничего не сказала. Я шла на шаг позади нее, и за два километра пути мы не обмолвились ни словом. Она ожила, только когда опустилась на холмик земли, под которым покоился Винченцо. Теперь, когда он умер, он стал ее единственным ребенком, остальные были не в счет. На обратном пути я наблюдала за ней: она снова брела немного впереди меня, и приходилось замедлять темп, чтобы подстроиться под ее походку. Сорняки на обочине царапали ее, но она ничего не чувствовала. Вдруг ноги сами вынесли ее на середину шоссе, но она не осознавала опасности. Прежде чем я успела увести ее на обочину, резко загудел клаксон, и она вздрогнула. Моя тревога внезапно превратилась в гнев, и он разгорелся во мне, как пожар. Вот она передо мной, скорбящая мать беспутного сына! Она готова все отдать ему, лежащему в деревянном ящике. А мне — ничего, ведь я осталась жива. И конечно, когда она сбыла с рук меня, крошечное создание нескольких месяцев от роду, она так себя не изводила. Я обогнала ее и пошла вперед, не оглядываясь и не следя за тем, чтобы она не попала под машину. Если кто-то и должен был ее защищать, то не я. Спустя несколько дней к нам в дверь позвонила Перилли, сказала, что хочет видеть меня и Адриану. Мы вместе спустились на улицу: нам было стыдно принимать ее дома. — Завтра вы обе должны быть в школе, — властно сказала она, больше не добавив ни слова: муж ждал ее в машине, не выключая двигатель. — Я возвращаюсь не из-за нее, а потому что сама так хочу, и по своей училке я совсем не скучаю, — заявила Адриана, когда мы поднимались по лестнице. После уроков нам приходилось готовить на всех, как правило суп из пасты. Поначалу я наливала в кастрюлю слишком мало воды, и стоило сестре не уследить за тем, что я делаю, как на дне образовывалось что-то вроде макаронного теста. — Вот дерьмо-то! — растерянно говорила она. — Такими руками только ручку держать. Она также умело управлялась с расходами. Например, купив в лавке килограмм картошки, она потребовала у продавца бесплатно морковку и луковицу, чтобы сварить овощной бульон. У мясника попросила двести граммов обрезков для несуществующей собаки. И мы их сварили, но для себя. Сейчас я не ем ничего из тех блюд, которые составляли наш тогдашний рацион. Стоит только почувствовать их запах, как меня тошнит. — Вы запишите, а в конце месяца папа зайдет, — обещала Адриана каждому лавочнику. Ловкая и проворная, с неизменной хозяйственной сумкой в руке, она их обезоруживала. А я молча стояла сзади, просто для поддержки. Она не отпускала меня одну, и на нас посматривали с откровенным любопытством, пока мы делали покупки, не обменявшись ни словом. Моя сестра была ранимой. Она нашла убежище у вдовы с первого этажа. Адриана скрашивала ее одиночество и выполняла мелкие поручения, и та отвечала ей привязанностью и подкармливала. Сестра брала с собой Джузеппе — «иначе он умрет», — и однажды, когда мы принесли его полусонного с улицы домой, на весь вечер сбежала с ним к вдове. Мать не хотела есть, а до нас ей не было дела. Возвращаясь со смены на кирпичном заводе, отец приносил иногда небольшую мортаделлу или соленые анчоусы, если продуктовый магазин еще был открыт. В остальном он довольствовался супом из пасты, который мы стряпали. Жене он не говорил ни слова. Несколько дней она просидела на кухне, положив вялые руки на стол. Однажды, когда кроме нас с ней, там никого не было, я порезала хлеб, намазала маслом и придвинула тарелку к ней, но не слишком близко. Тоже села за стол и начала есть. Кончиком пальца еще немного подвинула тарелку в ее сторону. Она не восприняла это как принуждение, а потому автоматически взяла бутерброд и откусила, копируя мои движения. Она жевала медленно, как будто разучилась это делать. — Не хватает соли, — вдруг проговорила она. — Извини, я забыла, — сказала я и подала ей баночку. — Ничего, и так сойдет, — ответила мать и доела хлеб, который держала в руке. Потом она снова на несколько дней замолчала. Словно вместе с хлебом проглотила голос. Однажды в воскресенье она увидела, как я сражаюсь с луковицей, чтобы сварить овощной бульон. — Все суп да суп! — вдруг взорвалась она. — Что, соус сделать не можешь? — Не могу. — Налей масло и обжарь. Мы подождали, когда появится запах чуть подрумяненного лука. Она открыла бутылку соуса, заготовленного в августе, и я налила его в кастрюлю. Она проинструктировала меня, какой должен быть огонь и сколько пряных трав нужно положить. — Пасту я сливаю, — объяснила она. — Ты не умеешь, так что смотри, будь осторожна. Я накормила семью нормальной пастой с томатным соусом, все, судя по всему, остались довольны, но никто меня не похвалил. Она тоже согласилась немного поесть. Сидела вместе со всеми, как до гибели Винченцо, но держала тарелку под столом, на коленях, и ела, низко склонив голову. 22 В центре двора перед нашим домом остановился кремовый «мерседес», и его тут же, не веря своим глазам, окружили ребятишки. Из автомобиля вышли двое мужчин, один с усами, другой седой, в широкополой шляпе. Я видела их из окна, они спрашивали что-то у одного из мальчишек, и он указал в мою сторону. Они выглядели как цыгане, и я немного испугалась, но они не поднялись и не позвонили в дверь. Присели на капот и не спеша закурили. Время от времени я украдкой поглядывала на них в окно. Когда появился отец, возвращавшийся со своего кирпичного завода, они затоптали окурки и пошли ему навстречу: казалось, они его узнали. Он слегка замедлил шаг и посмотрел на них издалека, потом направился прямиком к двери, словно их не замечая. Они преградили ему путь, и по жестам я поняла, что отец сначала поговорил с усачом. Возможно, попросил их подняться. Я незаметно приоткрыла дверь, чтобы послушать, о чем пойдет речь. — Цыган в свой дом я не пущу. Говорите здесь, если хотите. С улицы донесся рев мотора, и я не расслышала ответ. Потом раздался раздраженный голос отца: — Мой сын остался вам должен? Ничего об этом не знаю и знать не хочу. Идите и ищите свои деньги там, где они лежат. Тот, который стоял ближе, прикоснулся к его руке, как будто хотел успокоить, но отец отмахнулся от него, и шляпа седого, крутясь, улетела вниз. Адриана подошла ко мне, и мы обе стали слушать, затаив дыхание. Больше ничего не случилось, те двое спустились к машине и уехали, а отец вошел в квартиру и с грохотом захлопнул дверь. Спустя несколько дней цыгане поджидали нас у школы, но на сей раз уже другие, на маленькой, сильно помятой машине, которую мы толком не смогли разглядеть. Адриана взяла меня за руку, и мы присоединились к группе ее одноклассниц. Пока мы шли по улице, цыгане следовали за нами по пятам широким мужским шагом, потом обогнали нас, остановились и стали ждать. Девочки постепенно разошлись, повернув на свои улицы, и когда до дома было уже недалеко, мы с Адрианой остались вдвоем. Тут один из парней, отделившись от остальных, подошел к нам, слегка улыбаясь. Сестра сжала мою руку потной ладонью: это был условный сигнал к бегству. На этот раз больше испугалась она: когда она была маленькой, ей не раз рассказывали, что цыгане похищают детей. Мы развернулись и что есть духу припустили обратно в школу, но на углу табачной лавки буквально влетели в объятия тех, кто нас искал. — Почему вы от меня убегаете? Я не хочу вас пугать, только задать один вопрос! — сказал парень. Ему было лет двадцать, и выглядел он скорее симпатичным, чем опасным. Даже Адриана успокоилась, выпустила мою руку и, мотнув головой, дала понять, что мы готовы его выслушать. Вероятно, ему трудно было говорить с двумя девчонками: он изо всех сил старался вести себя деликатно. Не оставлял ли чего Винченцо для них, своих друзей? Может, мы это сохранили? — Но ведь наш брат не знал, что скоро умрет. Что он мог нам оставить? — тут же ответила Адриана. Поспешность ее ответа несколько его смутила. Он сказал, что Винченцо собирался купить мопед и занял у них деньги. Однако он их еще не потратил и готов был в любой момент вернуть — так он говорил им за несколько дней до несчастья. Не могли бы мы их поискать? — Наверное, он отнес их к себе. Он ведь построил деревянный домик недалеко отсюда, где-то вниз по реке. Он прятал там свои вещи, — соврала маленькая хитрюга и пустилась в туманные объяснения, в каком направлении может находиться эта лачуга. Так мы избавились от кредиторов Винченцо. После обеда я увидела, что Адриана тащит под мышкой старую обувную коробку. Она шепнула мне, что нам нужно срочно спуститься в сарай. — Кольцо, которое ведет в загробную жизнь, лежало здесь, — сказала она мне на лестнице. — Но тут есть и другие вещи. Надо будет посмотреть. Мы заперлись в сарае и, сняв с коробки крышку, заглянули в тайный мир нашего брата. Куча ключей, и все не от нашего дома. Новенький блестящий складной нож. Бумажник с удостоверением личности: на фото он выглядел как преступник, которого разыскивает полиция. Больше всего места занимал один носок, набитый непонятно чем. Я с опаской сунула в него руку и узнала содержимое на ощупь. Выложила перед побледневшей Адрианой рулон, стянутый резинкой. Купюры разного достоинства — от десяти до ста тысяч лир. Вот что искали цыгане. Интересно, это действительно их деньги или Винченцо сам скопил их, работая то здесь, то там, и отложил, чтобы купить мопед? Адриана осторожно ощупала банкноты подушечками пальцев, наверное, она впервые держала в руках нечто более ценное, чем несколько монет, да и те попадали к ней нечасто. Она как зачарованная рассматривала деньги. — А что это за старик? — спросила она, ласково гладя пышную бороду Леонардо да Винчи на пятидесятитысячной купюре. Она говорила тихо, как будто в сарае среди хлама мог кто-то прятаться. — И что теперь? — задала я вопрос ей и себе. — Их слишком много, нам нельзя просто так их оставить. — Ты что? Слишком много никогда не бывает! — произнесла она и так крепко зажала деньги в кулаке, как будто пальцы у нее свело судорогой. Она пришла в крайнее возбуждение, и это меня потрясло. Ее как магнитом тянуло к купюрам. Я никогда не знала голода и теперь жила среди голодных, словно иностранка. Преимущества, полученные в прежней жизни, отличали меня от остальных, делали чужой в собственной семье. Я была Арминутой, «возвращенкой». Я говорила на другом языке и перестала понимать, откуда я родом. Я завидовала одноклассникам из поселка и даже Адриане: они точно знали, кто их матери. Моя сестра стала придумывать, что мы могли бы купить на эти деньги. Кучка бумажек словно подсвечивала снизу ее лицо, заставляла алчно гореть глаза. При неярком свете электрической лампочки, подвешенной к потолку сарая, она размечталась о телевизоре, о полированном каменном надгробии для Винченцо, о новом автомобиле для отца, но мне пришлось ее разочаровать. — Этого на все не хватит, — сказала я, потрогав ее лоб, словно у нее был жар. — Тебя не поймешь, — раздраженно сказала она. — То их слишком много, то слишком мало. Адриана вздрогнула: в глубине сарая что-то шевельнулось и, промелькнув, исчезло среди картонных коробок. Я заметила только лапу и длинный тонкий хвост, тут же спрятавшийся за коробкой с сушеным перцем. — Я так и знала, — прошептала Адриана. — Здесь их оставлять нельзя, а то крысы съедят. Давай вернемся и спрячем наверху, но будем держать ухо востро: если их найдет Серджо, это конец. Вечером пришел человек из похоронной конторы. В последнее время главу семьи все время кто-нибудь поджидал после работы. Не тратя времени на долгие церемонии, гробовщик, как все его называли, потребовал выплатить хотя бы половину суммы, потраченной на похороны Винченцо. Отец попросил его подождать, потому что кирпичному заводу угрожало банкротство, и хозяева уже несколько месяцев задерживали рабочим зарплату. — Первые же деньги, какие получу, вам отдам, клянусь моим сыном, — сказал он, но похоронный агент дал ему только неделю срока. Мы с сестрой слушали все это, понурившись и стараясь не смотреть друг на друга. Мы думали о том, что запланировали на следующий день. Назавтра мы вышли из дома к открытию магазинов после обеденного перерыва. В этот момент начался страшный ливень. Адриане позарез нужно было пальто, и мы пришли в единственный в поселке магазин одежды: хозяйкой его была синьора, напоминавшая картофелину с головой. Обычно ее короткие пухлые ручки безжизненно висели вдоль туловища, но в случае необходимости начинали двигаться с удивительным проворством. В ее магазине, пахнувшем старыми пыльными тканями, было светло. Нас сразу окутало приятное рассеянное тепло, которое шло от керосиновой печки. Хозяйка встретила нас подозрительно. — Хотите что-то купить? Ах да, это же у вас умер брат, потому ваша мать с вами и не пришла. Бедняжка, целыми днями на кладбище, а ведь никто от нее такого не ожидал, — выпалила она единым духом. — Деньги-то у вас, по крайней мере, есть? Адриана чуть не приклеила ей на нос Леонардо да Винчи и тут же, аккуратно сложив, спрятала купюру обратно в карман. Затем мы спокойно выбрали шерстяное пальто густого зеленого цвета, просторное, на вырост. — Будет мне в самый раз, когда я перейду в среднюю школу, — сказала сестра хозяйке магазина, вертя головой и пытаясь рассмотреть в зеркало складку на спине. Старое пальто с наполовину отпоротой подкладкой мы бросили там же, под скамейкой. Потом она шла домой, стараясь не шевелить ступнями в новых мокасинах, чтобы их не испортить. Мы накупили сыра, выпечки и сладостей, не зная, что говорить, если у нас спросят, откуда все это взялось. Наверное, пришлось бы сказать, что мы нашли кошелек с деньгами. — Наверно, ничего и не надо будет объяснять, если мы съедим это все вместе, — предположила Адриана. Действительно, никто ни о чем не спросил, мать, как всегда, была погружена в свое горе, отец не мог думать ни о чем, кроме своих долгов. Оставались братья. Мы ограничились тем, что приготовили им целый поднос хлеба с «Нутеллой». Джузеппе я тоже дала пару чайных ложечек. Всю неделю мы покупали то, что хотели, прежде всего сладости, но потратили совсем немного денег. Вечером, когда снова пришел человек из похоронной конторы, мы долго не могли дозваться отца в нашу комнату, а когда он наконец к нам заглянул, положили ему в руку деньги. Так Винченцо сам оплатил свои похороны.