Вероломное, скверное племя! Гаже твари на свете не сыщешь!» А у бабы детей той без счету, Все некормлены да неумыты, Средних старшие бьют кулаками, Те вопят так, что слушать несносно. Младший рьяно на битву взирает И с горшка лютым смехом хохочет. С-под младенца сосуд злосмородный Мать взяла да извергнула в очи Князю древнего мира под солнцем. Стал искать он, чем утереться. Не нашел, и у бабы не спросишь. Осерчал еще боле премудрый. Ликом сделался грозен, как туча, И в зеницах перу́ны сверкают. А обидчице только смешнее: «Не по нраву, что ль, князь, угощенье?» «Слать войну и вражду вам не буду — Ей князь мира сего отвечает. — На то злобы своей вам довольно, Но найду, чем иным вас потешить, Не забудете дар мой вовеки!» — Молвил так, ногу в стремя закинул И собаку позвал за собою. Только гость за околицей скрылся, Замечает на месте, где был он, Баба дивный ларец самоцветный: «Видно, — думает, — всадник потешный, Обуянный немощною злобой, Свой сундук позабыл ненароком», — Потянулась и ларь распахнула Жадно баба, не чуя лукавства. А под крышкою — скорби, болезни, Лютый голод, пожары, да черти, Да нетленный березовый свиток, Волошбой заповедной исчертан: «Буде надобе что, обратитесь, Всё исполню за плату ничтожну». Разбежалися черти по баням, Запылали пожары по избам, Разползлися глады и моры По селениям, ху́торам, градам. Скорбь увидя да ужас великий, Догадалась она, завопила: «Будь же Богом проклят ты, черный, Супостат человечьего рода!» С той поры князь вещий Владимир У людей прозывается Черный. А коль сраный горшок упомянут, То еще добавляют: нечистый.