Не сдаюсь: «По Христовым стопам пойду», — отвечаю. Еще перед епархией я на Завеличье к старцу Афанасию заехал — батюшку он моего крестил и всю жизнь духовником ему был. Каждому слову моему отец Афанасий поверил, еще и совет дал: коль извести такого волколака задумаешь, в сердце ему острие серебряное воткни, кованое только чтоб было — не литое. Пересказал я его совет и благословения испросил — а они, в епархии, давай хохотать! Один еще, низенький среди них такой был, Ван Хельсингом обозвал: персонаж это литературный из романа про вампиров, «Дракула» назывался — все его в перестройку читали. Послушал я их смех и понял, что без пользы всё это, ничего не добьюсь. Ушел, не то чтобы дверью хлопнувши, но перекреститься «забыл». В Пскове у нас с Таней квартира была двухкомнатная, с удобствами, от тещи с тестем, Царствие им Небесное, в наследство перешла. Он монтером на подстанции всю жизнь отработал, вот ему к пенсии электросети жилье и выделили: на Нарвской улице домик двухэтажный кирпичный, от ипподрома через перекресток. Там ночевать остались. В «Красной Руси» я бдел, а тут расслабился, как говорится: не поедет же он, думаю, в Псков за мной. Да ночью проснулся от того, что окно ударило. Гляжу — рама открыта! Подбежал я к окну — а во дворе уже «Козел» заводится. Что делать?! Через подоконник прямо за ним перемахнул — и догонять! Там недалеко, рядом с остановкой автобусной, стоянка такси была. Я — к таксисту: «Давайте скорей в Порховский район». А он мне: «Деньги вперед покажи». «Нет денег, — отвечаю. — Бери, что хочешь другое». Но второй водитель там еще оказался, верующий человек. Как узнал, что я — священник, предложил бесплатно отвезти. Доехали до колхоза, но уже никого не застали. Опоздал. В город вернулся с тем же таксистом, еще до рассвета. Танюша спала, не стал ее будить. Подхожу к люльке и вижу: Ванька мой в ней лежит, да сердцем иное чую. — А в колхозе ходили слухи, что Архип детей подменял? — Спросил у Георгия Точкин. — Ходили, конечно. Слышал я даже о том, как одни родители в город переезжали и прах детский хотели с собой с тамошнего кладбища увезти, да гроб подняли, а в нем — кукла. Спросил я у соседки, которая болтала про это, что за люди такие, удостовериться хотел. А она сама не знала толком. Сказки деревенские — я такой вывод сделал, хоть и батюшка мой, Царствие ему Небесное, мне о выдолбках рассказывал, и я сам читал об одном из них в житии Евсея Палкинского. Святой был такой, малоизвестный сейчас, — пояснил Георгий, — вокруг нашего Палкина в лесах он несколько монастырей основал, да не устоял ни один до дней наших. В житии говорится о том, как Евсей в одну деревню явился. Весь люд ему навстречу высыпал, кроме молодки одной. Он приметил сие, вошел в избу к ней, а за ним — крестьяне. Глядят: стоит возле печки мать молодая и младенца качает. И тут Евсей, хоть сентябрь был на дворе, начал на холод жаловаться. «Ой и зябко у тебя, матушка!» — Ей говорит. Хозяйка молодая дров в печь подкинула, а он еще сильнее: «Ай холодно! Ай околею!» Та еще немного тогда положила. А святой всё причитает, не может угомониться: «Ох зябко, не могу, ажно пузо стынет! Ох, леденит!» Сгребла она до последнего поленья все, бросила в печь, а Евсей так поглядел на нее хитро и спрашивает с подначкой что ли: «Все ли положила, голубушка милая?» «Не все, — плачет, — прости, батюшка», — отворяет заслонку и дитя свое — прямо в пламя! Тут якобы и увидали крестьяне, что кукла, а не ребенок в огне полыхает. Странная история. Да и Евсей этот Палкинский не особо где почитаем. Прочитал и забыл. Вспомнил только, как сам столкнулся. Когда из Пскова на следующий день в «Красную Русь» вернулись, я по квартире колхозной хожу как в воду опущенный. А Танюша словно почувствовала: «Когда Ванюшу крестить будем?» Не знаю как, но нашел в себе силы это сказать: «Некого, — говорю, — нам с тобой крестить уже». Водой святой побрызгал на выдолбка. Она ожог увидела — и тоже поняла всё. Решили мы поступить с ним так, как с деревянным и полагается. Она мне: «Не могу на это смотреть, сделай сам, молю тебя». И в уборной пошла спряталась. Кто же знал, что так обернется? За одно я Марии, соседке моей, благодарен: что от чужой руки Танюша умерла, а не от своей. Каждый день Господу нашему за здравие ее молился, а теперь вот буду за упокой. Спасибо, что сказали. Лучезар рядом с ними на больничной лавке не сдержался: — Бесям своим пархатым молитесь, а истинных, русских, богов не ведаете! Георгий тут же метко перекрестил ему губы. Родновер в ответ плюнул священнику на руку. Святой отец со спокойным видом вытер ладонь об «адидасовские» штаны. — Архип — вот не меньший кощунник, чем он, — снова обратился он к Точкину и мотнул головой в сторону соседа-язычника. — А может, и больший. Да неграмотный хуже старовера. Все время мне про молитвы какие-то тайные твердил, которые работают — вот именно так и выражался. Представляете: «Секрет, — говорит, — тебе открою малый. Если «Отче наш» не по службе читаешь, а по делу какому, то вместо: «Да прибудет воля Твоя», — «Да прибудет воля Моя», — говорить надо, а то как же Господь поймет что, ты чего-то от него желаешь? Возьмет и наворотит всё по-своему, как обычно». У меня аж рот открылся! Таких богохульств даже в «Науке и религии» не печатали, а уж там-то на что мастера были! А он мне: «Ты покуда, щегол, в сортире от батьки тайком журнал этот нечестивый читал, то сам атеистом сделался, да еще коммунистом в придачу. Понеже и не веруешь ни в чудо какое». Долго гадал я потом: для чего мне Архип судьбу свою рассказать решил? И правду ли говорил? Прихвастнуть что ли хотел, или значимость свою показать, чтобы запугать посильнее? Только здесь, когда сам уже старцем стал, то понял: исповедь это его была. Да кто ж, вы скажете, исповедь тоном таким надменным произносит? Вот именно! В исповеди что́? В ней смирение — самое главное, да не пред священником, а пред Богом. Когда я уходил из его квартиры, то спросил: «Понимаешь ли ты сам, с какой личиной связался? Черный Владимир твой — это же сам князь мира сего, враг рода человеческого!» А он мне в ответ: «Думаешь, врагом он уродился? Добрым князь в бытность был, да потом, говорят, в каком-то селе его людишки лихие обидели». А еще… — Священник не успел договорить, когда над его головой вдруг раздался звонкий женский голос. Он поднял лицо. — Здесь в районе где-то село Вишенка есть. Не подскажете, как добраться? Перед их лавкой стояла девушка, неизвестно откуда появившаяся вечером после ужина в коридоре мужского отделения больницы. Она была очень хороша собой и дюжего роста: если навскидку, на полголовы выше отца Георгия, самого высокого из троицы. На гостье была шуба необычного фасона, надетая словно наизнанку, мехом внутрь, и бывшая ей вдобавок не по размеру: нелепое одеяние только-только прикрывало нагие бедра. На полу она стояла босиком. Первым нашелся Лучезар-Алексей: — Вы записали неверно: это не село, а садовое товарищество. — Садовое товарищество? — Садовое товарищество, — подтвердил он. — У нас в соседней «Псковитянке» дачный участок, у меня и у родителей. Вам для чего в «Вишенку» надо? — Там клиент наш поселился. Раньше он в колхозной усадьбе жил, а потом пожгли его, вот и перебрался на дачу, получается. С трудом адрес разыскали. — А для чего разыскивали? — В разговор вступил Точкин. — У него договор по страхованию жизни закончился, навестить надо. — Вам по Гдовской трассе на город ехать нужно, километра три-четыре, перед Струковым направо поворот будет, то есть, налево. Это, в смысле, если из Пскова ехать, то направо, — стал объяснять Алексей, запинаясь и стараясь не смотреть на голые бедра собеседницы в нескольких сантиметрах перед своим лицом. — Продлевать договор собираетесь? — У нас пролонгация не предусмотрена, — раздалось в ответ похолодевшим тоном. Николай с отцом Георгием одновременно задрали головы и пристально вгляделись ей в лицо, потом подняли глаза выше и увидели кончики рожек, похожих на козлиные, которые торчали из пышной копны волос. Георгий рывком сунул руку под «адидасовскую» кофту за нательным крестом, но тут же был сбит на пол с больничной скамейки пудовой оплеухой. Следующим ударом она зафутболила несчастного под лавку. Язычник Алексей сидя закрылся руками и забормотал: «Щедры Велесе, Зри на ны с небеси. Житом одари, Поле возроди, Благо дари веси...» На шум в коридоре показался лысый красномордый санитар. При виде внеурочной посетительницы он состроил деловое лицо: — Женщина! У нас часы для посе... — Он не договорил. Взгляд упал сначала на босые ступни девушки, а затем переместился на низвергнутого отца Георгия под лавкой. Без предупреждения он напрыгнул сзади на незваную гостью, но тотчас оказался на полу в руках с шубой, лишившись которой, девушка осталась совершенно голой. Санитар стоял на карачках. Амазонка наклонилась, схватила его обеими руками за мясистый затылок и приложила лицом о кромку скамьи. Раздался треск ломающихся зубов. Лежавший под скамьей Георгий всхлипнул. Точкин в своем красном спортивном костюме с пустой кружкой на коленях сидел на лавке и молча наблюдал за происходящим. Нагая красавица одарила его лукавым взглядом, развернулась и вальяжной походкой прошлась до окна с решеткой в конце больничного коридора. Там она с ногами забралась на широкий подоконник и, устроившись поудобнее, вдруг запела песню на древний народный мотив, который легонько выбивала ладонями по голым бедрам. Не то чтобы сам голос певицы, дьявольски прекрасный, но скорее его интонация показалась Точкину смутно знакомой, но откуда именно, он вспомнить не смог: Ехал по свету вещий Владимир, Добрый князь поднебесного мира. Ехал лесом, и ехал болотом, Ехал полем, и лугом, и пашней. Умилялся забавам звериным, Любовался полетом птичьим Да повадкой предивных гадов. Вдруг въезжает в селенье и чует Смрад, как будто в уборную въехал, Мерзость зрит, что раззрится нескоро. «Кто ж, — гадает, — устроил такое?» Малоумны лихие селяне, Своим обликом вони не краше, В князя светлого пальцами тычут Да всё ржут как на что-то смешное. Светлый лик закрывая десницей, Князь спешит поскорее проехать, Только слышит вдруг вопль несчастный, Видит бабу и видит собаку, Древо, сук, и веревку с петлею, И собачьи несчастные очи. Тут же спешился вещий Владимир: «Ты за что же казнишь горемыку? Ведь любила тебя как родную Да служила верою-правдой, Охраняла от всякого татя И, глядишь, от кого и похуже?» А в ответ: «Послужила — и будет, Полюбила — полюбит другая. Уж хромая она да глухая, Сам ли будешь кормить оглоедку?» Не два волка в селеньи грызутся, Князь Владимир и баба бранятся: «Злом единым питаете души, Только в подлости вам и потеха!