Николай зачем-то выливает горячую воду в раковину, снова зажигает огонь и глядит на командирские часы на запястье, которые вместе с фуражкой на голове составляют всё его облачение. Времени пять минут первого. Он идет в прихожую, достает из шинели яркую упаковку с таблетками и возвращается на кухню. Двухнедельный курс нейролептиков назначил ему доктор Иван Иванович, приятный невысокий мужчина с усами на круглом лице и очень обходительными манерами. В больнице в Богданово Иван Иванович заведовал пятым общепсихиатрическим мужским отделением. Когда месяц назад он встретил Николая в приемном покое, то был нисколько этим не удивлен: по причине того, что сам доктор назвал «преждевременным сезонным обострением на фоне погодной аномалии», в клинике появилось много знакомых лиц. Заведующий лично проводил Николая и представил ему соседей по палате. Поздно вечером в больницу приехал офицер-десантник, который назвался другом поступившего Точкина, и передал вещи. Из заточения в ванной комнате Андрея Любимова спасла старушка с четвертого этажа. Не выдержав его криков, она спустилась в незапертую квартиру на втором и, кряхтя, отодвинула тумбу от двери в санузел. Грузовика во дворе уже не было. Андрей позвонил своему бывшему однополчанину, который теперь работал в городском ГАИ, и ближе к обеду получил сообщение, что ГАЗ-66 с черными военными номерами видели в Порховском районе. Неподалеку от колхозного пепелища, в лесу, патруль скоро обнаружил грузовик, припаркованный у заброшенной церкви. В кабине было пусто. Гаишники обыскали храм и нашли водителя в алтаре: без сознания и с признаками черепно-мозговой травмы. Женщина-врач в Порховской клинике стала расспрашивать Точкина о случившемся, а тот был слишком измучен, чтобы врать. Тяжесть сотрясения мозга у него была оценена как средняя, к генезу галлюцинаций отношения не имеющая, и тем же днем на карете скорой помощи его отправили в областную психбольницу. Очевидцы паранормальных явлений начали массово поступать в больницу в Богданово с первых чисел января. Среди них был и старообрядец Никита Давыдович, он лежал в одной палате с Точкиным. В святой праздник Крещения Господня старик молился и обильно курил ладан у себя в квартире, когда вдруг в дыму прямо рядом с собой увидал голую бабу. Старик так испугался, что собрал из дома иконы, самую необходимую утварь и перебрался жить на лестничную клетку в своем же подъезде. Супругу дед Никита схоронил в прошлом году, с четырьмя детьми-отступниками давно порвал отношения, и позаботиться, кроме минздрава, о нем было некому. В палате старообрядца положили между двух молчаливых пенсионеров, которых он посчитал своим долгом обратить в истинную веру. Старики к его проповедям остались глухи, но за них обоих деду Никите отвечал с другой стороны прохода родновер Лучезар. Бывший когда-то Алексеем, он успел сменить паспорт еще до своей первой, принудительной, госпитализации. Между ново- и староверами Алексей-Лучезар различий не делал, мощи святых кощунственно именовал «человечьей бастурмой», а самих носителей веры — «упырями» и «богоедами», имея в виду святое таинство причащения плоти и крови Христовых. Лишь подлинно христианская смиренность деда Никиты не давала довести дело до драки. В другое время Алексея-Лучезара уже перевели бы в соседнюю палату, где как раз была свободная койка, но врачи опасались, что тот окажет дурное влияние на бывшего там и уже готовившегося к выписке Добросвета. Буйный, хотя и не жестокий, язычник Лучезар был неплохо начитан по древнерусской истории. В затишье от его споров с дедом-старообрядцем Точкин нашел в нем любопытного собеседника. Когда выяснилось, что Лучезар приходится ему ровесником, Николай очень удивился: из-за глубоких морщин и седоватой бороды Точкин приписывал ему возраст лет на двадцать больше действительного. Завотделением Иван Иванович разрешал Лучезару, единственному в палате, пользоваться мобильным. Точкин узнал, что у него по тарифу подключен интернет, и попросил смартфон посмотреть новости. Лучезар не сразу, но согласился — в обмен на это договорились, что Николай плюнет один раз на свой нательный крестик. Это случилось дней через десять после того, как Точкин оказался в больнице. Оба псковских информагентства сообщали о задержании серийного убийцы Родионова. Совершивший еще два зверских преступления уже на территории Ленинградской области, он добровольно сдался властям и был помещен в спецлечебницу в Санкт-Петербурге. Единственное, о чем просил раскаявшийся преступник, — обеспечить вход к нему в клинику православного духовника. Хоть и не без ходатайства питерских правозащитников, это было исполнено. Об эпидемии легочной чумы, коровьих трупах и разрушенной церкви, как и прежде, в новостях не писали. Единственное упоминание Николай обнаружил на сайте министерства культуры. В тексте говорилось, что, среди прочих архитектурных памятников Псковского региона, на реставрацию церкви Василия на Горке по федеральной целевой программе «Культура России (2006-2011 годы)» в текущем году было выделено пять миллионов рублей. Сумма удивляла своей незначительностью. Точкин собрался уже вернуть телефон, но заглянул напоследок в главный по части сплетен псковский паблик и там наткнулся на длинный пост некой Анны Ивановой. Анна рассказывала об ужасном явлении, свидетельницей которого стала в древней Спасо-Елеазаровской обители. Мужской монастырь в тридцати километрах от Пскова по Гдовскому направлению, возведенный еще в XV веке и знаменитый рожденной в его стенах концепцией «Москва — третий Рим», после революции был закрыт и отдан под нужды детского тубдиспансера, потом — летнего лагеря. Только в 2000-м году землю с постройками передали обратно Епархии, где и было принято решение переменить его тип на женский. Спустя несколько лет в федеральных СМИ прогремела история об устроенном в Елеазаровском монастыре доме терпимости с Христовыми невестами в роли путан. Ходили об этой обители и другие, еще более неприятные слухи. История Анны Ивановой «ВКонтакте» начиналась с запаха серы в воде из освященного придорожного источника. Запах стали чувствовать монахини, которые ходили к колодцу за питьевой водой. Когда в первых числах февраля Анна временно перепоручила кормление своих дворовых кошек соседке и в качестве трудницы приехала в монастырь, пить из колодца уже было нельзя. Аббатиса вызвала из города специалистов. В попразднство Сретения Господня они разобрали колодец и извлекли со дна труп существа, которое сначала было принято за человека. Но, когда с ног его упали лакированные туфли, взору ужаснувшихся инокинь предстала пара копыт. Существо было наряжено в черный костюм из дорогой материи и в белую рубашку, вместе с которой от костей отходили куски плоти — так, будто тело несколько часов варилось на медленном огне. Увенчивал картину большой деревянный крест, надетый на шею дьявольскому созданию. Точкин бегло проглядел диалог под постом, в котором было 664 комментария, но так и не нашел ответа на свой вопрос, и решил спросить сам, что стало с телом. Скоро появилось сообщение от автора. Анна писала, что колодезники, когда обнаружили мертвечину, собрались звонить в полицию, но настоятельница запретила это делать угрозами и вызвала из деревни рядом с монастырем некоего Ивашку. Обликом пришлец напоминал скорее скота, чем человека. При помощи вил он погрузил останки на тачку и увез в лес. Ночью Анна пробовала молиться, но ее обуяло странное беспокойство, что никак не давало сосредоточиться на священных словах. То ли келья, в которой она находилась, то ли сам монастырь, то ли что-то другое стало тому причиной — трудница этого понять не смогла, но только утром она собрала свой небольшой багаж и первым автобусом возвратилась домой в Псков. Точкин заглянул в профиль Анны «ВКонтакте» и увидел лицо невзрачной женщины лет пятидесяти с добрыми глазами. На «стене» были тексты молитв и изображения чудотворных икон вперемежку с объявлениями о бездомных котах на пристройство. Воздух в палате в тот день казался особенно спертым, а чай — отвратительным. После ужина с чашкой в руке, из которой он отхлебывал маленькими глоточками, Точкин вышел в коридор. Родновер Лучезар увязался за ним. Через минуту из двери соседней палаты вышел пожилой мужчина с такой же больничной кружкой и присел на скамью. Он отпил дрянного чая и поморщился: — До чего же пойло богомерзкое. Мяты бы, ироды, хоть листик кинули. — А ромашки бы еще лучше, душицы да почки сосновой, — подхватил Точкин. — Никак, вы тоже травяного чая любитель? Я-то уже двадцать лет его не пил, — дребезжащим голосом пожаловался собеседник. Николай ахнул, возмущенным больничным порядком: — Я вам, как выпишусь, килограмм сбора пришлю! — Думаете, позволят мне тут что-то свое заваривать? Вы-то сами, небось, не режимный! Тут оказалось, что принудительное лечение было назначено новому знакомому Точкина еще по заключению советского суда. Статья 102 УК РСФСР, «Умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах». Пятнадцать лет он провел в одной из палат с решетками в другой половине коридора, пока какой-то известный в своих кругах пироман-рецидивист не устроил там пожара при помощи украденной у санитара-курильщика зажигалки. Когда расселяли погорельцев, то за нехваткой коек нескольких наиболее тихих и надежных определили на обычный стационар. О том, чтобы после ремонта пожилого пациента оставили на новом месте, похлопотал по профессиональной солидарности больничный духовник отец Лаврентий. Хотя сидевший рядом с Точкиным старик с растрепанной седой бородой был облачен вовсе не в рясу, а в застиранный костюм «Адидас» с рынка, Николай с первого взгляда безошибочно опознал в нем священника и вздрогнул, только когда услышал имя. — Отец Георгий, — представился пожилой мужчина и усмехнулся. — В дурдом спровадили, да сана не лишили. — Это не вы в «Красной Руси» церковь строили? — Вы откуда знаете? — Не сразу промолвил он тихо. Мимо лавки мужицкой походкой прошагала медсестра и бросила на собравшихся по-тюремному тяжелый взгляд: дружбу тут не приветствовали. Когда она ушла, Николай поглядел с некоторой опаской на язычника Алексея, но всё же нашел компанию и место достаточно подходящими и пустился в рассказ. Об увиденном в церкви в «Красной Руси» Точкин говорить не стал, ограничившись тройкой слов об обряде, после чего надолго замолчал: признаваться в убийстве, даже в несостоявшемся, было тяжело. Сидевший рядом на лавке родновер Алексей внимательно слушал Точкина и глядел на него со всё нарастающим уважением. Обстоятельства появления соседа в больнице прежде были ему неизвестны. Самого язычника банальным обманом доставили на стареньком «Москвиче» родители-пенсионеры, когда выяснилось слишком поздно, что сын соскочил с таблеток. — Филаретов! На родину захотел?! Чтоб через пять минут в койке был! — Рявкнула сестра на обратном пути. Отец Георгий, к которому были обращены слова, смиренно склонил седую голову. Алексей проводил взглядом надзирательницу: — Вторник. Малахова пошла смотреть. Из сестринской и правда доносились голоса телевизионного ток-шоу. Других звуков в больничный коридор не проникало. — А мощи, получается, Архип с собой забрал? — Тихо поинтересовался у Точкина отец Георгий. — И мощи, и сокровища, конечно, и даже у меня остатки своих денег взял, — подтвердил Николай. — Я еще в Порхов когда в «скорой» ехал, шинель свою взял посмотреть и в карманах только бумажник нашел и военный билет. Не постеснялся он меня обыскать, пока я без сознания в алтаре лежал. Друга своего я потом попросил поглядеть в той церкви. Вечером поехал, да ни монетки не нашел. «Только хлам один, — говорит. — Бомжи, видать, натащили». — Что есть, то есть. Своего Архип не упустит. Батюшка мой, царствие ему Небесное, до перестройки единственный на весь Северо-Запад экзорцист был. Отец Павел. Слышали, может быть? — Николай закивал. — К нему в храм и с Ленинграда ехали, и с Прибалтики всей. А тут чародей какой-то колхозный меня фокусами своими запугать надумал! Хожу, гляжу на него да посмеиваюсь. А он лютым зверем скалится. Очень уж с болотиной сей белой в «Красной Руси» расставаться не хотел, за собственность личную почитал. Раз домой захожу — глядь перед дверью под ковриком какая-то выпуклость. Поднимаю, а там — ветки еловые, волосы, бумажки, и всё это еще, прости Господи, с говномувысунулась, очень женщина суеверная: «Сделано», — говорит. А я ей: «Мало, что сделано, так еще и насерено», — посмеялся я вместе с ней, да и за тряпкой пошел в квартиру: Танюша моя на сносях была, нагибаться врач не велел. Другой раз пальто надеваю, а из кармана мышь летучая как вылетит — да давай по комнате биться! Пока в тюль не замоталась. Архип в «Красной Руси» был вроде кардинала серого. Как понял, что запугать не получается, взялся против меня приход будущий настраивать. «Молодой поп, неопытный», — так судачить стали. Только деревня-то на то и деревня: люди верующие, поговорили, да и разошлись с Богом. Танюша моя родила тем временем, уже втроем с сыном в квартире нашей маленькой жили. Храм почти готов был, технику угнали, строителям только отделка какая-то оставалась внутри, да еще свет провести председатель обещал. Архип понял, что все замыслы его воинственные провалились и решил миром дело уладить. Ну, это мне тогда показалось так. Вечером по дороге с работы своей из колхозного гаража стучится ко мне: «Приди посидеть, разговор есмь». Танюша, царствие Небесное: «Не смей идти, — говорит. — Поехали в Псков лучше. Дал Бог сына, даст и приход. Меня не жалеешь, так его пожалей хотя бы», — на табуретку упала да зарыдала. Никогда с ней такого не было прежде. Решил я, что из-за недавних родов у нее истерика эта, а ей Господом предвиденье явлено было. «Пойду, — отвечаю ей, — всё равно», — упрямец был, не мог уступить. И вот, считай, что полжизни с того вечера прошло, а беседу в квартире его слово в слово помню. Постучался, слышу: «Заходи!» — Из-за двери. Вошел — обомлел! Сидит хозяин посередь комнаты в кресле огромном будто в троне каком, руки по бокам сложил, важный и, что самое главное, одеяние священское на нем: ряса, клобук, епитрахиль, мантия еще златотканая — вылитый митрополит! Гляжу и думаю: нового механизатора колхозу искать придется, тронулся Архип по ветхости лет. Приказывает мне: «Одрец возьми», — я растерялся сначала и даже не понял, что табуретку он так называет. Поставил, уселся. Как немного пришел в себя, говорю ему с усмешкой: «Слыхал, что в Пскове к отцу Петру из Козьмодемьянской церкви тати на днях в жилище проникли. Что было в квартире, всё вынесли. Уж не ваша ли работа, прости Господи?» А он: «Нет, — отвечает серьезно, — не моя. А ежель про одеяние ты говоришь, то оно собственное мое, по званию положенное, хоть и облачаюсь нечасто. Али старины не примечаешь?» Пригляделся, а и правда: ткань-то древняя очень, лет сто, а может, и того больше, и запах исходит нафталиновый от него. «Одного сана мы с тобою, ты и я, — он мне говорит, — хотя выслуги священной у меня поболе весьма будет: хиротонию надо мною владыко Алексий совершил, архиепископ Новгородский, вечная память ему. А в Пскове тогда своей митрополии еще не было». Верил я вроде бы ему, а с другой стороны, и не верил. До сих пор, наверное, поверить до конца не могу. «Мне, — Архип рассказ свой начал, — только приход дали в церкве Василия Святого, как повадился по Пскову волк шастать. Волк не из простых, — говорит, — случалось, что и раньше он в город заглядывал, и матка его помнила, и матка маткина. Сказывали, то князь Всеслав Брячиславич лютует, волколак древний полоцкий, что на Псков злобу имеет. Ночью зверь на дворы нападал, да скотины не разил, а людей только. Собак зашептывал, ни одна не брехала, сам неслышимый был, а, кто капканы ставил, то заутра глядят: надворие следами истоптано, капканы захлопнуты стоят, а у тещи иль у женки, как повезет кому, голова отгрызена да мозги выжраны. Хоть двери запирай, хоть ставни, хоть заграду печную! Тутова смекнул я, — хвастается, — капкан взял да святою водой обрызгал». Третью ночь — то ли вой, то ли вопль. Высунулся он со свечою, глядит: попался! Как подошел к нему с топором, молвит плотоядец человеческим голосом: «Не убий». То ль от жалости, то ль от страха топор отпустил да высвободил лапу ему. Тут обернулся зверь человеком, и оказалось, что Всеслав Брячиславич — это и есть, оборотень, которым мамка его пугала. «Еще и дитем-то я ей не верил, — признавался, — и не поверил бы, коль очами своими бы не увидал». Пригласил Архип князя в избу к себе. Жену в подклеть за медом послал, хоть и седмица постная. Детей велел не казать. Как подпоил гостя, стал допытываться, как с ним такое чудо приключилось. Он отнекивается всё, а потом как подскочит: «Прости, святой отец, идти пора: брюхо скрутило, что мочи нет». Сказавши это, в лес убежал, да еще воротиться обещал. Не обманул. Прибегал потом в Псков не раз в гости к нему и горожан больше не трогал. «И добрый муж оказался», — так Архип говорит мне. Как меда выпьет и повеселеет, то смехотвория разные пересказывать начнет. До икоты Архип от шуток его хохотал. Выпивали они, закусывали, с семейством своим волколака он познакомил. Да раз не стерпел снова и про чудо спросил, а князь давай снова отнекиваться: «Живот, — мол, — скрутило», — да бежать! Только еще крикнул напоследок, что не чудо это, а проклятье лютое, и не появлялся с тех пор. Супружница у Архипа очередными родами померла, а за ней и дети — пятеро все. Бобылем остался. Когда мор великий в Псков пришел, он уже старцем был. «Трупики детские лодьями по реке вывозили», — вспоминал. Семьями целыми в одну яму бросали, и не на кладбищах уже, а где попало. Волки чуяли, рыть приходили: «Издревле столько волков не видал. Опосле заката ако собаки по улицам ристали». Тьму и еще одну тысячу новопреставленных священники насчитали, соседей вокруг не осталось, только избы выморочные. «У купца одного, — говорил, — троих чад зараз отпевал: сына и двух дочерей». Родитель подходит к нему после службы: «Вот тебя ужо, отец святой, на том свете со свечою ищут, а Господь всё не приберет, а мои трое мал мала меньше. Отчего так?» — Спрашивает. Архип ответил ему: «Коли прибрал, то, значит, улюбились ему вельми. В хоромах пренебесных чада твои теперь вина фряжские с ангелами распивают. Привечает Бог наш младенцев. Ты сам скажи, кого завсегда боле мрет, старцев аль деток безгрешных?» В старину-то, и правда, большинство детей до взрослого возраста не доживали: что в мор, что так, — отец Георгий на больничной скамейке допил остатки чая. Точкин рядом уже давно сидел с пустой кружкой в руках и вместе с Алексеем слушал священника, не перебивая. — Божьей милостью развеялось поветрие, — продолжал тот, — лета дальше шли, да не молодел Архип с ними. В груди колотье началось. То колотье, а то будто душит кто. И ладно бы еще это, а иногда, говорит: «Так чувствую, будто в яму бездонную черную проваливаюсь, и так уж не хочется мне в яму эту!» Пошел к Агнии-знахарке. Весь Псков лечила она, женка красная вельми была, так что и здравый иной ее за грех не считал посетить. Посмотрела его, послушала. «Грудная жаба это у тебя», — заключение дает. «Ну так и дай снадобье от твари сей, — он Агнию просит. — Я за ценою-то не постою». А она ему: «В твое лета, — отвечает, а Архипу седьмой уже десяток шел, — одно снадобье потребно: плоть да кровь Христовы. А уж за этим к своим ступай». Тут он про Всеслава Брячиславича и вспомнил ненароком, спрашивает у ней: «Ты — чародейница нарочитая, и ведаешь, небось, заклятие какое на долгие лета?» «Не ведаю ничего», — отвечает, а сама такое лицо сделала, что понял он: ведает. У Агнии дочка была незаконнорожденная. Варварой, что ли, звали ее. Грех с ней случился большой, но про тот грех весь Псков знал, а вот про Агниин — немногие. Архипу, однако, известно всё было. Пировал он раз с настоятелем неким, а тот и пожаловался, что сын его тайно на две семьи живет. И всё бы ничего, да сын сам — настоятель в Покровском храме в Довмонтовом городе. Хоть имени Агнииного и названо не было, но Архип как-то косвенно догадался и припугнул ее, будто митрополиту челобитную подаст. Тогда и согласилась она. Ведьма буквы знала, но дочка грамотней была: отец незаконный потехи ради по требнику ее обучил. Вызвала мать дочку и велела заклятие такое-то по порядку из Княжеской грамоты переписать. Архип подумал тогда, что это в честь Всеслава Брячиславича грамота названа так: не сразу смекнул, о каком князе речь. Замысел родился у него хитрый, и в монастырь Иоанна Предтечи он той же ночью полез: в храме спрятался, обмотался холстиной белой, из-за колонны выпрыгнул перед инокинями, дурочками несчастными, да мором грядущим давай стращать! «Аз есмь Христос», — говорит им. Ну, а назвался Христосом, значит Христос и есть! А каков ликом сам, до того дела нет! На Седьмых Небесах он, что ль, Господи прости, одряхлел так?! — Во время своего рассказа завозмущался священник. — Сказал им Архип, в Христа ряженый, что для того, чтоб избежать нового поветрия, церковь надо выбрать какую не жалко и всех псковских ведьм в ней заживо сжечь. Слова Иисуса явленного скоро по городу разнеслись, каждый пскович их словно своими ушами услышал. А что же? Боялись, помнили люди мор великий — мало лет прошло. На вече крик подняли, да епархия невинных женщин казнить не велела. Тогда-то Архип сам на зачинщиков вышел да церковь свою к услугам предложил. Опасался, что дюжину не наберут. А как к храму, говорит, явился в назначенную ночь — остолбенел! Народу больше, чем в Пасху! От светочей как днем светло! Боялся, что прежде обряда ненароком церковь попалят. Один мужик ажно из Борисовичей свою тещу привез. Та, горемычная, сидит в телеге, не разумеет: «Зачем приехали? Какая такая ярмарка ночью?» Другой двух девчушек тащит, мала малой меньше. «Сестры мои, — святому отцу сообщает, — давно мною в волшбе замечены. Как батюшка помер, спутались с силой нечистой». Какой с них грех, с малявок, спаси Господи?! А братец молвит: «Семь лет одной в том году сполнилось, а другой — в позатом, грешницы нарочитые. Ворожеи в живых не оставляй». Семь лет — это срок, после которого в старину человек переставал неразумным считаться и за грехи свои должен был отвечать, — пояснил рассказчик. — Ясно, что неправду про девчачью ворожбу злодей говорил. По обычаю людскому должен был он после батюшкиной смерти позаботиться о сестрицах, приданное собрать к свадьбе, ну а тут подвернулся повод избавиться сразу от обеих. Так же, как другому с тещей, чтоб не кормить старуху. Архипу для обряда женщины были нужны, именно в плотском смысле. Вдовиц всё больше брал да тех, про кого точно знал. Из молодых одна Агниина дочка в храм вошла. Как поняла, что будет, завопила, омочилась даже. Пожалел, говорит Архип, что не отпустил ее, но поздно было. Другие одиннадцать тоже кричать начали. Испугался казнитель, что народ дрогнет. Да не дрогнули, — Георгий вздохнул и устало прислонился к больничной стене, окрашенной зеленой краской. — Удивительно, что ликантропия, как у прочих, у него от этого от заклятья не развилась, — через несколько секунд нарушил молчание Точкин. — Отчего же не развилась? Развилась, — священник сглотнул пересохшим горлом. — Да сумел он и эту хворь перехитрить. «Спас, — рассказывает, — жизнь свою чрез злодейство ужасное, да что теперь делать с жизнью оной не ведаю». Грех наперво решил замолить. В скит лесной за сотню верст от Пскова ушел, землянку вырыл да семь лет там постился грибами с ягодами. Людей не встречал все годы, только зверье одно, да слышит вдруг голосок детский, тоненький: «Дедушка пресвятой, не видал ли овечи моей? — Спрашивает отрок. — Агница белая, в лес побегла, день-деньской ищу». «Видал, — ему Архип отвечает, — залазь в пещеру мою». Сам не понял он, как пастушонка того сожрал. Больше него испугался. Сначала подумал, что от поста семилетнего утроба сама собой разговеться решила, а потом глядь на руки: в крови они, конечно, но это не самое страшное, а самое страшное, что в шерсти серой звериной. Через три дня только волос сошел. Стал потихоньку вызнавать, кто от сей напасти его избавить сможет. Городок там был, Котельно звался, от нынешнего Новоржева дело было невдалеке. Церквушка в Котельно стояла, да что проку к попу идти, коли сам поп? Знахарь в городишке еще дряхлый жил. К нему и явился Архип да поведал всю правду, а ведун ему отвечает: «Сам же в молитве к Владимиру Черному клялся, что от образа Божьего отрекаешься. А ежели образ выйдет, то останется что́? То-то же!» Стал его Архип пытать, как волколачества ему избежать. «Это вон Всеслав Брячиславич любезный, — говорит, — на свою пущу триста лет наглядеться не может, а мне под елкою охоты срать нет. Неужто ничего сделать нельзя?» И вот что старик сказал ему: заклятьем особым можно в себе этого зверя удержать, но простому человеку то недоступно, а колдуну только, и предложил он Архипу учеником его стать. Знахарь сам свою выгоду имел. Три дочери у него было, а сыновей Господь не дал. Дар же колдовской мужчинам по мужской линии передается, а женщинам — по женской. Если нет сына у колдуна, то надо найти кого-то, чтобы этот дар передарить, иначе смерть дюже лютою будет. Так он и оставил Архипа-старика при себе на побегушках. А как отошел учитель, стал ученик вместо него людей лечить да прочее всякое делать. Скоро сгорел Котельно. Горожане бывшие начали новое место выбирать, где отстроиться, а Архип решил в Дубков перебраться. Следующие сто лет там прожил. Оттуда во Врев переехал, и во Вреве встречу имел со знаменитым псковским юродивым Христа ради. Слыхали, наверное, про Николая нашего Блаженного? Он кинул в Ивана Грозного кусок сырого мяса да тем псковичей от правежа уберег. — Точкин кивнул. — Вот Архип это на себя принимал. Рассказывал, что не простое это мясо было, а им заговоренное. За сто верст к нему во Врев юрода за говядиной сей привезли, целую экспедицию псковские богачи снарядили. Через десять лет король польский Стефан Баторий осадил Псков. Из Москвы на помощь сюда направлен был воевода Василий Шуйский. Про колдуна вревского уже слухами вся Псковщина полнилась, и якобы изволил воевода его посетить по дороге: вдруг чего дельное посоветует. Ларь монет ему золотых дал, а Архип взамен — икону волшебную, Покров Богородицын. Сказал, чтоб на стене ее держали, когда паны ясновельможные полезут. «Так, — мол, хвастается, — во второй раз я Псков спас». Врев оскудел во время смутное, тогда в Воронич он перебрался, оттуда — в Велье, это уже с Пушкинскими горами недалеко. Про то другую басню сказывал. «Случилось, — говорит, — мне Пушкина Александра Сергеевича, пиита великого русского, от пианства лечить». Мол, няня его любимая Арина Родионовна в Михайловском под старость спилась совсем. А, когда воспитанника из Петербурга в поместье к ней сослали, то и он вместе с нею начал за воротник закладывать, да во всю горькую. В Новоржев из своего Михайловского в карты ходил играть к барину тамошнему. В народе даже потом поверье пошло, что от Пушкинских Гор до Новоржева дорога кривая как раз от того, что возвращался он с этих карт во хмелю. — Велье — это деревня в Пушкиногорском районе? — Уточнил у священника Николай. — Нынче деревня, а в старину большой город был. Сейчас там только вал от городища остался, под ним крепостная стена похоронена. Будете в тех краях — поглядите. Врев в маленькую деревеньку превратился. Котельно сгорел, как известно, дотла, а, что с Вороничем и с Дубковым сталось, неизвестно. «Каждый человеком может быть, да цена за это своя у каждого», — такое услышал я от Архипа. Не признался он только, какая цена лично ему назначена была и что за обряд такой, который ему учитель-колдун передал. Но только пустели грады на Псковщине один за другим. Вон и с «Красной Русью» что сталось! Где Архип обе войны пересидел да потом профессию получил, этого я не узнал от него. Только в колхозе он уже в конце 70-х появился: в машинно-тракторный парк работать устроился, а в усадьбе квартиру получил, чтобы к белому болотцу своему быть поближе. «Последняя белая топь на всю Псковщину уцелела. Других нет. Уезжай отсюда и ставь храмину свою в месте ином, и будет тебе благословение и мое, и Всевышнего», — говорит мне и глазами на меня так по-волчьи зыркает. Сижу пред ним на одреце его, знамением себя крестным осеняю, а этот Мафусаил нечистый будто дразнится — и тоже давай в такт кресты на грудь класть, каждое движение мое повторяет! Словно в зеркале я в каком сатанинском отражаюсь! Ужас меня объял, но Бог крепости дал: «Не поеду, — ему отвечаю, — никуда, иссохнуть должна болотина эта, да и ты вместе с ней», — на «ты» я уже перешел с ним после услышанного всего. Он схоронился в уборную вроде как, а возвращается с рублем золотым старинным. «Держи, — дает, — вот тебе копеечка на дорожку». Не взял я его рубля и ушел. После беседы этой решил я в епархию поехать в Псков и родных с собой взял, побоялся одних оставлять. Поведал в епархии про Архипа. «Понимаю, что непросто, — говорю, — но надо в Архиерейский собор прошение подавать да извергать из сана волколака нечистого». А они мне: «Ты посмотри вокруг! Страна бурлит, вера христианская возрождается, купола на Святой Троице златом как встарь кроют, а тут ты со сказками своими про Кащея Бессмертного да серого волка! Люди — образованные нынче. Что о Церкви православной скажут?» Еще и отца мне моего, что совсем уже неприлично, припомнили: «Всю митрополию, — мол, — своим мракобесьем позорил, так что и в Ленинграде, и в Прибалтике всей издевались, бесогоном скопским за глаза называли. По его стопам пойдешь?» — Спрашивают.