Николай при каждом «Господи помилуй!» творил крестное знамение. С пола церкви звучали проклятья на древнем языке. Дым из кадила становился все более едким и черным и валил наружу как из дымовой шашки, вроде той, что маленький Коля с братом однажды в детстве смастерили из двух материных целлулоидных расчесок. Церковь погрузилась во мглу, которая скрыла фигуры и убранство. Николай закрыл начавшие слезиться глаза. Вокруг нарастал какой-то гул, и слова тайной нечистой панихиды почти растворялись в нем. Чтец возвышал голос и в конце был вынужден перейти на крик: — Бога человеком невозможно видети! На Негоже не смеют чини Ангельстии взирати! C небесными вои Тя ублажаем! Кирие! Элеисон! Осанна! Пространство по ту сторону век озарил электрический всполох. За спиной раздался первый громовой удар. Он был такой силы, что у Николая чуть не лопнули перепонки. Как подкошенный он повалился на нестроганые доски и от ужаса сжался в комок. Молнии били одна за другой, а потом, заглушая громовые раскаты, грянул трубный глас. В этот миг Николай почему-то подумал, что обязательно должен открыть глаза. Он сделал это, но не выдержал зрелища перед собой, тонко вскрикнул и опять зажмурился. Звук трубный становился сильнее и сильнее. — Господи, помилуй мя, — пропищал он в пылающую черноту. Ему показалось, что он потерял сознание, а, когда очнулся, дым уже развеялся. Воздух был прозрачен, в окно струился свет невесть откуда взявшегося солнца. Николай лежал на полу светлой церкви с широко раскинутыми руками. Он подождал, пока к нему вернутся силы, и поднялся с досок. В храме они были вдвоем с колдуном. О вещих женках напоминали только деревянные распятия, разложенные на полу церкви в два ряда по шесть на равном расстоянии друг от друга. Архип Иванович задрал к оконцу улыбающееся лицо и смотрел на ясное небо. В серебряной щетине на подбородке у него играло солнце. — Видал? — Он обернулся к Точкину. Точкин тяжело качнул головой в ответ. — Ну ступай. — Я еще побуду лучше, — хриплым, не своим, голосом выдавил Николай. — Воля твоя, — колдун снова стал смотреть в окно. Николай достал иглу из кармана шинели. На его шаги Архип Иванович сначала не обернулся, а потом было слишком поздно. Престарец не сделал попытки защититься и только глядел на убийцу с обреченным видом. На правую руку перед этим Точкин натянул хозяйственную перчатку с пупырышками. Как мог крепко, он стиснул в ладони свое оружие и с силой погрузил острие в нетленную плоть. Колдун схватился за воткнутую в него иглу, по-бабьи вскрикнул и повалился на бок. На полу он несколько раз судорожно дернул ногами и затих. С головы скатился клобук и обнажил круглую лысину в форме тонзуры. Убийцу сотрясала дрожь. Не сразу нашел он в себе силы посмотреть на дело своих рук. Лицо престарца, на котором, как понял он только теперь, и прежде лежал тяжелый мертвенный отпечаток, ничуть не изменилось. Веки были закрыты словно у спящего. Длинная игла торчала наполовину из бескровной раны в левой стороне груди. Николай стащил с руки грязную перчатку, бросил ее на пол и, оставив позади убиенного, нетвердым шагом двинулся к алтарю. Преклонив голову, он прошел в диаконский вход меж двух листов фанеры, один из которых едва не обрушил, когда зацепился погоном о гвоздь. Первым предметом, на который упал взгляд Точкина, была трибуна с большой пятиконечной звездой. Когда-то, наверное, она стояла в колхозном актовом зале, а теперь была приспособлена под жертвенник в алтаре. Бывший красным, пентакль на ней выцвел за годы до коричневого оттенка. Низенький престол в центре оказался обычной тумбой под телевизор. Николай бережно, стараясь не задеть богослужебных принадлежностей, отвернул наверх сначала узорчатый шелковый покров, а затем тайную срачицу из белого полотна, под которой бугорком топорщился спичечный коробок с кусочком святых мощей. Точкин проверил содержимое незатейливого ковчежца и спрятал его в нагрудный карман. Когда он распахнул дверцы тумбы, то обнаружил внутри несколько сундуков и сундучков старинного вида, составленные друг на друга. Древесина выглядела трухлявой, железная оковка на некоторых проржавела. Стоя на коленях, Николай вытащил наружу и открыл единственный ларь, на котором не было навесного замка. Он был набит купюрами и пахнул плесенью. Среди долларов и современных рублей крупного номинала попадались советские двадцатьпятки и полтинники с Лениным. Еще немного порывшись, он вытащил на свет перевязанную шнурком пачку ветхих «екатеринок». Наугад Точкин потянулся за следующим сундуком, но не смог его удержать. Из лопнувшего деревянного нутра под колени ему хлынула вечная валюта в номиналах имперской эпохи. Среди золотых крестов, орлов и романовских профилей обоих полов иногда попадались и более давние образцы, вроде маленькой черной деньги, похожей по форме на рыбью чешую. Он был так увлечен разглядыванием старинных монет, что не услышал шагов снаружи. Голос за спиной заставил его испуганно вздрогнуть. — Не гадал я, что в алтарь полезешь! Благословение тебе было на то — поверхность святую сапожищами солдатскими топтать?! — Отругал его недавний мертвец. — Спасибо, фуражку снял! Сам без клобука, с негорящим кадилом в руке отец Архип стоял в алтаре перед царскими вратами. Торчащая из него игла размером с вязальную спицу делала его похожим на куклу вуду в натуральную величину. — Думал, перему́дриша мя?! Да я тоже не перстом делан! Иглу мне эту как раз на такой случай еще Ефимыч, кузнец наш колхозный, сковал, Царствие ему Небесное. Из булата она — да не отличишь от серебра! — С этими словами Архип Иванович одним легким движением выдернул у себя из груди орудие несостоявшегося убийства и спрятал его в карман рясы. — Тоже его отравили, или другое что? — Мрачно поинтересовался Точкин, который не сразу обрел дар речи. — Да что ж ты меня всё в кровопивцы рядишь?! — Заохал «воскресший». — Ажно это не ты, а я тебе сердце насквозь проткнул и после этого в сундук твой за деньгами полез?! Ефимыч первейший бражник на весь колхоз был, оттого и преставился раньше срока. Такоже и Василий твой горемычный. Как к нему ехать, взял я водки, на белене настоянной, какую для деток беспокойных даю. Так думал: коль не сложится разговор, угощу рюмкой — нехай до вечера почивает. Гадал ли я, что он всю бутыль ако пиявица высосет? — Отец Архип сделал несколько шагов внутрь алтаря, расправил и пригладил сбившуюся на шее епитрахиль. — Едва псину его писклявую услыхал, зараз смекнул, кого мне в кузне ждать. Не зря мы с тобой у бабушки крестами обсчитались. Эрахта и моргнуть не успел, как я распятие на него накинул. Ловко, думаю, вышло! Отыгрался игрец! Да тут Василий окаянный меня чуть кувалдою не зашиб. «Не трожь, — вопиет, — моего черта!» Я ему толкую: «Не он твой, а ты — его уже сделался. Вокруг оглядись, всю твою жизнь он во тлен обратил». Насилу меня послушал! Снесли нечистого в «Козлика», а, как воротились, стал я Василия увещевать иглу переменить. Он опять напоперек! «Цеховая репутация у меня есть! Как вскроется подделка, что люди про меня скажут?!» А нынче что говорят? Хорошее али что? Тогда я только бутыль достал: «Давай посидим как простые смертные да пересудим всё по-християнски». Сели. Выпил он рюмку, вдругорядь выпил. «Довольно буде», — говорю. А Василий мне: «Я свою норму знаю! Отец ты мне родный, чтоб учить?!» Гордец был, покой его Господи! Еще тем летом я к нему заезжал, свой номер оставил: «Ежели кто иглу из серебра придет ковать, — говорю, — ты мне телефонируй». А он мне в ответ: «Я так не работаю!» Тогда я сумму назвал. Как расчет произвел, худизна, что на тын новый хватит да паче и впрок останется, то по-другому заговорил. Всякий так работает! — Заговорив о насущном, Архип Иванович с прищуром уставился внутрь открытой тумбы. — Время — деньги? — Съязвил Точкин. — Золото, — почтительно поправил его колдун. — А бумажки сии — прах да плесень есмь! Тьфу! Пшик! Это прежде в самой Правде курсы обменные записаны были. А нынче? Вон «евро»! Это что за деньга? Кадило угрожающе звякнуло в его пальцах. Николай стал маленькими шажками пятиться к дальней части алтаря и почувствовал, как под ногой хрустнула лампадка. Мягкий воск раздавленной свечки растекся по подошве армейского сапога. Одним длинным звериным прыжком отец Архип оказался в паре шагов от него. Точкин отпрянул, поскользнулся и оказался на полу. Старик не спеша наступал. Николай отполз к стене и остался сидеть под изъеденной древоточцами старинной иконой, с которой взглядом почти неразличимых на темном лице глаз наблюдал за происходящим в алтаре Христос Спаситель. Старик в рясе с кадилом в костлявой руке стоял прямо над Точкиным. Ни один больше не смотрел другому в лицо. В воздухе мелькнула золотая молния. Лейтенант дернул, было, рукой, чтоб защититься, но не успел. Тяжелое старинное кадило врезалось ему в висок. Книга 3. Глава 6. Исповедь Под зимними шинами мерно гудит асфальт. Черные деревья на разделительной полосе Гдовской трассы присыпаны свежим снегом. Впереди по курсу уже виден Свято-Троицкий собор в Пскове. Отсюда, из-за города, огромный главный купол, на котором пока не разглядеть креста, похож на новогодний шарик. Золото сверкает в лучах мартовского солнца. Андрей Любимов прислушивается к тишине в салоне: — Ты чего такой смирный, Коль? Музыку, может, включить? — Не надо, — помолчав, отвечает Точкин. С промежутком в пять минут черная «БМВ» проезжает две деревни: Струково и Солоново, уже на самом подъезде к городу. Скоро за окнами показались первые многоэтажные дома. Водитель побоялся простудить своего пассажира после жаркой больничной палаты и перед тем, как посадить его в машину в Богданово, повернул регулятор печки в салоне на крайнее деление. Точкин на секунду снимает фуражку и утирает пот с лысого черепа рукавом своей спортивной кофты: глянцево-красный спортивный костюм Андрей Любимов купил ему специально для больницы. В руках Николай держит прозрачный пакет со сложенной военной формой. Из-за того, что Андрею по дороге нужно забрать из ГИБДД какие-то справки для дивизии, им приходится сделать крюк через полгорода. На Запсковье возле Милевки собралась огромная стая уток. Диким и опасным югам птицы уже давно предпочли сытый спальный район, где их кормление превратилось в обычное зимнее занятие, вроде санок или коньков. Мама с дочкой детсадовского возраста спустились к реке и угощают птиц кусками багета. Никуда не торопясь, их подбирают коричневые самочки и два жирных селезня с изумрудными головами. Ржаные корки на снегу, которые кто-то накидал раньше, утки обходят стороной. Узкая и мелководная Милевка, больше похожая на ручей, чем на реку, не покрывается льдом даже в довольно сильные морозы, но в этом году и остальные реки в городе встали только в конце февраля: зима с большим опозданием пришла в Псков в те календарные числа, когда по правилам приличия ей пора было уже начинать собираться в обратный путь. Автомобиль проезжает по мосту над заснеженной Псковой. Вдалеке за излучиной реки виднеется Гремячая башня. На Октябрьском проспекте за памятником Пушкину и няне черная машина Любимова обгоняет белый автобус-гармошку и застревает на «красном». Через дорогу на другой стороне перекрестка — доходный дом купца Гельдта. До революции это было самое большое жилое здание в Пскове. Постройку из темно-коричневого кирпича с флюгером на углу украшают причудливые карнизы и над каждым окном — маленькие арки в форме открытого глаза с лепниной-зрачком посередине. Николай никогда раньше не замечал эти кирпичные глаза, а сейчас впервые заметил, но не испытывает по этому поводу ровным счетом никаких переживаний. — Татьяна говорила, что, когда она заходит, Уголек даже есть не бежит. Стоит перед дверью. Ждет, что ты следом за ней зайдешь. Похудел. — А Ворон как? — Оборачивается к водителю Точкин. — Да так же вроде. Ряд машин пришел в медленное движение мимо «зрячего» дома. На другой стороне проспекта в детском парке малыши с родителями гуляют по расчищенным от снега дорожкам. Ходят наряженные лошади и пони. Воздушные шарики в форме разных цветных фигурок покачиваются на ленивом ветру над лотком с попкорном и сахарной ватой. Впереди между деревьями показался храм святителя Василия Великого. Тент убрали. Как новая, а вернее, как старая, церковь стоит на своем холме на краю парка. Ничто не напоминает о вчерашних развалинах. — Восстановили, — выдыхает Точкин и тычет пальцем в сторону храма. — Кого восстановили? Николай делает вид, что не расслышал вопроса. За всю дорогу до своего дома он не произносит больше ни слова. «БМВ» мягко тормозит перед подъездом сине-белой хрущевки. — Коля, ты нормально себя чувствуешь? — С беспокойством глядит на него Любимов. — Нормально. — Таблетки не забыл? — В шинели они, — Николай медленным поворотом головы указывает на заднее сиденье. — Ты стремный какой-то, слушай. Тебе точно не плохо от них? — Это новая фармакопея, германская. Иван Иванович хвалил. — В прошлый раз польская была. Тоже хвалил. И вот, — бубнит Любимов и жмет Точкину вялую ладонь на прощание. Еще с улицы Николай замечает новые стеклопакеты на втором этаже. Поднявшись по лестнице в подъезде, он видит, что печать с двери напротив его квартиры сняли, заменили и саму дверь. У себя в прихожей он поднимает с пола и прижимает к груди Уголька. Кот мурчит в его объятьях. Андрей не соврал: за месяц, что Николай не брал его на руки, стосковавшийся по хозяину питомец стал легкий как пушинка. Ворон тоже вышел поздороваться, но ненадолго. Николай отметил про себя, что на довольствии семьи Любимовых тот ощутимо раздался вширь. Черный кот принюхивается к непривычным запахам, коротко трется о ноги и вразвалку удаляется, дважды чихая на ходу. Николай ставит на пол Уголька, глядит на свои пустые руки и только тут понимает, что забыл пакет с военной формой в салоне «БМВ». Когда он снимает шинель, от его больничного костюма по прихожей распространяется лекарственный дух. В ванной Николай кладет в стиральную машину спортивную кофту со штанами, избавляется от белья, носков и остается в одной фуражке. Дома холодно, кожу тотчас покрывают мурашки. По привычке он тянет руку к груди и не может нащупать серебряного нательного крестика, который потерял где-то в больнице. От электрической искры возгорается пламя. С зажигалкой в руке Точкин подходит к окну. Капли растопленного снега стучат по подоконнику кухни. По тропинке мимо детской площадки из магазина возвращается пожилая соседка с четвертого этажа с цветастой хозяйственной сумкой, набитой так, что не сходится молния. Сверху торчат батон в пищевой пленке и неаппетитная серая колбаса. Из подъезда появляется другая соседка, тоже пенсионерка. Первая старушка ставит свою ношу на утоптанный снег и что-то доверительно шепчет второй на ухо. За спиной свистит чайник. Точкин подходит к плите, заливает кипяток в заварник с прессом и долго всматривается в его прозрачное содержимое. Не сразу, но он понимает, что забыл засыпать своего травяного чая из банки.