Спросив, Риарден уже понимал, что д’Анкония произнес вслух не его мысли, но изложил словами самое потаенное, самое личное его чувство; и что он, никогда не признававшийся кому бы то ни было в своих переживаниях, сделал это своим вопросом. В глазах Франсиско словно бы промелькнул огонек улыбки или понимания. – Но что может быть известно вам о гордости такого рода? – резко проговорил Риарден, как бы стараясь презрительной интонацией второго вопроса стереть признание первого. – Так в молодости казалось и мне самому. Риарден посмотрел на собеседника. Во взгляде Франсиско не было ни насмешки, ни жалости к себе; в четких скульптурных линиях и чистых голубых глазах читалась спокойная сдержанность, невозмутимое лицо было открыто для любого удара. – Почему же вы хотите говорить о ней? – спросил Риарден, покоряясь внезапному приступу сочувствия. – Скажем так, из благодарности, мистер Риарден. – Благодарности мне? – Если вы согласитесь принять ее. Голос Риардена сделался жестче: – Я не просил благодарности. Я не нуждаюсь в ней. – Я не утверждал этого. Но среди всех, кого вы спасли от сегодняшней непогоды, лишь я один приношу ее вам. После недолгого молчания Риарден спросил – негромко, едва ли не с угрозой: – Что вы пытаетесь сделать? – Я стараюсь обратить ваше внимание на природу тех, ради кого вы работаете. – Только человек, ни одного дня в жизни не отдавший честному труду, может подумать или сказать такое, – к презрению в голосе Риардена примешивалась нотка облегчения: только что он был обескуражен сомнением в верности своей оценки собеседника, теперь он вновь ощутил уверенность. – Это поймете не вы, а человек, который работает, трудится для себя самого, пусть даже при этом он тащит на себе все ваше бестолковое стадо. Теперь мне понятны ваши мысли: продолжайте, скажите мне, что это порочно, что я самодовольный, бессердечный и жестокий эгоист. Это так. И я не хочу слушать пошлого вздора о том, что нужно работать ради других. Не хочу. Риарден впервые заметил человеческую реакцию в глазах Франсиско, его взгляд, сделавшийся бодрым и молодым. – В ваших словах я вижу одну-единственную ошибку, – ответил Франсиско, – заключающуюся в том, что вы позволяете другим считать ваше справедливое нежелание порочным. Он указал не верившему своим ушам Риардену на собравшуюся в гостиной толпу: – Почему вы соглашаетесь везти их на себе? – Потому что это – несчастные дети, отчаянно, изо всех сил, стремящиеся остаться в живых, в то время как я… я даже не замечаю этого бремени. – Почему бы тогда вам не сказать им об этом? – О чем? – О том, что вы работаете для себя, а не для них. – Им это известно. – O да, им это известно. Всем и каждому. Но они считают, что вы не понимаете этого. И изо всех сил стараются удержать вас в неведении. – Но почему я должен считаться с тем, что они там думают? – Потому что это битва, в которой каждый должен точно определить свою позицию. – Битва? Какая еще битва? В моей руке рукоять кнута. Я не сражаюсь с безоружными. – Так ли это? У них есть оружие против вас. Оружие единственное, но ужасное. Однажды задумайтесь над его природой. – Но в чем вы видите свидетельство его существования? – В том непростительном факте, что вас нельзя назвать счастливым человеком. Риарден мог бы смириться с любым укором, оскорблением, с любым брошенным в него проклятием; единственное, чего не мог он принять от людей, – это жалость. Укол холодного воинственного гнева вернул его назад, к текущему мгновению во всей его значимости. Он проговорил, пытаясь не проявить истинную природу овладевавшего им чувства: – Какую наглую выходку вы себе позволяете? Зачем, с какой целью? – Скажем так: я подсказываю вам нужные слова, которые в свое время вам понадобятся. – Почему вам вообще пришло в голову разговаривать со мной на эту тему? – В надежде на то, что вы запомните наш разговор. «Гнев мой, – думал Риарден, – рожден тем непостижимым фактом, что я позволил себе наслаждаться этим разговором». Он ощущал запашок измены, привкус неведомой опасности. – И вы рассчитываете на то, что я забуду про то, кто вы такой? – спросил он, прекрасно понимая, что думает вовсе не об этом. – Я полагаю, что вам вовсе незачем думать обо мне. За гневом, которого Риарден не хотел признать за собой, пряталось другое чувство – некий намек на боль. Если бы он позволил себе вслушаться, то понял бы, что голос Франсиско еще звучит в его ушах: «Среди всех… один лишь я приношу вам… если вы согласитесь принять ее…» Он слышал эти слова, произнесенные негромко, со странной торжественной интонацией, и не поддающийся объяснению его собственный ответ – это «да», доносившееся из глубин его существа, стремление принять, сказать этому человеку, что он принимает, что нуждается в ней – нет, не в благодарности, в чем-то другом, имя чему было не «благодарность», и он знал, что вовсе не это предлагает ему собеседник. Вслух он проговорил: – Я не искал встречи с вами. Но вы хотели поговорить со мной, что ж… слушайте. На мой взгляд, существует единственная форма человеческого падения – потеря цели. – Верно. – Я могу простить всех остальных, они не имеют злого умысла, они просто беспомощны. Но вы… вы принадлежите к той разновидности, которую нельзя простить. – Именно против греха прощения я и хотел предостеречь вас. – Вам выпал величайший из возможных для человека шансов. И как вы обошлись с ним? Если у вас хватает ума понимать все, что вы наговорили тут, то как вы можете разговаривать со мной? Как можете вы вообще смотреть людям в лицо после той безответственной махинации, которую провернули в Мексике? – Вы имеете полное право осуждать меня за это, если вам угодно. Дагни жалась в уголке оконной ниши, старательно прислушиваясь. Мужчины не замечали ее. Увидев их вместе, она постаралась незаметно приблизиться, покорившись порыву, которого не могла объяснить и которому не имела силы противостоять; ей казалось критически важным знать, что говорят друг другу эти люди. Последние несколько предложений она расслышала хорошо. Ей и в голову не приходило, что она когда-нибудь увидит, как Франсиско получает трепку. Он умел разнести в прах любого соперника в любом состязании. Но тут он не пытался даже защититься. Дагни понимала, что в этом не стоит усматривать безразличия; превосходно зная лицо Франсиско, она отлично видела, каких усилий стоит ему это терпение: под кожей его проступала туго натянутая линия мышц. – Среди всех, кто живет за счет чужих способностей, – продолжил Риарден, – вы – самый худший из паразитов. – Я предоставил вам основания для подобного вывода. – Тогда какое право имеет вы рассуждать о смысле человеческого существования? Вы, предавший суть человека? – Простите, если я оскорбил вас тем, что вы вполне могли принять за высокомерие. Франсиско поклонился и повернулся к Риардену спиной. И не понимая того, что вопрос этот отрицает весь предыдущий гнев, что в нем слышится обращенная к этому человеку просьба не уходить, Риарден спросил: – И что же вы хотели понять во мне? Франсиско обернулся. Выражение его лица не изменилось, оно осталось почтительным и серьезным. – Я уже понял это, – ответил он. Риарден проводил долгим взглядом своего гостя, углубившегося в толпу. Фигуры дворецкого с хрустальным блюдом в руках и доктора Притчетта, склоняющегося за очередным канапе, скрыли от него Франсиско. Риарден вновь заглянул во тьму за окном: там не было ничего, кроме ветра. Дагни шагнула ему навстречу, как только он вышел из ниши. Она улыбнулась, открыто приглашая к разговору. Риарден остановился. Без особой охоты, как показалось ей. И она поторопилась прервать молчание. – Хэнк, почему у вас так много интеллектуалов, придерживающихся стороны грабителей? Я не стала бы принимать их в своем доме. Она хотела сказать ему вовсе не это. Но она и не знала, что именно хотела сказать; никогда еще дар речи не оставлял ее в присутствии Риардена. Глаза его сузились – словно в них закрылась дверь. – Не вижу причины, запрещающей приглашать их на вечеринку, – ответил он холодным тоном. – O, я вовсе не собиралась критиковать подбор гостей. Но… я даже не пытаюсь узнать, кто из них Бертрам Скаддер, чтобы не дать ему пощечину, – Дагни попыталась сдержаться. – Не хотелось бы устраивать скандал, но я не уверена, что смогу сохранить власть над собой. Я не поверила собственным ушам, когда мне сказали, что миссис Риарден пригласила его. – Я сам пригласил этого человека. – Но… – она понизила голос. – Почему? – Я не придаю никакого значения подобным выходкам.