Они были вдвоем посреди безмолвного, мертвого города – ей казалось, что человек этот в милях от нее и воплощает свое безымянное страдание… уцелевший собрат, чьи проблемы так же далеки от нее, как далеки от него ее трудности. Он отошел, исчезнув за стеной, потом снова вернулся. Дагни выжидала, рассматривая мокрую блестящую мостовую – тень неведомой муки. Тень вновь отодвинулась. Дагни ждала. И тень не возвратилась. Тут она вскочила на ноги. Ей нужно было знать результат битвы; теперь, когда неизвестный выиграл – или проиграл – свое сражение, ее обожгло внезапное, срочное желание выяснить, кто этот человек, и понять причину его нерешительности. Пробежав через темную приемную, она распахнула дверь и выглянула наружу. В переулке было пусто. Мостовая, сужаясь, уходила вдаль, напоминая мокрое зеркало, над которым горели несколько огоньков. Людей поблизости не было. Взгляд Дагни остановился на темной бреши разбитого окна в заброшенном магазине. Позади него начинались двери нескольких жилых домов. Напротив струи дождя блестели в лучах фонаря над черным жерлом открытой двери, уводившим вниз, к подземным тоннелям «Таггерт Трансконтинентал». * * * Риарден расписался в бумагах, передвинул их через стол и отвернулся, желая никогда более не вспоминать о них, а еще лучше – перенестись в будущее, к тому времени, когда мгновение это изгладится из его памяти. Пол Ларкин нерешительно протянул руку к документам; беспомощность его казалась полной лести. – Хэнк, это всего лишь юридическая формальность, – проговорил он. – Ты же знаешь, я всегда буду считать эти рудники твоими. Риарден неторопливо покачал головой: чуть шевельнулись мускулы шеи, лицо же осталось практически неподвижным; он вообще вел себя так, словно Ларкин был ему не знаком. – Нет! – сказал он. – Собственность или принадлежит мне, или нет. – Но… ты же знаешь, что можешь доверять мне. Тебе не придется беспокоиться относительно поставок руды. Мы заключим договор. Можешь полностью на меня рассчитывать. – Пока не знаю… Надеюсь, что могу. – Но я дал тебе слово! – Никогда не полагаюсь на милость чьего-либо слова. – Но почему… почему ты говоришь все это? Мы же друзья. И я сделаю все, что тебе нужно. Ты получишь все, что я буду добывать. Рудники по-прежнему принадлежат тебе и не стали ничуть хуже. Тебе нечего опасаться. Я… Хэнк, в чем дело? – Зачем эти слова? – Но… но в чем все-таки дело? – Я не люблю заверений. Не нужно рассказывать, как мне стало теперь хорошо. Это не так. Мы заключили соглашение, которого я не могу расторгнуть. И мне хочется, чтобы ты знал: я в полной мере отдаю себе отчет, в каком положении оказался. Если ты собираешься держать свое слово, не надо говорить об этом, просто держи его. – Почему ты смотришь на меня так, словно я в чем-то виноват? Тебе известно, насколько отрицательно я отношусь к этому закону. Я купил твои рудники только потому, что рассчитывал помочь тебе, то есть потому, что, на мой взгляд, тебе было бы проще продать их другу, чем какому-нибудь незнакомцу. Моей вины тут нет. Мне не нравится этот жалкий закон, я не знаю, кто за ним стоит, я и подумать не мог, что его примут, для меня стало потрясением, когда они… – Оставь. – Но я только… – Почему тебе так хочется порассуждать на эту тему? – Я… – голос Ларкина сделался умоляющим. – Я ведь дал тебе лучшую цену, Хэнк. В законе сказано «разумная компенсация». И мое предложение оказалось самым выгодным для тебя. Риарден посмотрел на документы, еще лежавшие на столе. Он представил себе платеж, который получит согласно этим бумагам за свои рудники. Две третьих всей суммы составляли деньги, полученные Ларкиным в качестве займа от правительства; новый закон предусматривал подобные займы, чтобы предоставить «честную возможность» новым владельцам, никогда не имевшим такого шанса. Оставшуюся треть Ларкину предоставил он сам – по закладной, которую получил за свои рудники… A правительственные деньги, подумал он вдруг, деньги, которые он получил в качестве платежа за свою собственность, откуда они взялись? Кто заработал их? – Можешь не беспокоиться, Хэнк, – проговорил Ларкин с прежней, до тошноты молящей интонацией. – Это всего лишь формальность. Риарден попытался понять, чего хочет от него Ларкин. Риарден чуял, что помимо самого факта продажи от него ждут чего-то еще – каких-то подобающих случаю слов сознательного гражданина, проявления какого-то нелепого милосердия. Глаза Ларкина в этот миг его наивысшей удачи почему-то походили на глаза самого жалкого бедняка. – Ну почему ты сердишься, Хэнк? Это всего лишь новые бюрократические формальности. Изменились исторические условия. И в этом никто не виноват, история выше нас. В происшедшем нельзя никого винить. Всегда находится способ продлить существование. Посмотри на других. Они не обращают внимания. Они… – Они ставят во главе отобранных у них предприятий своих марионеток, которых могут контролировать. Я… – Ну почему ты предпочитаешь именно такие слова? – Могу напомнить тебе – хоть ты и так прекрасно это знаешь, – что я не искусен в играх подобного рода. У меня нет времени и желания выдумывать некую разновидность шантажа, чтобы связать тебя по рукам и ногам и продолжать управлять своими рудниками через тебя. Владение собственностью – такая вещь, которую нельзя поделить. И я не хочу удерживать ее, пользуясь твоей трусостью, – постоянно пытаться перехитрить тебя, постоянно придумывать новые угрозы. Я не хочу вести дело подобным образом, не хочу сотрудничать с трусами. Рудники принадлежат тебе. Если ты хочешь предоставить мне право забирать всю добытую тобой руду, ты так и поступишь. Если же намереваешься обмануть меня – это тоже в твоей власти. На лице Ларкина проступила обида. – Это нехорошо с твоей стороны, – произнес он с сухой ноткой праведной укоризны. – Я никогда не давал тебе повода не доверять мне. Торопливым движением Ларкин подхватил бумаги, тут же исчезнувшие в боковом кармане его пиджака. Под распахнувшимся на мгновение пиджаком Риарден заметил жилет, натянутый пухлой плотью, пятно пота под мышкой. И на память ему вдруг пришло лицо, которое он видел двадцать семь лет назад: лицо проповедника – тот прошел мимо него на углу какой-то улицы в каком-то городке, названия которого теперь уж и не вспомнить. Он помнил только темные стены трущоб, осенний вечер, дождь и искривленные праведным гневом губы этого человека, вопиющего в полумраке. – …благороднейший идеал – человек, живущий ради ближних своих, чтобы сильный работал для слабого, чтобы обладающий способностями служил тому, кому Господь их не дал… А потом он увидел парня, каким был он сам, Хэнк Риарден, в восемнадцать лет. Увидел напряженное лицо, быструю походку, владеющий телом пьяный восторг – пьяный от полных энергии бессонных ночей – гордую посадку головы, чистый и ровный взгляд жестких глаз, глаз человека, не зная жалости гнавшего себя к поставленной цели. А еще он увидел Пола Ларкина, каким тот, должно быть, был в то время, – юнца с лицом состарившегося младенца, льстиво и безрадостно улыбающегося, молящего пощадить его, молящего Вселенную предоставить ему шанс. Если бы кто-нибудь показал этого юнца тогдашнему Хэнку Риардену и сказал, что трудиться он будет ради этого слизняка, присвоившего плоды, добытые трудом его рук, тот бы… Это трудно было назвать просто воспоминанием, это было подобно удару кулаком по голове. Вновь обретя способность мыслить, Риарден понял, что почувствовал бы тот парень, которым он когда-то был: желание раздавить ногой эту непристойную тварь, изгнать из бытия всю влажную плоть Ларкина до последнего клочка. Подобного чувства ему еще не приходилось испытывать. И Риарден не сразу понял, что именно это называется ненавистью. Он отметил, что на лице поднявшегося и бормотавшего прощальные слова Ларкина почивало обиженно-укоризненное и расстроенное выражение, словно бы потерпевшей стороной был он, Ларкин. Продавая свои угольные шахты Кену Данаггеру, владельцу пенсильванской угольной компании, Риарден не мог понять, почему процесс не приносит ему особой боли. Никакой ненависти он не ощущал. Кену Данаггеру перевалило за пятый десяток, лицо его было замкнутым и жестким; свой трудовой путь он начинал горняком. Когда Риарден передавал ему акт на владение новой собственностью, Данаггер бесстрастным тоном сказал: – По-моему, я не сказал, что весь уголь, который вы будете заказывать у меня, вам будут отгружать по себестоимости. Риарден с удивлением посмотрел на него: – Это же противозаконно. – Кто может знать, сколько денег я передал вам в вашей гостиной? – Вы говорите о скидке? – Да. – Это противоречит двум дюжинам законов. Если вас поймают на этом, то взыщут больше, чем с меня. – Естественно. Это будет защитой для вас – чтобы не уповать на мою милость. Риарден улыбнулся; улыбка была радостной, однако он закрыл глаза, словно пропустив удар. А потом качнул головой. – Спасибо. Но я не из этих. Я не рассчитываю, что кто-то станет работать на меня по себестоимости. – И я не из этих, – недовольным тоном ввернул Данаггер. – Знаете, Риарден, не думайте, будто я не понимаю, что именно получил за так. В наши дни стоимость шахт нельзя выразить в деньгах. – Вы не просили меня продать мою собственность. Я сам предложил вам купить ее. Мне хотелось, чтобы среди производителей руды нашелся хоть кто-то, похожий на вас, кому я мог бы спокойно передать свои рудники. Таковых не нашлось. Если вы хотите оказать мне любезность, не предлагайте скидок. Предоставьте мне возможность заплатить по полной цене, дать вам больше, чем предлагают остальные, да хоть сдерите с меня три шкуры, но чтобы я первым получал уголь. Со своими делами я управляюсь сам. Лишь дайте мне уголь. – Вы получите его. Риарден какое-то время гадал, почему не дает о себе знать Уэсли Моуч. Звонки в Вашингтон неизменно оставались без ответа. А потом он получил письмо в одну строчку, извещавшее его о том, что мистер Моуч подает в отставку со своего нынешнего поста. Через две недели Риарден прочел в газетах, что Уэсли Моуч назначен помощником координатора Бюро экономического планирования и распределения национальных ресурсов. «Не думай об этом, – говорил себе Риарден в тишине многих ночей, сражаясь с новым для себя ощущением, которое люто ненавидел, – в мир прорвалось немыслимое зло, тебе известно об этом и незачем вникать в детали. Тебе просто придется работать усерднее. Еще усерднее, ведь ты же не можешь отдать ему победу!» С прокатных станов ежедневно сходили новые балки и поперечины из риарден-металла, их немедленно отправляли на место строительства «Линии Джона Голта», и первые контуры моста из иссиня-зеленого металла уже поблескивали над каньоном в лучах весеннего солнца. У него не было времени на боль, не было лишних сил для гнева. Через несколько недель все закончилось, слепящие уколы ненависти прекратились и более не возвращались. Он уже полностью владел собой, когда вечером позвонил Эдди Уиллерсу: – Эдди, я в Нью-Йорке, в гостинице «Уэйн-Фолкленд». Завтра утром приезжай позавтракать со мной. Я хочу кое-что с тобой обсудить. Эдди Уиллерс отправился на встречу с тяжелым чувством вины. Он еще не оправился от потрясения, вызванного Законом справедливой доли; он оставил в его душе тупую боль, подобную ноющему синяку после удара. Город вызывал у него неприязнь: теперь казалось, что в нем затаилась неведомая, злая беда. Он боялся встретиться лицом к лицу с одной из жертв закона: ему мнилось, что он, Эдди Уиллерс, разделяет вину за принятие такого закона столь непонятным и ужасным образом.