«На карте ищет…» – Почему вы запомнили именно эту улицу? – а это снова Паша-капитан. – П… потому что… Вы мне не верите?! Вы!!! Вы… – Прекратите истерику! – властно, как хлесткой пощечиной… Штейнбрюк… «Мразь!» – Итак? – Паша-инквизитор. – Там была улица Бругстраат и… мост. Я подумала, это значит «Мостовая». И еще… я запомнила кондитерскую. Проходила мимо… открылась дверь, и на меня пахнуло теплом, ванилью и еще кофе… Я хочу пить! – Высокий, похож на немца, – говорит Штейнбрюк. – Я хочу пить! – Высокий, похож на немца, – равнодушно повторяет Штейнбрюк. «Не сдавайся! „В Париже…“ В Париже Эйфелева башня и… танго. В Париже…» – Я хочу пить! Дайте, пожалуйста, воды! – Высокий… – Воды! – Похож на немца. – Во… Я не сказала, что на немца. Может быть, скандинав, бельгиец… Воды? – Волосы? – слева, от окна. – Дайте воды! Темно-русые… – Может быть, каштановые? – гад из-за спины. «Ну, ничего, сволочь! Когда вам будут отбивать яйца в НКВД, вспомнишь этот день!» – Я хочу пить. – Вы не ответили на вопрос. «Мразь троцкистская!» – Нет, не каштановые, – она сглатывает, но и слюны нет. – Темно-русые, волнистые… немного… Подстрижен коротко… Дайте пить… – глас вопиющего в пустыне – безнадежно, ясно – не дадут. А комната уже не вращается – плывет. Медленно, тягуче, как балтийская волна. Тянется… – Он был без шляпы? – Ч…то? – Он был без шляпы? – пот заливает глаза, и в ушах гул, и непонятно уже, кто задает вопросы и откуда. «Чудище стозевно, многолико… Но… Но в Париже… ОН… И танго… В Париже…» – Нет, – трясет она головой. – Нет… Он был в шляпе… но когда мы зашли в кафе… В кафе… в кафе… – Вы зашли в кафе, и он… – Он ее снял. – И вы увидели его прическу? – Да. – Где расположено это кафе? – Не помню. – Опишите место. Как выглядит кафе? Что напротив? Что рядом? «Боже мой! Мой… мой… Голова… Вопросы, вопросы… тридцать тысяч одних только вопросов… Гоголь… Не помню, не знаю, где-то, как-то… Ну, чего вы все от меня хотите?!» А время тянется, и комната то кружится в вальсе, то скользит в фокстроте, то мечется в танго. И хочется пить и в туалет. И умыться. Смыть пот с лица и тела. И кофе, и закурить. И… Да, и водка сейчас бы не помешала. «Стакан!» «Ты выпьешь стакан водки?» – ужасается Жаннет. «Выпью…» «А два?» «А это уже анекдот, Василий Иванович! Уйди, а?» «Мон шери! Расскажи им это… по-французски!» – Почему вы смеетесь? – Я? Я хочу пить. Можно мне воды? – спросила, описав в подробностях кафе, где ужинали с Бастом. – Позже, – холодно останавливает ее Штейнбрюк. – Опишите еще раз этого господина. Все, что запомнили. Внешность, одежда, манера говорить… «Баст… О, ты красивый мужчина, Баст фон Шаунбург. Сволочь немецкая! Бош! Шваб! Скотина… Фашист! Но да, красавец». – Я хочу пить! – повторяет она после каждого очередного пассажа. – Вы слышите, я… хо… хочу… пить! Высокий, широкоплечий… Нет, не вата… Знаю. Женщины это видят. «Отвлеки их, переключи…» – Вот вы тощий. И плечи… узкие. А у Паши задница, как у бабы… А этот настоящий мужчина. Атлет! Дайте воды! – А я хочу знать, почему вы нам лжете! – кажется, Штейнбрюк совершенно спокоен. Но это не так. Он уязвлен. Но ему это, как слону дробинка. А вот капитан Паша… Вот его она уела, уела-таки! Сопит! Но ведь все правда. Рыхлый, белый, и бедра широкие… – Что случилось во время посещения Гааги? – слева. – Что вам сказал резидент? – справа. – На кого ты работаешь? – из-за плеча, перейдя на «ты». «Но…» В танго, в парижском танго, Я подарю вам сердце в танго, А ночь синяя, и сладкое вино… * * * Прессовали долго – больше суток – плотно, упорно, методично наматывая нервы на барабан, не жалея себя и уж, разумеется, не жалея ее. Пережидали обмороки, – немного воды на лицо и пару глотков, когда из ее горла невозможно было уже извлечь ни капли голоса, но спать не позволяли, и расслабляться не давали тоже. Жали, выдавливая сознание, рвали жилы, пытаясь добраться до подсознания, которое расскажет им все. Но не били, это правда. Не пытали, хотя пытка бессонницей и жаждой… А потом все кончилось. И ей дали уснуть. Упасть со стула на пол, свернуться калачиком на холодном, пахнущем воском паркете и заснуть. А когда она проснулась, все было как прежде. И обед, и душ, и чистое белье, и разговор за чашкой чая, и в совершенно другой тональности. Впрочем, чашек не было: стаканы в подстаканниках, самтрестовский коньяк – по чуть-чуть, для настроения – и папиросы «Казбек». И Штейнбрюк был теперь любезен и даже улыбчив и одет в штатское. А Паши не было, но зато в беседе участвовала женщина – старший лейтенант и тот «голос», что раньше подавал реплики из-за спины. Голос принадлежал мужчине – молодому еще, но с седыми висками. – Надеюсь, вы все понимаете, – снова на «вы». – Это он? – Штейнбрюк открыл папку и выложил перед Таней три карандашных рисунка. Рисунки были хороши, ничего не скажешь. И Баст на них оказался вполне узнаваем. «Вполне…» – Да, конечно. Да, это он, – сразу на оба вопроса. Она взяла папиросу, и мужчина с седыми висками тут же чиркнул спичкой. «Он ее что, все время в руках держал? Наготове? Какая дрянь эта ваша… папироса».